– Он находит свои сентенции в печенье с предсказаниями?
Поль перевел, и японец хлопнул в ладоши.
– Он говорит, что вы не знаете, кто вы.
Японец звучно ударил по столу и крикнул: ха!
– Он говорит, это нормально, потому что вы еще не родились.
– И когда я должна родиться, по мнению Великого Пропойцы перед Господом?[45] – спросила она.
– Я не Будда, сами разбирайтесь, – перевел Поль, а японец в этот момент, громко пукнув, рухнул под стойку бара и захрапел, пристроив голову на руки.
Роза повернулась к застекленным проемам. В звездной ночи восточные горы, заснувшие под чернильным саваном гиганты, говорили на внятном ей языке. Где-то внутри ее трепетал родник, но она знала, что понимает и чувствует его, потому что пьяна, а назавтра стихи и струи светлой воды будут мертвы.
– Что вам здесь нравится? – спросила она.
Наступило молчание, потом Поль ответил:
– Поэзия и ясновидящие пьяницы.
– Этого достаточно, чтобы жить?
Пока он вставал, не ответив, она осознала, что он хотел сказать: существует только любовь, а потом смерть; но он сдержался, потому что она была уже мертва. Позже, среди ночи, она проснулась. Было жарко. В окно сквозь неподвижные ветви деревьев она увидела луну, огромную и золотистую, и вспомнила свой сон. Сидя в поле диких ирисов, на нее смотрела лисица.
5
Во времена самураев на острове Садо в Японском море жил отшельник, который с утра до вечера смотрел на горизонт. Он дал обет посвятить свою жизнь этому созерцанию, погрузиться в него целиком, познать упоение оттого, что стал лишь линией между морем и небом. Однако он всегда вставал за сосной, которая перекрывала ему полный обзор, и когда у него спросили, почему он так поступает, он ответил: потому что я ничего так не боюсь, как преуспеть.
Утром шел дождь. На фоне прозрачного неба восточные горы курились поднявшимся туманом, река отяжелела от ливня. В бледном утре, в непроницаемой серой картине, где мелькали призраки, небо и вода сливались и изничтожали друг друга в едином устремлении. Эта пустотность терзала Розу, но вырваться из нее она не могла; в адских печах люди закрывали свои зонты; не прозревающая свою жизнь, она скиталась в землях пустынных и бесплодных, как сама смерть. Эту линию фронта никогда не покинуть, подумала она, невозможно бороться с бесплотным. Вчерашние гвоздики сменили букетики ирисов в белой, как яичная скорлупа, вазе. Вид цветов отвлек ее от дождя, она приняла душ, оделась, отправилась в комнату с кленом. На мгновение ей показалось, что его ветви слагаются в крест, и на фоне черного неба она разглядела все распятия мест и времен, память о которых ненавидела. Потом виде́ние исчезло, и дерево стало мерцать. В нем больше не ощущалось голгофы, и она залюбовалась, как чудесно его усыпали кристальные жемчужины, прозрачные и дрожащие, словно застывшие на листьях. Через какое-то время она удивилась, что по-прежнему одна, и внезапная мысль об отце на кладбище заставила ее выйти из дому. Влажность обволокла ее, как слишком узкое кимоно.
Она вернулась в дом и обнаружила Сайоко в платье и плаще, с небрежно распущенными волосами и сумочкой в руках.
– Breakfast soon[46], – сказала японка.
Она исчезла. Вскоре зазвонил телефон, а затем японка вновь появилась с привычным подносом.
– Paul san meet you at temple[47], – сказала она. – Today very busy. When Rose san finish, drive with Kanto san[48].
Как в армии, насмешливо подумала Роза. С сегодняшней рыбой она справилась с трудом, чай показался отвратительным. Она встала, подошла к двери, за которой исчезла Сайоко, открыла ее.
– Could I get some coffee?[49] – спросила она.
В комнате с матовыми стенами нависал над очагом – простой квадратной дырой, откуда поднимался жар от углей, тесно лежащих в золе, – чугунный чайник, подвешенный к потолку на цепи, пропущенной через длинный ствол бамбука. Над центральной частью очага стоял треножник. Все вместе располагалось в центре небольшого помоста с татами. Вдоль стен шли большие полки с посудой. Чуть дальше под окном находились раковина, газовая плита, рабочие поверхности из мягкого камня и шкафчики с фасадами из светлого дерева. Наконец, огромное каллиграфическое изображение, написанное тушью на стене, заполняло пространство следами промчавшейся кометы. Чайник посвистывал, комната повествовала о былых ощущениях, о том обжитом, но ином мире, в котором Роза терялась; в бежевом хлопковом платье, с простой повязкой на волосах, Сайоко выглядела моложе, немного уязвимей, и Роза задумалась о ее жизни, была ли она замужем и как давно служила у отца.
– I prepare coffee[50], – сказала японка.
Роза жестом поблагодарила, хотела уже закрыть дверь.
– Monsoon is here[51], – добавила Сайоко. – I give you an umbrella later[52].
Только муссона не хватало, подумала Роза. Потом, повинуясь порыву, добавила:
– You take care of people[53].
Сайоко улыбнулась. На светлом гладком лице расцвел цветок. Роза в страхе отпрянула. Я схожу с ума, подумала она, но не смогла избавиться от виде́ния распускающегося венчика. Она прислонилась лбом к холодному стеклу; дождь не прекращался, клен ронял капли на мох; улыбка Сайоко уносила ее в другой мир, который шептал ей, что она дома.
Она не доела свой завтрак, не поднимая глаз на Сайоко, выпила кофе. У двери в сад японка протянула ей прозрачный зонтик. Роза раскрыла его, и ей понравилось смотреть на мир сквозь капли воды. В машине ей показалось, что они едут долго, сначала на запад, потом на север, до огромного паркинга перед стеной с большими деревянными воротами.
– Paul san coming soon[54], – сказал шофер, – Rose san waiting inside or outside?[55]
– Outside[56], – сказала она.
От звука падающего на зонт дождя ей стало лучше и на мгновение захотелось жить в полной и замкнутой капле, где нет «иных мест» и «иных времен», нет перспектив и желаний. Она подошла к воротам; мощенная камнем дорожка вилась меж стен храмов; она повернула обратно. Через несколько минут рядом с ней остановилось такси, оттуда вышел Поль с прозрачным зонтиком в руке.
– Простите, – сказал он, – у меня этим утром была важная сделка.
Он раскрыл свой зонт, на него опустился заблудившийся листок.
– Вы немного прогулялись?
– Нет, – сказала она. – Где мы?
– В Дайтоку-дзи, – ответил он. – Это комплекс дзен-буддистских храмов.
– А что за важная сделка? – спросила она, пока они шли по дорожке к тому месту, где та под прямым углом сворачивала направо. – Большие деньги?
– Постоянный клиент, – сказал он.
– Что вы продали?
– Ширму. Большую ширму, расписанную одним из крупнейших ныне живущих художников Японии.
– Сколько она стоит?
– Двадцать миллионов йен.
– Вижу, денежные затруднения вам не грозят.
– Речь идет, скорее, о вас, – сказал он.
Она остановилась посреди дорожки.
– Я не хочу денег.
Он тоже остановился.
– Вы понятия не имеете о том, чего хотите.
Она не уловила в его голосе ни осуждения, ни упрека, хотела ответить и сделала нетерпеливый жест: с меня довольно. Они двинулись дальше.
– Почему вы прихрамываете? – спросила она.
– Несчастный случай в горах.
Дождь прекратился. Она осознала, какая царит тишина, тишина горизонтальная, чистая и непостижимая – вот бессмыслица, подумала она. Однако эта тишина парила над дорожками, Роза чувствовала, как при каждом шаге взрезает ее где-то на уровне середины бедра и та образует слой невидимых волн между камнем и воздухом. По обе стороны шли стены, серые крыши, сады, видневшиеся сквозь деревянные порталы. Она напоминала себе, что она всего лишь марионетка, которую водят по воле мертвеца, но тишина этих мест изливалась на нее, погружая в необычные мысли. Они остановились перед входом в храм. На деревянной табличке справа она прочла Kōtō-in[57]. Прямо перед ними короткая мощеная дорожка с бамбуковыми перилами и череда сосен вели к охряным стенам; в глубине слева выгибалась арка большого портика под серой черепицей; от того, что явно служило лишь преддверием, исходило ощущение границы, благоухание другого мира.
Роза ступила на дорогу.
Музыка сосен обволокла ее, как литургия, погрузила в когтистые ветви, чьи изгибы оканчивались мягкими иглами; в воздухе витали отголоски духовных песнопений, мир обострялся, она теряла ощущение времени. Снова пошел дождь, мелкий и частый, она раскрыла прозрачный зонт – в поле ее зрения что-то шевельнулось. Они миновали портал, еще один поворот вел направо, и перед ними простерлась аллея. Длинная, узкая, обсаженная кустами камелий, с бамбуковыми перилами над серебристым мхом по обеим сторонам и высокими серыми стволами бамбука за перилами, укрытыми кленовыми сводами, эта аллея вела к воротам под крышей из соломы и мха, на которой росли ирисы и распласталось кружево листьев. На самом деле это было нечто большее, чем аллея; путешествие, сказала себе Роза; дорога к концу или к началу. Они двинулись по аллее и, как в первый день, ее пронзило давнее страдание, омытое взрывами радости, вырванными из небытия. Еще два поворота, и они оказались перед входом в храм. Пройдя по коридорам до галереи, возвышающейся над обширным пространством, заросшим мхом, Роза почувствовала себя дома. Здесь тоже росли бамбук и клены, стоял каменный фонарь, но главным была необычная свобода, гибкое сочетание, в котором солома и деревья, казалось, играют с ветром. Она дышала легко, охваченная ощущением