Два маленьких блюдца-иллюминатора — по одному с каждого борта — едва процеживают в кубрик тусклый полярный рассвет. Угадать по нему, сколько теперь времени, невозможно, однако Карцов может с точностью до пяти минут сказать, что сейчас половина седьмого. Вот уже почти тридцать лет он просыпается в одно время, независимо от того, когда ложится спать. И конечно, не приучен нежиться в постели.
Он встал, быстро оделся и по крутому трапу поднялся из кубрика в рубку. Дверь долго не поддавалась — ночью пронесся снежный заряд, и на верхней палубе возле рубки намело большой сугроб.
На кораблях еще не выключили якорные огни, их многоточия густо рассыпаны по серой акватории гавани. С сигнального поста что-то пишут прожектором, слышно, как хлопают жалюзи. Еще слышно, как шипит пар, всхлипывает в шпигатах вода, тонко завывает в снастях ветер. Вот где-то в стальном чреве крейсера звонко пропела трель боцманской дудки, кто-то протяжно крикнул: «Па-а-дъем!» — и, будто вспугнутые этой командой, враз заголосили горны, и вахтенные, как всегда, старались перекричать друг друга.
Привычные звуки просыпающейся гавани вернули Карцову хорошее настроение. Он достал из форпика лопату и принялся сбрасывать за борт еще не слежавшийся снег.
Он уже очистил почти всю палубу, когда наверх в одних трусах и тапочках выскочил Сашка.
— Дядь Вань, почему не разбудили? — с упреком протянул он. — Я бы сам очистил.
— Без сопливых обойдемся, — сердито буркнул Карцов, продолжая орудовать лопатой. Он сердился не на то, что Сашка опять проспал, а на то, что вот так к нему обращается: «Дядя Ваня». Конечно, Иван Степанович не требует, чтобы его называли как раньше: «товарищ мичман». По катер, какой ни на есть, все-таки корабль, а Карцов на нем — старший, и обращаться надо как положено. Вообще говоря, Карцов и сам не знал, как теперь положено к нему обращаться, но считал, что хотя бы по имени и отчеству.
Однако долго сердиться он не умел и уже через минуту ласково сказал:
— Иди в кубрик, а то застудишься.
— Ничего, я закаленный. — Сашка зачерпнул ладонью снег с рубки, шлепнул его на грудь и начал растирать. Потом взял еще пригоршню, помял и кинул комок в воду. — Смотрите, плавает, а не тает.
— Вода студеная, вот и не тает.
— А я могу нырнуть в такую воду и даже не чихну после этого. Хотите?
— А ну ныряй в кубрик! — сказал Карцов. — И чтобы через полчаса завтрак был готов.
— Ладно. — Сашка нехотя полез в рубку.
Карцов проводил его взглядом и вздохнул. Никак он не может привыкнуть к этим штатским разговорам. Он не дает ребятам особенно вольничать, но и старается «не зажимать», хотя и не по душе ему эти ленивые «ладно» вместо привычного и бодрого флотского «есть!».
На кораблях началась физзарядка. Кто-то в мегафон покрикивал: «Жив-вей! Ать-два, ать-два!» На крейсере обычно зарядку делают под музыку, а сегодня что-то не слышно, наверное, оркестранты проспали, вчера они давали концерт в Доме офицеров. Нет, вот и оркестр заиграл марш, на других кораблях тоже подлаживаются под него.
Карцов отыскал взглядом «Стремительный» и оглядел его стройный корпус медленно и придирчиво, как делал многие годы. Но теперь ему показалось, что там все не так, как надо. К празднику корабль красили, и кто-то густо взял краски, пустил возле самого трапа «коровий язык». В другом бы месте это не заметили, а возле трапа придется перекрашивать, потому что тут на глаза начальству этот «язык» лезет.
На полубаке леера, пожалуй, слабовато натянуты. Им и полагается иметь слабину, но не такую большую, а то болтаются, как бельевые веревки. «Заведование Барохвостова», — вспоминает Карцов.
Беда с этим Барохвостовым. Служит по третьему году, а нет-нет да что-нибудь и недосмотрит. И все по причине своего увлечения. Мастер он всякие штучки выпиливать и вытачивать, все свободное время убивает на это. Конечно, вреда от этого никому нет, наоборот, даже полезно и приятно, а только служба есть служба, надо прежде всего свои обязанности хорошо выполнять. А то вон вчера Варохвостов опять номер отмочил: плохо закрепил штормтрап, и флагманскому минеру пришлось выкупаться. Из-за этого командир всю боцманскую команду оставил на две недели без берега. Погорячился, конечно, вся-то команда тут ни при чем!..
«Надо сказать ему об этом», — подумал Карцов. Но как скажешь? Командир есть командир, его приказания не подлежат обсуждению. И хотя капитан 3 ранга Гвоздев чуть не вдвое моложе Карцова и сам когда-то служил у него матросом, но сейчас он командир корабля.
За двадцать девять лет службы у Карцова были разные командиры. И хорошие, и плохие, и просто средненькие. Их могли любить, уважать или, наоборот, не уважать, но им всегда беспрекословно подчинялись. Иначе и невозможно, без этого немыслима военная служба вообще, а тем более на корабле. Тут не до дискуссий, обстановка порой требует мгновенного принятия командиром решения, и малейшее промедление в исполнении его воли может стоить жизни не одному человеку, а всему экипажу.
И хотя сейчас Карцов уже не служит на «Стремительном» и формально не подчиняется Гвоздеву, годами воспитанное чувство беспрекословного повиновения командиру осталось на всю жизнь, и Карпов решил: «Ладно, о том, что он поступил неверно, пусть ему скажет начальство, которое повыше его».
Видимо, такое решение все-таки не удовлетворяло самого Карцова: в кубрик он спустился хмурым.
3
На завтрак Сашка приготовил картошку с мясной тушенкой и черный кофе. Карцову поставил банку сгущенного молока — мичман черного кофе не признавал, пил только с молоком.
— Ох, и сон же мне сегодня приснился! — начал рассказывать Сашка, не замечая, что Карцов совсем не расположен слушать его обычную болтовню. — Будто идем это мы на самом новейшем крейсере, а навстречу нам белая-белая яхта. И легкая, как птица. Кажется, что не по воде она плывет, а по воздуху. Вы, понятно, на командирском мостике у электронного пульта управления кораблем, я у машинного телеграфа стою, а Митька, как всегда, на руле…
— Кстати, ты на его долю картошки сварил? — прерывает Карцов.
— А как же? Сейчас, надо полагать, заявится… Так вот, значит, идем мы с яхтой контркурсами. И тут Митька, как всегда, зазевался, крейсер круто повернул вправо…
Сашке опять не удается досказать свой сон: по палубе грохочут сапоги, и в кубрик скатывается Митька.
— Легок на помине! — усмехнулся Карцов, исподлобья разглядывая рулевого.
Вид у Митьки довольно неприглядный: штаны заляпаны грязью, бушлат помятый, наверное, на ночь клал под голову, на «Вышибале» для него подушку вряд ли припасли. Из-под шапки торчит свалявшийся чуб, лицо тоже помятое. «Небось вчера выпили, дружки у него там все пьющие». Черные, цыганские глаза смотрят настороженно то на Карцова, то на Сашку.
— Явление пятое, картина вторая. Те же эм Савин, — торжественно объявляет Сашка. — Откуда изволили возникнуть?
— Много будешь знать, скоро состаришься. — Митька садится на край рундука, поодаль от стола.
— Штаны-то хотя бы почистил, — неодобрительно говорит Карцов.
Митька смотрит на свои штаны с деланым удивлением, будто только сейчас замечает, что они грязные.
И тут же пренебрежительно бросает:
— Грязь — не сало, потер — и отстало.
Сашка достает из тумбочки одежную щетку, молча протягивает Митьке. Тот вырывает щетку у Сашки из рук и сердито топает по трапу. Сашка достает из рундука еще одну тарелку, накладывает в нее картошки и, когда Митька снова спускается в кубрик, делает полупоклон, широким жестом обводит стол и любезно приглашает:
— Прошу! Вам котлету «де валяй» или судака «орли»?
По части всяких названий блюд Сашка крупный специалист. К сожалению, этим его кулинарные возможности исчерпывались: готовить он не умел. Сашка рос в Москве в обеспеченной семье, откуда, впрочем, удрал сюда, на Север, чтобы попасть на полюс. До полюса не дошел, завяз здесь и до осени ждал призыва на действительную военную службу, рассчитывая попасть именно на флот.
Митька на красивое Сашкино предложение не отреагировал, а присел опять на рундук и объявил:
— А я, между прочим, с утра пельмешками побаловался. Сами понимаете, домашнего изготовления. И какао пил. В постели.
— Красиво живет буржуазия! — Сашка подмигнул Карцову. Они-то знали, что на «Вышибале» завтракают позже, и Митька в лучшем случае мог довольствоваться сухарем. — Мить, а одеяло, под которым тешит тебя твоя матаня, ватное или пуховое?
— Пуховое, — уверенно сказал Митька, однако посмотрел на Сашку опасливо, ожидая очередного подвоха.
— А пододеяльник с кружевами?
— Точно!
— Между прочим, «ришелье» называется. Ты знаешь, кто такой был Ришелье?
— А хрен его знает! Француз какой-нибудь или испанец. Наверное, тоже баб любил.
— Ну и темен же ты, Савин!
— А мне твое образование ни к чему. Меня вот и без образования бабы любят, а ты с десятилеткой в девственницах ходишь. И жрешь одну тушенку. — Митька кивнул на стол.
— Хватит болтать! — прервал перепалку Карцов. — Садись, Дмитрий, ешь. Через сорок минут пойдем в Заячью губу, а потом еще надо засветло успеть в Длинную и в Узкую почту захватить и механика.
— Разве что про запас, — великодушно согласился Митька и подвинулся к столу. Сначала он ел как бы нехотя, но вскоре голод взял свое, и за какие-нибудь пять-шесть минут Митька уплел полную тарелку картошки. Ел он неопрятно и жадно, как бездомная собака, случайно утащившая кусок мяса.
Когда Митька полез в кастрюлю за добавкой, Сашка заметил:
— Аппетит у тебя флотский. Я бы после пельменей не смог больше ничего есть.
— А я ничего, и твою стряпню дорубаю, — добродушно ответил повеселевший от еды Митька.
Аппетит у него был действительно флотский. Впрочем, больше ничего флотского Карцов за рулевым не примечал. Митька был неповоротлив и ленив, дело знал плохо, рулевое устройство содержал в беспорядке. Карцов уже не раз жалел, что приютил Митьку. Да ведь куда его теперь денешь? Митька, пожалуй, на всех кораблях вспомогательного флота базы успел послужить, а нигде более трех месяцев не задерживался — списывали то за пьянку, то за прогул, то за нерасторопность.