Докторша сидела на рундуке, подобрав ноги и обхватив руками колени.
— Озябли? — сочувственно спросил Карцов.
— Не очень.
— Вот бушлат, укройтесь, — Карцов протянул ей Сашкин бушлат. У Сашки в отсеке сейчас жарко, там бы ей погреться, да где уж — и грязно, и душно, а она, видать, к качке непривычная, вон как побледнела.
— Если нехорошо станет, на воздух высуньтесь, полегчает. А вообще-то ходу тут всего часа на два.
Едва Карцов вернулся в рубку, как Митька попросил:
— Иван Степанович, постойте, пожалуйста, на руле, а я за сигаретами спущусь.
Ясно, за какими он сигаретами собрался. Черт с ним, пусть развлекает докторшу.
— Ладно, иди. Да смотри там: разговаривать разговаривай, а приставать к ней не вздумай.
— Тоже скажете! — обиженно протянул Митька.
Нет, он хотя и нахальный, но не настолько, чтобы приставать.
— Иди, иди.
Митька шмыгнул в кубрик.
Катер швыряло то туда, то сюда, трудно было удерживать его на курсе. Если бы идти прямо против волны, то еще ничего. А тут надо наискось, волна все время бьет в левую скулу катера, каждый раз разворачивает его чуть ли не на десять градусов. Как бы руль не заклинило, тогда — хана.
Когда катер зарывается носом, корма приподнимается, и винт обнажается. Мотор стремительно развивает обороты, винт аж визжит в воздухе. Не угляди — разнесет. Но Сашок пока внимательно следил за этим, вовремя то сбрасывая, то увеличивая обороты. «Поди, умаялся уж…»
Карцов много раз ловил себя на том, что испытывает к Сашке нечто похожее на нежность. Одно только не одобрял он в парне: его холодное отношение к родителям. Иногда Карцов чуть не силой заставлял Сашку написать им хоть пару слов. Правда, и те писали не часто, видно, не могли простить сыну его бегства из дому.
Так в жизни и получается. Казалось, чего не хватает парню? Одет был, обут, обеспечен всем — даже машина и дача у родителей имеются. Учись себе, ни о чем больше не заботься. А вот поди ж ты — убежал! «Отцу небось некогда было им заниматься, сразу в трех институтах преподает да еще какие-то научные работы пишет. А мать, хотя и не работает нигде… да что они, матери-то, понимают в душе вот таких молодых парней, ищущих свое назначение в жизни?»
Вот он, Карцов, понял бы. Тут и понимать-то особенно нечего, все видно как на ладони. Проснулась в Сашке та жажда самостоятельности, которая у всех примерно в таком же возрасте появляется. Ну и, конечно, желание сделать что-нибудь особенно выдающееся, из ряда вон выходящее. И еще желание испытать себя, проверить свою жизнеспособность. Наверное, вот это и называется романтикой.
Да, будь Сашок его сыном, никакого конфликта не произошло бы. А ведь и у него, у Карцова, мог бы быть такой же сын. Скоро Сашке стукнет восемнадцать… Да, как раз девятнадцать лет назад мичман Карцов посватал Ксюшу Шилову…
6
В то время ему не исполнилось и тридцати, он был довольно видный парень, на него с интересом поглядывали не только молодые женщины, а и совсем юные девушки. Может быть, это и придавало ему излишнюю самоуверенность.
Во всяком случае, когда он приехал в отпуск в свою родную уральскую деревеньку, то произвел там форменный переполох. За многие годы в их деревне не было ни одного моряка, местные парни если и уходили в армию, то все больше в танкисты, по той причине, что в войну Челябинский тракторный завод выпускал танки, а старшее поколение сложило головы, сражаясь в Уральском Добровольческом танковом корпусе. Да и сейчас танковое училище было под боком.
Деревенские мальчишки так и тащились хвостом за Карцевым, когда он шел по улице, а девчата, хотя и прятались за занавески, а тоже глаз с него не спускали. И он знал: позови любую, пойдет за него не задумываясь.
А Ксюшка отказалась. То ли был у нее на примете кто другой, то ли впрямь не соблазнили ее ни флотская форма, ни его тогдашняя стать, ни перспектива сменить затерявшуюся в березовых колках деревеньку на красавец Севастополь.
Ей было тогда около двадцати, но Карцов плохо помнил ее прежнюю. Когда он уходил во флот, Ксюшка пошла во второй или в третий класс, и он лишь смутно припоминал всегда замызганную, с ободранными острыми коленками шиловскую девчонку, не то седьмую, не то восьмую по счету в этой большой и потому вечно нуждающейся семье.
А теперь это была красивая крепкая девушка, про таких как раз и говорят — «кровь с молоком». И коленки теперь были круглые, и фигура вся точеная, как веретено. Но главное — глаза. Большие, темные и такие глубокие, что в них сразу утопаешь, как в омуте. Их выражение менялось постоянно и как-то неуловимо, трудно даже было понять, какие они в данный момент — грустные или веселые. И только когда Ксюшка смеялась, они становились искристыми, как пламя электросварки. И Карцов догадывался, что в этом пламени расплавилось не одно сердце. Позже он и вправду убедился, что добрая половина оставшихся в деревне парней была влюблена в Ксюшку.
Странно, что это не сделало ее ни кокетливой, ни самоуверенной, она оставалась тихой и скромной, даже застенчивой. И когда после кино Карцов предложил проводить ее до дому, испугалась:
— Что вы? Я привыкла одна, да и недалеко тут.
Она действительно жила от клуба всего через три дома, однако в то, что она привыкла ходить одна, Карпов почему-то не поверил:
— Будто так никто и не провожал вас ни разу?
— Представьте себе. Хотя желающие были, — сказала она серьезно.
— Отшивали?
— Нет, просто говорила, что не надо.
— И они уходили?
— Уходили.
— Ну, от меня так просто не отделаетесь. Я настойчивый. — Карцов попытался взять ее под руку, но Ксюшка спокойно отвела его руку и строго сказала:
— Только без этого. Рядом идите, если уж вам так хочется, а рукам воли не давайте.
Разговор у них не клеился. Проводив Ксюшку до дому, Карцов уже совсем собрался уходить, когда она вдруг спросила:
— А не страшно на море-то?
Он рассмеялся и стал рассказывать ей о море. Кажется, он тогда изрядно привирал, но Ксюшка слушала внимательно и серьезно, верила каждому его слову. Карцову и до этого приходилось «заливать» девушкам про море, но никто из них ни разу не слушал его так. Те все удивлялись, ахали и охали, но за этими ахами было больше жеманства, чем интереса или настоящего удивления. Ксюшка же слушала серьезно и молча, но с тем неподдельным интересом, который угадывается во взгляде, непроизвольном вздохе или просто в молчании.
Карцову стало стыдно, что привирает, и он сказал:
— А вообще-то все это не совсем так. Хотите, я расскажу, как на самом деле?
— Расскажите.
Они просидели на завалинке до утра, с подворий уже начали выгонять коров в стадо, — а они все сидели, и Ксюшку не смущало, что ее видят с ним, что сегодня же по деревне пойдут всякие слухи.
И Карцов понял, почему это ее не смущает. В ней самой было столько чистоты и ясности, что, если бы кто-нибудь и захотел сказать о ней худое, к ней это не пристало бы, потому что никто этому не поверил бы. В деревне всяк человек на виду, его знают с пеленок, людское мнение о нем складывается годами и почти никогда не бывает ошибочным.
За те несколько дней, что пробыл Карцов в деревне, ему не раз приходилось слышать о Ксюшке — должно быть, сельчане стали примечать его интерес к ней. Нет-нет да и обмолвится кто-нибудь будто ненароком о том, что лучше Ксюшки никто не сумеет рыбный пирог испечь, что и веселее нет девки в деревне, что и к людям она самая ласковая… Карцову было лестно, что о Ксюшке говорят только доброе, стало быть, не зря и он ее из всех выделил…
Слух о том, что Аграфены Карповой сын всю ночь просидел на завалинке с Ксюшкой Шиловой, обошел всю деревню с быстротой молнии, и, едва Карцов переступил порог дома, как мать спросила его:
— Глянется Ксюшка-то?
Он ничего не ответил, а мать уже выдала полную характеристику:
— За ей тут многие ухлестывают, только девка она строгая. Верная жена будет. И работящая. В ударницах ходит и по дому одна управляется. Сестра-то ее старшая, Настька, тоже еще в девках ходит, а дома ничего не делает. Видел Настьку-то? Тоже миловидная, лицом они даже схожие, а вот характером разнятся. Та — копуша, а эта как ветер, везде поспевает, хотя с виду и тихоня…
И тут же постановила:
— Сватай Ксюшку-то. Чо бобылем жить?
Он опять промолчал, а мать уже планировала с дальней перспективой:
— Детишки пойдут, опять будет кому присмотреть: и я еще дюжая, и у Ксюшки тут родни полдеревни. Нечо робят малых по морям-окиянам мыкать, без вас на ноги поставим…
— Да ведь я еще не женился, а ты уже про детей.
— Дак поди-ко мне тоже внучат на старости лет понянчить хочется. Тебя-то годами не вижу, дак хоть они в утеху будут. Думаешь, сладко одной-то? — Она заплакала.
Может, зря он тогда поторопился, до конца отпуска оставалось еще две недели. И как знать, не передумала ли бы Ксюшка за эти две недели? В конце концов, можно было бы еще год подождать, письма стали бы друг другу писать, они тоже помогают лучшему сближению.
Однако он сделал тогда предложение и сразу получил отказ. Пробовал добиться от Ксюшки объяснения, но она уклончиво повторяла одно и то же:
— Нет, не могу.
И только на третий вечер сказала:
— Я вас, Иван Степанович, очень даже уважаю, и разница в возрасте тут ни при чем. Да и разница-то небольшая — девять лет, пишут в книжках, такая и полагается. И уезжать отсюда не боюсь, наоборот, даже интересно бы поглядеть, какая она там, другая жизнь. Я ведь дальше Челябинска и не бывала. Только ведь сердцу не прикажешь.
— Значит, другим оно занято? — ревниво спросил Карцов.
— Нет.
— Так в чем же дело?
— А ни в чем. Просто, наверное, любви нет. Как-то я о вас слишком спокойно думаю. Наверное, потому, что человек вы очень надежный.
— А тебе ненадежный нужен? — усмехнулся Карцов. Усмехнулся нехорошо, и ему сразу стало стыдно этой усмешки. Ксюшка заметила ее, но тут же простила, догадавшись, что ему самому стыдно. Спокойно пояснила: