Этот день я решил посвятить маршрутной съемке и обследованию территории, лежащей юго-западнее нашего лагеря до Семеновского озера. Вдвоем с Павлом Назаровичем мы пробирались через завалы, придерживаясь все время возвышенности, идущей в желательном для нас направлении.
Выпавший недавно снег с первым теплым днем растаял, а следом за ним по равнине стал исчезать и зимний. Теперь погибшая тайга предстала во всем своем обнажении. Смотришь на нее, и кажется, будто после грандиозного побоища лежат упавшие друг на друга великаны. Какой-то неизмеримой печалью веяло от ободранных деревьев, которые еще стояли на корню.
— Была тайга, и не стало, без огня сгорела, — говорил Павел Назарович, когда мы, выйдя на одну из сопок, присели отдохнуть. — А какой лес был! Деревья — не охватить руками, не измерить глазом; день ходишь по лесу — неба не видишь. И чего только не росло в этой тайге, какого зверя не водилось! Все высохло, погибло, тяжело смотреть…
Павел Назарович, 45 лет добывая пушнину и зверя, исходил эту тайгу вдоль и поперек, и понятно было его огорчение. Он любил лес, сжился с ним, и ему тяжело было видеть его мертвым.
На смену погибшей тайге первыми пришли малинник да высоченный пырей. Еще два-три года, и они буквально заполнят это мертвое пространство. Но на нашем пути нередко попадались и одинокие кедры. На сером фоне погибших пихтовых деревьев они хорошо выделялись своей темной хвоей. Не эти ли кедры призваны стать сеятелями?! Не их ли потомству придется выдержать тяжелую борьбу с малинником да пыреем, чтобы отбить у этих пришельцев искони принадлежащие лесу земли!
В погибшей тайге не осталось троп, шли напрямик, то поднимаясь на сопку, чтобы осмотреться и сделать зарисовки, то пересекая распадки.
Пожалуй, больше половины пройденного в этот день маршрута наши ноги не касались земли. Мы перемещались по верху завала, перепрыгивая с колоды на колоду, или удерживая равновесие, шли по упавшим деревьям.
В шесть часов вечера вышли на тропу, проложенную нами от Можарского озера до Кизыра, по которой должны были уже прийти лошади, но их не было.
«Неужели что-нибудь случилось?» — терялся я в догадках.
Мы присели на колодник и решили подождать, надеясь, что они вот-вот покажутся.
Ясный солнечный день подходил к концу. Еще не наступила темнота, а уж ветерок разносил вечернюю прохладу. По глубоким циркам, окаймленным зубчатыми отвесными скалами, ложились черные тени наступающих сумерек. Объятая непробудным сном, спала в вечерней тишине погибшая тайга. В полуовале долины Кизыра виднелись гребни гор.
Я смотрел на далекий горизонт, увенчанный снежной белизною. Сколько таинственного, неразгаданного хранят в себе эти громады! Хочется как можно скорее проникнуть в глубь гор, почувствовать под ногами их гордые вершины, побывать в вечно холодных цирках, полюбоваться стадами диких оленей, никогда не видевших человека.
А лошадей все не было. Мы встали и пошли по тому направлению, откуда они должны были прийти. Солнце уже скрылось за низким горизонтом. Через полкилометра порубка, сделанная Бурмакиным и Кудрявцевым, свернула вправо и стала спускаться в ложок. Туда же, с противоположной возвышенности, подошла выбитая лошадьми тропа, и там, где она обрывалась, дымился костер. Мы спустились в ложок. Нашего появления никто не заметил.
Над прогоревшим костром висел котелок с мясом. Огня под ним не было, чуть дымились концы дров. Рядом с костром стояли чашки, лежали хлеб, ложки и сумочки с солью. Люди собрались ужинать, но усталость победила даже голод.
У меня надолго осталась в памяти эта картина. Пугачев, склонив голову на седло, спал, держа в руках ложку, которой он мешал суп; другие спали по-разному: кто полулежа, кто свернувшись в комок.
Недалеко от костра, на поляне отдыхали лошади. Все они до неузнаваемости были вымазаны грязью и имели такой измученный вид, будто их волоком тащили через завалы. Все лошади были заседланы, но откуда взялось седло, которое лежало под головой Пугачева?
— Видимо, коня бросили, — тихо произнес Павел Назарович, заметив, что я считаю лошадей. Действительно, одной лошади не хватало.
Я сложил головешки, раздул огонь и, добавив в котелок снега, разбудил людей.
— Как это я уснул? — протирая глаза и вскакивая, проговорил Трофим Васильевич. Лицо его осунулось и похудело. На его долю выпала вся тяжесть организации переброски груза на Кизыр.
Следом за Пугачевым стали подниматься и остальные. На усталых лицах лежали тонкие морщины, а на одежде появились заплаты, пришитые непривычной рукой.
— Сегодня пристрелили Гнедка, — сказал Пугачев, не глядя на меня. — Плохо и с остальными лошадьми. Если впереди все такая же мертвая тайга, то ни за что нам не довести их до сыролесья. Велик ли путь сюда от Можарских озер, а посмотрите, как все покалечились!
Он подвел меня к Маркизе (так назвали конюхи серую кобылицу за ее строптивый нрав и уродливый вид). У нее под брюхом вздулась шишка величиною со средний арбуз. Только теперь я заметил, что некоторые лошади держались на трех ногах, и почти у всех были раны. Дикарка разбила голову и с заплывшим глазом стояла смирно, а раньше — близко к себе никого не подпускала. У всех лошадей без исключения до крови изодраны ноги. Это — от неумения ходить по завалам. Они впервые попали в такую тайгу, и им придется многое пережить, пока не приспособятся к своей работе.
Когда мы закончили осмотр лошадей и расселись вокруг костра, Пугачев стал рассказывать:
— До Тагасука шли хорошо, а как перешли реку — ну и началась беда! Лошади непривычные, торопятся, лезут куда попало, одна упадет, другая напорется, а те, которые боятся прыгать через колодник, полезут в обход и завалятся. Одну вытащишь — другая засядет, и так — весь день! Тут уж близко, — он показал рукой на пройденный путь, — к сосняку подходили, Гнедко прыгнул через завал, да неудачно, задние ноги поскользнулись, и он упал прямо на сук. Мы подбежали, помогли ему встать, а у него брюхо распорото, кишки вываливаются. Задних лошадей провели вперед, а я остался с ним, седло начал снимать, не поверите, он так посмотрел лошадям вслед, так заржал, будто смерть свою почуял… Пришлось застрелить.
После ужина лагерь заснул. Над тайгою повисла морозная ночь. Я долго сидел за дневником. В этот раз особенно хотелось переложить на бумагу впечатления дня и немного разобраться в мыслях.
Ночь все ближе, все настойчивее подступала к биваку. Все слабее и слабее искрился костер. Как только скрылась светлая полоска недавно народившегося месяца, сейчас же появились звезды. Оторвавшись от дневника, я долго любовался их игрою да так и уснул с карандашом в руке.
Утро было необычайно холодным. Мы торопились. Еще на горизонте не обозначился восток, а эхо уже разносило по тайге удары топоров и крик погонщиков.
Через три часа показалась знакомая полоска березняка, а за ним и вершины береговых елей. Когда подошли ближе, то увидели кусочек голубой ленты реки и дым костра. Было восемь часов утра.
Повар Алексей Лазарев занимался приготовлением завтрака. Исходивший из его котлов приятный запах будоражил наш аппетит. Не было только Лебедева и его товарищей — они работали на своей «судоверфи».
— Ну нынче и суп! — говорил Алексей, зная, что мы голодны. — Гляньте-ка, жирный какой, а запах — удержу нет, с перчиком! — Он зачерпнул большую ложку бульона, поднес ко рту и тянул медленно, нарочито громко причмокивая.
— Души у тебя не стало, Алексей, выкипела она с супом… — сказал Курсинов.
— А была ли она у него? — спросил Арсений Кудрявцев, поглядывая на товарищей. А Алексей с хитрой улыбкой еще зачерпнул бульон ложкой, поднес ко рту да так и застыл…
— Смотрите, смотрите, — крикнул он, указывая на реку.
Мы вскочили.
Кирилл Лебедев, стоя в корме только что сделанной им лодки, забрасывая вперед шест и наваливаясь на него всем своим крепко сложенным телом, так толкал ее вперед, что та стрелою летела к противоположному берегу.
В позе Лебедева чувствовалось торжество мастера, а в движениях — спортсмена. Он не допустил лодку до берега, круто повернул ее шестом и, не передохнув, пронесся мимо нас вниз по течению.
Кто махал шапкой, кто кричал, даже лошади, и те, подняв головы, насторожились, будто следили за Лебедевым, а Маркиза, не разобрав сослепу, в чем дело, заржала.
Отплыв метров триста, Кирилл так же круто повернул лодку и, держа ее прямо на нас, стал вкось пересекать Кизыр. Лодка, несмотря на сильное течение, шла ходко. Шест то и дело вылетал из воды, чтобы прыгнуть вперед и подтолкнуть долбленку.
Наконец, последний удар, и нос лодки с шумом выскочил на гальку. Лебедев бросил на берег шест и, оставаясь в корме, стал закуривать. Мы подошли к нему.
— Хороша лодочка, а еще лучше кормовой! — поглаживая долбленку, похвалил Алексей.
Скоро в лагерь, по берегу Кизыра, пришли остальные рабочие, занятые поделкой лодок, и, усевшись в дружный круг, мы стали завтракать. Только Самбуеву было не до еды. Он был назначен постоянным табунщиком и теперь настойчиво, с большой любовью ухаживал за каждой лошадью, обмывая и заливая их раны лекарством.
После завтрака коней переправили на правый берег Кизыра и пустили на свободу. Вместе с конями переехал и Самбуев.
Несколько дней назад мне казалось, что после переброски груза с озера на Кизыр тяжелые дни останутся позади. Мы приступим непосредственно к экспедиционной работе, и жизнь нашей небольшой группы войдет в свое русло. Но по мере того, как переброска подходила к концу, обнаруживались все новые и новые препятствия, которые мы должны были преодолеть. Всем нам нужен был отдых, но на это требовалось время, которого у нас не было. Один день промедления — и нас могла опередить река: она уже вскрылась, но еще не набрала сил. А вот-вот всколыхнется, весенним паводком затопит берега, закроет броды для лошадей, и экспедиция долго не сможет двигаться к намеченной цели.
Нам нужно было торопиться и по совету Павла Назаровича в первую очередь перебраться за второй порог, который был расположен на третьем километре выше по Кизыру. Он предлагал стать лагерем на устье