тельницы — «Сибирские сокровища», опубликованные в журнале «Москва» в 1971 году, свидетельствуют о широте ее интересов, об остроте чувства современности, о связи писательницы с жизнью народа. Очеркам Коптяевой свойственна та естественность интонации повествования, которая всегда вызывает у читателя доверие. Рассказывая об увиденном или рассуждая по поводу пережитого, писательница как бы беседует с близким ей человеком, делится с ним своими раздумьями, наблюдениями, страстно утверждая то, в чем прочно убеждена сама. Но особенно привлекательны ее очерки светлым лиризмом. Какая чистая, звенящая струна слышится в небольших по объему, зато богатых по чувству и содержанию очерках «Края родные», «О самом дорогом», «Память сердца»…
За тридцать пять лет творческой деятельности Антонина Коптяева не вызывала особенно шумных похвал и восторгов литературной критики, какие иной раз поднимаются вокруг «модных» писателей. Но все эти годы она ощущала ревнивое и пристальное внимание миллионов читателей, признавших в ней своего, необходимого им человека. Это большое счастье художника. Пусть же всегда оно будет с ней.
Виктор Полторацкий
ФартРоман
Часть первая
Рыжков выбрался из канавы штрека, отряхнул с ватника землю и облегченно расправил натруженные плечи. Небо, светлеющее над зубчатыми вершинами гор, показалось ему после подземных сумерек особенно просторным. Он оглянул знакомую до мелочей картину прииска и грузно зашагал к избушкам, разбросанным по увалу.
Огромная лежала перед ним долина Пролетарки, упираясь темным от леса верховьем в гольцовые водоразделы, и вся она была изрыта и перевернута руками старателей. Везде по руслу ключа, до самого устья его на речке Ортосале, голубели запорошенные снегом провалы шурфов, около которых высились — то белыми курганами, то словно тысячи могил — много раз перелопаченные, перебуторенные отвалы.
«Этакая масса труда сюда вложена! — подумал Рыжков. — Миллионы кубометров подняты горбом и лопатой. Да если бы нагрузить поезда той породой, что мы, старатели, переворочали, чай, шар земной хватило бы опоясать, и не однажды! — Но горделивая мысль таежника была сразу омрачена: — Кровавых мозолей на своем веку набил предостаточно, но вот дело пошло на шестой десяток, здоровье поистратилось, а с чем стал на делянку лет тридцать назад, с тем и живу, и никто из дружков не озолотел. Хитрый он, фарт, скользкий, не удержишь его… — Рыжков шевельнул растопыренными пальцами, словно хотел ухватить что-то, но рука, похожая на грабли от вечной работы, сжалась не вдруг. — Не удержишь… Вот здесь же, на Пролетарке…»
Рыжков, уколотый воспоминанием, опять осмотрелся. Вон за тем увальчиком в самый разгар золотой лихорадки намыл он одиннадцать фунтов золота, да пожадничал: начал искать дальше, бить новые шурфы за свой риск и страх, так и закопал в землю весь фартовый заработок. С той поры и не прекращаются его поиски. Погоня за фартом — та же картежная игра. И другие ищут: бурыми пятнами выделялись среди мертвого хаоса недавно нарезанные делянки, яркие на снежной белизне желтые следы тянулись от них к приисковой дорожке.
Проходя мимо, Рыжков принюхивался к терпкому дымку пожогов, косил глазом на бахрому инея, наросшего над зияющим черным зевом бортовой штоленки — орты. Из недр подземелья слабо сочилась вода, собиралась у входа в озерко, отдающее паром; на краях водоема, схваченных морозом, вырастали хрупкие белые цветы.
«Не унывает народишко, роют и роют! Бывают ведь удачи. Как-то мы нынче отличимся?! С каждым годом риск становится тяжелее: жену на этом деле прежде времени состарил, дочка ничего хорошего еще не видела. В который уж раз начинаю все сызнова! — Глубокая тревога охватила Рыжкова. — Что-то скажет нам наша деляна?»
На участке одной богатой артели Рыжков невольно замедлил шаг: над промывальными ямами стояла еще дымящаяся железная печка. Вода в ямах была мутной от недавней промывки.
— Моют, — завистливо проворчал старатель. — Верно говорится: кто моет, а кто воет. У нас-то еще не меньше года уйдет на подготовку, а там бог знает. В долг по уши влезем — вот это наверняка.
Он почесал заросший затылок и двинулся дальше.
— Афанасий Лаврентьич! Погоди минутку! — окликнул, догоняя его, молодой старатель Егор Нестеров. — Прикурить есть у тебя?
— Как не быть? — Рыжков похлопал по карману шаровар, потом по другому. — Как не быть? — повторил он, доставая спички.
Егор закурил и пошел рядом, поглядывая на Рыжкова из-под густых ресниц.
— Плохо двигаемся! — сказал Рыжков. — Вчера в забое погону было сорок сантиметров, сегодня совсем ничего. Протянуть штрек в полторы тысячи метров, да при неустойчивом грунте — неслыханная для старателей подготовка! Канаву-то мы скорее провели, а теперь подземная проходка куда трудней будет, придется просить в управлении, чтобы добавили кредиту.
Егор недовольно пыхнул дымом.
— Мы за год и так много забрали.
— Без этого не проживешь: пить-есть надо. Вчера смотритель сказывал: больно, мол, интересуются нашей работой в тресте, вторая артель, дескать, по масштабу во всем районе. — Рыжков кивнул на другой берег ключа, где бугрились отвалы крупнейшей соседней артели имени Свердлова, тоже уходившие к речке Ортосале. — Вот кабы нам попасть на устье Орочена, мы бы там наворочали делов! — добавил он мечтательно.
— Там без нас найдется кому ворочать делами, — сказал Егор. — Старателей туда не пустят.
— То есть как же это?
— Да очень просто. Хозяйские [1] открывают — механизированные глубокие шахты. Но на подготовку всех будут принимать. Богатое, говорят, золото открылось.
— Слыхал про золото… — негромко, раздумчиво отозвался Рыжков. — Как это мы его раньше проморгали?.. Весь Орочен изрыли, а до устья не добрались. Или там ортосалинская струя вышла? В таком разе свердловцы как раз на нее сели.
Рыжков, взволнованный, вгляделся в берега Ортосалы, поросшие редким, уже повырубленным лесом: канава артели «Труд» впадала в нее возле самого устья Пролетарки. Егор, взбудораженный словами старого опытного старателя, тоже смотрел в ту сторону.
Золото, возможно, притаилось там. Мелкая крупа… Гнезда самородков, матово-желтых, неровно отлитых, желанных… Плотно набитые тяжелые тулуны… Пьянящий хмель удачи…
Ключ Орочен, о котором шла речь, впадал в Ортосалу немного выше по течению, протекая рядом с Пролетаркой за невысоким перевалом.
— Великая сила — вода! — восхищенно заговорил Рыжков. — Малую трещинку в камне найдет и пошла год от году камень этот размывать. В мороз она скалу, как динамитом, рвет. Гляди, на гольцах словно после боя наворочено: глыба на глыбе. И все это вниз ползет. По пути встретится рудная жилка с золотом — и ту за собой. Пока груда до русла дотащится, сколько время пройдет! А речка сама породу рушит и все дальше ее толкает, окатывает, мельчит. Был гранит — станет глина, вместо кварца — песок, только золото так и остается золотом. Зато и спрячет его вода поглубже, на дно, на каменную постель, — поди-ка ищи! Ты замечай: после долгого пути самородок гладко отерт, а близ выхода — угловатый. — Рыжков взглянул на Егора и добавил тихо, серьезно: — Говорили, слабое золото на устье Орочена, ничего, мол, не выйдет, кроме дражных работ. А теперь — видишь, нашли…
— Но ежели оно, Афанасий Лаврентьич, на самой Ортосале, тогда у нас может и не оказаться: мы ведь выше свердловцев — по руслу ключа — будем мыть.
Рыжков даже испугался:
— Разведка ведь была! Мыслимое ли дело, чтобы мы понапрасну маялись? Нет, не должно того быть! Зря бы такую прорву работы не допустили. На Пролетарке золота раньше тоже много было, фунтили в двадцать четвертом году, — вспоминал он, уже успокаиваясь. — По нескольку фунтов в день намывали… Наверно, и нам кое-что осталось, без порядку ведь работали. Я к тому сказал про ортосалинское золото, что пока только в двух местах оно найдено по речке: на устьях Орочена и Пролетарки. Откуда эти россыпи? С ключей тянутся или самая главная россыпь Ортосалой идет? И так и этак думать можно.
На небе уже прорезался тонкий месяц, когда старатели подошли к жилью. Лес в вершине ключа стал совсем черным. Зажелтели среди увалов слабо освещенные окошки, над крышами бойко повалил искристый дым. Многие бараки до прихода хозяев оставались пустыми, с подпертыми дрючком дверями: воров на прииске не водилось, да и воровать было нечего. Только у семейных имелись кое-какие вещи, а одинокие при переходах весь свой багаж укладывали в котомку.
Барак, в котором жил Рыжков, — бревенчатая хижина со снеговым сугробом вместо крыши, — был выстроен около зимника — дороги, идущей с железнодорожной станции Большой Невер через тайгу и горные перевалы Станового хребта на прииск Незаметный и дальше через пристань Томмот на реке Алдане в Якутск. Алданские прииски Усмун, Орочен, Пролетарский, Незаметный были как драгоценные золотины, нанизанные посредине этой таежной нитки, — тропы жизни, как именовали ее местные романтики.
Лес вокруг рыжковского барака был вырублен начисто, торчали только два изломанных деревца, и между ними на веревке висело мерзлое, неподвижное даже на ветру белье.
Под навесом у дверей старатели оставляли инструмент и входили в жилье, внося запах мороза и сырой глины. Вместе с целой дюжиной мужчин здесь ютились жена и дочь Рыжкова, и жена Василия Забродина Надежда — миловидная, тихая женщина лет тридцати пяти.
Сам Забродин был ленив, злобен, вздорен, и артель приняла его в пай только ради расторопной стряпухи-жены. Что-то хищное сквозило в его белозубой ухмылке, в широко поставленных карих глазах. Пьяный, он сдирал с себя рубаху, обнажая мускулистое тело, буйствовал и хулиганил, куражливую злобу срывал на Надежде. С нею он ссорился главным образом из-за денег: все, что она зарабатывала как «мамка», он отбирал и прогуливал.
В этом бараке «сынков» у нее было семеро, за остальными ходила Анна Акимовна — жена Рыжкова. Женщины стирали старателям белье, пекли хлеб, варили обед, получая в месяц по десять рублей с человека. Шитье шло за особую плату.