— Да вот... эээ... как вы считаете, возможна ли дружба между мальчиком и девочкой? — спросил Лука и, уже не в состоянии больше сдерживаться, от всего сердца расхохотался. Он так искренне смеялся, был настолько безмятежно спокоен, что у Маленького хулигана аж голова пошла кругом от растерянности, а руки сами собой опустились. Однако, прежде чем отойти, он все-таки сказал:
— Гад я буду, если на днях тебя не найду.
Лука стоял на верху четырехэтажного здания — самого высокого здания в Сигнахи — и восторженно озирался по сторонам, не зная, куда ему раньше глядеть: все кругом было одно лучше другого. Словно в дурмане, кружил он на одном месте, пока, после пяти поворотов, не заставил себя силой остановить взгляд на раскинувшейся перед ним долине. Несмотря на позднюю осень, долина все еще зеленела, только алазанская роща чуть отдавала легкой желтизной; сама Алазани поблескивала на солнце, переливаясь серебристой волной, а прямо наверху четко обрисовывались на темно-синем небе снежные шапки гор; небо было чистое-пречистое, только в одном месте, над волнообразным гребнем, плыло белое-белое взъерошенное облако... Казалось, будто долина простиралась куда-то за пределы этих горделиво подступающих, сверкающих заснеженными вершинами гор: может, виной тому была их слепящая белизна, в то время как одетая в зеленый — вечный — цвет долина уходила куда-то в бесконечность. По левую руку виднелась улица Эрекле [6]; извилистая, что твоя каменная река, она сбегала вниз меж стоящих по ее берегам желтеющих деревьев с почти уже облетевшей, в эту позднюю осень, листвой. Справа поднималось ведущее из Тбилиси, тоже извилистое, шоссе, которое на всем пути до Сигнахи сопровождали фруктовые деревья и кусты; а дальше, на узких, извилистых, до боли трогательных улочках стояли двухэтажные дома со старинными балконами и плоскими кровлями, крытыми выгоревшей черепицей; а там, за Сигнахи, уходила вдаль раздольная степь, местами желтеющая сжатыми хлебами, местами глянцевито чернеющая вспаханной землей. А за спиной были набегающие плоскими волнами холмы, окутанные пастельно окрашенной зеленью, средь которой там-сям тихо пламенел объятый желто-красным огнем куст, упорно хранивший чуть блеклые краски осени.
Лука стоял и стоял там, наверху; его уже окликали снизу, махая руками, но он делал вид, что не слышит. Однако оставаться тут дольше уже не имело смысла,— все равно не дадут покоя, — и он медленно двинулся по лестнице вниз, припоминая на ходу, чего только не наслышался, еще будучи студентом, в часы больших трепов, от наехавших с разных уголков Грузии ребят, каждый из которых взахлеб превозносил родные места, и только одни катехинцы сидели как в рот воды набрав. И вот теперь, когда он нагляделся на Веджини, Греми, Некреси, Алаверди, Икалто, Цинандали, любуясь которыми, терял голову от восхищения и не верил собственным глазам, его особенно поражало, что кахетинцы всегда молча сидели на длинных скамейках в университетском сквере, когда все остальные без устали трепали языком, вовсю выхваляясь друг перед другом.
— Куда едем? — недовольно спросил Лука: ему здесь так нравилось, что вовсе не хотелось никуда уезжать.
— Сюда, сюда иди, — помахал ему рукой из пофыркивающей легковой машины его знакомый, — в Тибаани едем.
— А что мы там потеряли... Где это?
— Тут же, поблизости... Там праздник сбора урожая.
Двое каких-то незнакомых людей поджидали Луку, они собирались ехать в той же машине.
— Я сяду подле окна, хорошо?
— Садись, парень, — сказал водитель, чернявый крепыш, который уже, подобрав плечи, ухватился руками за баранку, — коли умеешь, может, сам поведешь: ты — гость...
— Нет-нет, — улыбнулся Лука, — я лучше поглазею по сторонам.
— Было бы на что...
Машина пошла под уклон, делая бесконечные повороты, и притихший на своем сидении Лука чуть шею не свернул, глядючи снизу на Сигнахи.
— Ты здешний, да? — спросил он у своего знакомого.
— Нет, я тибаанец.
— А где это?
— Воон там, вон...
— Нет, — сказал Лука, — совсем не там, а в другой стороне.
— Шутишь? — спросил водитель; почти остановив машину, он поглядел, поглядел на Луку, потом отвернулся, и машина снова пошла своим ходом: — А я-то решил — ты правду говоришь.
— А я правду и говорю, — упрямо повторил Лука: впереди по дороге шли люди, и ему страсть как захотелось с ними побалакать!
— Если мне не веришь, спросим вот хоть у них.
— Вот тебе и на! — воскликнул водитель, — живу в Тибаани, служу в Сигнахи, двенадцать месяцев в году колешу по этой дороге, а ты мне — на той, мол, стороне?
— Спросим, спросим их, если не веришь.
— Что ж, давай спросим, — согласился водитель и остановил, машину перед первым же встречным. Но Лука, увидев на юнце до невозможности аляповатую сорочку, поспешно выкрикнул:
— Нет-нет-нет, только не у этого, вот у того старика спросим.
— Если спросим его ,— рассмеялся водитель, — он мне такого2 перцу задаст, что...
— Почему?
— Потому что это мой дядя.
— Тогда вон того спросим.
— Ха, ну валяй...
— Извините, — высунулся в окно Лука, которого разбирала охота поговорить, — эта дорога ведет в сторону Тибаани?
— А то, — смерив его взглядом, ответил человек.
Лука откинулся на спинку сидения, радостно ощутив, как вдруг потеплело у него в груди от этого предельно коротенького ответа: «Ничего лишнего, вот это народ так народ, — высшая проба...» И водитель тоже не проронил ни слова, вроде: «Я же говорил», «Я ведь сказал» или еще чего-нибудь в том же духе. Рядом с Лукой сидел его знакомый студенческой поры, даже имени которого он, к стыду своему, не помнил. А тот-то, едва приметив Луку в городе, сразу же во всю ширь распахнул дверцу машины со словами: «Поехали со мной в Кахети, а, Лука...» — «На сколько времени?» — «На сколько пожелаешь...» — «Поехали», — ответил Лука и сел в машину.
— А сколько будет отсюда до Тибаани?
— Чего сколько?
— Километров, чего же еще?
— А почем я знаю, может, ты про деревья спрашиваешь. — Водитель снова сбавил скорость и, обернувшись к Луке, спросил с улыбкой: — Если скажу двенадцать, поверишь?
— Да.
— Ну, тогда двенадцать.
Лука рассмеялся — славным мужиком оказался этот водитель.
— А вот и Тибаани, — сказал тот вскорости, въезжая в широкие ворота.
Огромный двор кишмя кишел людьми. Мужчины и женщины в фартуках деловито сновали взад-вперед, таская в длинное одноэтажное помещение столы и табуретки. Лука стряхнул с колен пепел, и, согнувшись пополам, вылез из машины. Знакомый сразу же представил его кое-кому, и Луке было очень приятно ощутить пожатие их натруженных, загрубевших в работе рук. Потом он отошел в «сторонку и стал приглядываться к этим степенным, неторопливо двигавшимся людям с обожженными солнцем коричневатыми лицами. Тут же крутились и ребятишки; один только-только ставший, видимо, на ножки малыш не сводил с Луки глаз, прижавшись щекой к материнскому колену. «Хоть бы конфетка какая», — подумал Лука, безнадежно шаря по карманам.
На трех приставленных к стене стульях лежали аккордеон, кларнет и барабан. Дети так и норовили к ним подобраться. Лука подошел поближе. Один мальчуган, лет эдак восьми, просто не в силах был оторвать глаз от сияющих блеском клавиш. Хороший был малец, по всему видать, егоза, шаловливый, неугомонный.
— Как тебя звать, мальчик... — спросил Лука.
— Я Мито Гурашвили.
Луку подмывало побалагурить, и он спросил весьма заинтересованно:.
— А кем ты доводишься Мито Цурцумиа?
Мальчик спокойно его оглядел и сказал, чуть подумав: «Ээ, какие ты вещи у меня спрашиваешь», — после чего с кахетинской невозмутимостью добавил:
— Делать тебе нечего, тоже...
Лука со смехом потрепал его по плечу:
— В каком ты классе?
— Во втором.
— Не оставался?
— Оставался! Что я, дурак? — и, подняв на Луку глаза, спросил: — Вы, как это называется, поэт, что ли?
— Нет, — удивился Лука, — а что, я похож на поэта?
— Не знааю... Говорили, что поэты должны приехать в гости.
— А откуда, как сказали? — поинтересовался Лука.
— Из Тбилиси.
— А что значит поэт?
— А то ты не знаешь, да? — пристыдил его мальчик.
— Знаю, знаю, — смутился Лука и, положив ему руку на плечо, примирительно спросил: — Ты ведь за столом будешь, Мито Гурашвили?
— Не знаю, если посадят...
Невдалеке Лука набрел на привлекшую его внимание картинку: какой-то парень цеплялся за рукав невысокого поджарого милиционера, который заверял своего просителя — Лука мимоходом расслышал его слова: «Приду, как не придти, хороший ты человек, только домой загляну переодеться, а то в форме неудобно...» «Ты ведь уже отдежурил, верно, или как...» — «Да, но в форме не с руки, вот только пойду переоденусь и приду». Проводив его взглядом, Лука неожиданно увидел три въезжающие в ворота легковые машины. «Приехали, приехали», — послышалось там-сям, но особого шума не поднялось, только что у всех радостно озарились лица. Не успели открыться дверцы машины, как музыканты грянули туш. Поэты чего-то замешкались, улыбчиво переговариваясь со своими смущенно зардевшимися женами, и музыканты приостановились, и лишь когда все гости повыходили из машин, снова грянул туш. Первым поэтов приветствовал председатель, затем бригадиры, бухгалтер; все остальные держались немного поодаль и, чтоб не смущать гостей, старались особенно их не разглядывать. После этого были вынесены стулья, и всех прибывших рассадили по местам. Однако гости вскоре же поднялись, чтоб немного размяться с дороги. Поначалу разговор не клеился, никто не знал, с чего начать, о чем завести речь, но наконец некий почтенного возраста поэт надумал:
— Дождей у вас тут не было... а?
— Были, — сказал председатель, — как не быть.
Снова наступила тишина.
— А вы-то сами как, в добром ли здравии изволите быть?