я несколько ближе и более протяжно. Я и Алексей бросились к обрыву. Высоко поднимая ноги, к лагерю бежал Самбуев. Заметив нас, он стал махать руками, подавая какие-то знаки. Только теперь мы заметили, как снизу по узкой равнине мчался табун, но одна лошадь несколько отставала.
— Смотрите, смотрите, кто это бежит берегом? — схватив меня за руку, крикнул Алексей.
Действительно, что-то черное, мелькая меж завалов, быстро нагоняло лошадей. Я взял бинокль и по прыжкам отставшей лошади легко узнал спутанного жеребца Чалку. Совершенно неожиданно в поле зрения бинокля врезался крупный медведь. С изумительной быстротой мчался он по кромке обрыва, отрезая лошадям путь к реке и, видимо, намеренно тесня табун к завалу. Через несколько секунд я и Днепровский с ружьями в руках уже бежали навстречу табуну.
В лагере все всполошились. Почуяв суматоху, Левка и Черня неистовствовали.
Мы быстро скатились с обрыва на берег (бежать тайгой было трудно) и, напрягая все силы, бросились вниз по реке, намереваясь спасти Чалку.
Пробежав метров триста, я остановился. Днепровский почему-то отстал. Оглянувшись, я видел его уже не бегущим, а скачущим на одной ноге. Прокопию не повезло. Обуваясь второпях, он натянул чужой сапог, угодивший не на ту ногу, да к тому же еще меньшего размера. Заметив, что я уже на берегу, он снял сапог и стал им махать в воздухе, подавая в лагерь сигналы бедствия. Я не стал дожидаться.
Табун, пробежав мимо меня, остановился. Лошади были уже вне опасности. Спутанный Чалка, делая огромные прыжки, старался прорваться к лошадям, но медведь явно отрезал ему дорогу. Стрелять было далековато, и я бросился к ним навстречу. Жеребец, не щадя сил, пробивался сквозь валежник, а медведь, настигая, старался завернуть его к увалу. И вот, когда зверь был совсем близко, у Чалки вдруг лопнуло путо. Теперь, казалось, еще несколько прыжков, медведь отстанет, а я смогу стрелять. Но зверь проявил чертовскую ловкость. Я видел, как с виду неуклюжее, косолапое животное с ловкостью соболя бросилось на Чалку и, пропустив его вперед, таким ревом пугнуло жеребца сзади, что тот, невзвидев света, со всех ног пустился к табуну. Видимо, для того приема, каким медведь кладет свою жертву на землю, нужен был стремительный бег жеребца. Несколько ловких и необычно длинных прыжков, и косолапый, поймав Чалку за загривок, дал задними ногами такой тормоз, что жеребец взлетел в воздух и со всего размаху грохнулся хребтом на землю. Я не успел откинуть прицельную рамку штуцера, как брюхо жеребца уже было распорото.
Каково же было мое удивление, когда после двух, почти одновременных выстрелов там, точно из-под земли, выросли Левка и Черня. Медведь закружился и упал. Собаки насели на него, и я услышал страшный рев, от которого табун снова сорвался и, ломая завал, бросился к палаткам.
Я побежал к собакам. Зверь вдруг вскочил и, смахнув их с себя, стал удирать в тайгу. Бежал он тяжело и как-то тупо, а собаки поочередно, одна справа, другая слева, забегали полукругами, хватали его за задние ноги, силясь задержать, и так, не отставая, вместе с ним скрылись за хребтом.
Я на минуту остановился у безжизненного трупа жеребца. В его глазах так и застыл страх, и если бы не разорванная шея да не вспоротое брюхо, то можно было подумать, что животное умерло именно от страха.
Лай собак отдалялся и доносился все тише и тише; потом мне показалось, что он повис на одном месте.
— Держат… — мелькнуло в голове, и я бросился на чуть слышный лай.
Не помню, как я перепрыгивал через колодник, касались ли мои ноги земли; какая-то сила подхватила меня и несла вперед. Редко человек бывает таким ловким и резвым, каким был я в эти минуты. И откуда только все это берется!
Выскочив на увал, я ясно услышал азартный лай собак и злобный рев зверя. Тут все было забыто. Надо признаться, что в такой момент охотником почти не руководит рассудок, он отдается вдруг вспыхнувшей внутри его буре. Она не дает ему спокойно разобраться в обстановке, гонит вперед. Нет сил задержаться даже на минуту, чтобы усладить свой слух лаем любимых собак, а ведь в охоте со зверовыми лайками — это, пожалуй, лучшие минуты.
Северный склон увала был покрыт глубоким снегом. Не успел я пробежать и ста метров, как меня догнал запыхавшийся Днепровский. Ему ребята на лодке подбросили сапог, и теперь мы оказались снова вместе. Он заставил меня остановиться и прежде всего разыскать след зверя.
Медведь прошел несколько левее того места, где я вышел на увал, и, бороздя снег, заливал его черной кровью. Местами я видел брызги крови, но уже алого цвета, несомненно, это была кровь, которую зверь при выдохе выбрасывал через рот. Надо полагать, что пуля пробила ему легкие.
Мы торопливо спускались в ложок, откуда все яснее доносился лай собак. Тяжелые тучи, набухая весь день, еще больше потемнели. Задевая вершины гор, они лениво ползли на запад. В воздухе пахло сыростью, но вокруг было удивительно тихо.
Прокопий на ходу свалил сгнивший пень, раздробил его ударом сапога и, набрав в руку сухой трухи, замер на месте, стараясь уловить направление ветра. Вокруг нас все находилось в неизменном покое. Прокопий подбросил вверх горсть трухи, и мы увидели, как мелкие частицы медленно стали отклоняться вправо, как раз в нужном для нас направлении, то есть от зверя. Медлить было нельзя. Теперь мы с большей уверенностью бросились впёред. Вот и еловая поросль, которая хорошо была видна еще с хребта, и если бы не она — мы увидели бы медведя. Судя по лаю собак, он был не более как в двухстах метров от нас, но нам нужно было подобраться поближе. С большой дистанции стрелять опасно, можно поранить собак. Мы ведь знали, что Левка и Черня «живут» близко у остановленного медведя, иначе его и не задержать, а тем более раненого, когда запах крови приводит их в ярость и они становятся совсем бесстрашными.
Наконец мы совсем близко. Лай собак, рев зверя — все это смешивалось в один гвалт и разносилось по тайге. Идущий впереди Днепровский остановился и, подавшись вправо, выглянул из-за небольшой елочки. Затем не торопясь, осторожно пропустил вперед свои сошки и ткнул широко расставленными концами в землю.
«Сейчас умрешь», — подумал я о медведе, наблюдая за Прокопием.
Неожиданно налетел ветерок и от нас перепорхнул на медведя. Мгновенно оборвался лай, и сейчас же раздался треск. Ни я, ни Прокопий выстрелить не успели. Зверь, сопровождаемый собаками, ломая чащу, удирал вниз по ложку, направляясь к Кизыру. Как было обидно! Всего две-три секунды, и мы рассчитались бы с ним за жизнь Чалки!
Минуты напряжения сразу оборвались, спряталась где-то и внутренняя буря, ее сменило чувство утомления и полного разочарования. Мы вышли из ельника и направились к маленькой поляне. Ветер усиливался. Зашумела тайга. Черные тучи грозили разразиться снегопадом.
У поляны мы задержались. Лай чуть слышался и уже терялся где-то далеко в лощине. Вокруг нас все было изломано, помято и обрызгано кровью. У края поляны была большая муравьиная куча. Видимо, отбиваясь от собак, зверь разбросал ее по всей поляне, и теперь муравьи в панике метались, ища виновника.
Скоро пошел снег. Не задерживаясь больше на поляне, мы разыскали след зверя и пустились вдогонку. Лая уже не было слышно. Удирая, медведь отчетливо печатал лапами землю, ломал сучья, выворачивал колодник, а когда на пути попадались ему высокие завалы, он уже не перепрыгивал через них, а переползал, и тогда собаки, хватая его за зад, тащили обратно, вырывая клочья шерсти. Зверь нигде не задерживался. Видимо, запах человека и страх перед расплатой были настолько сильны, что ему было не до собак. Не щадя последних сил, он бежал по тайге.
Прошло еще немного времени, снег повалил хлопьями, покрыл валежник и упрятал под собою следы собак и зверя. Мы остановились. Идти дальше не имело смысла, не было надежды на то, что погода скоро «передурит». Решили возвращаться в лагерь; по пути мы поднялись на верх хребта и долго прислушивались, надеясь уловить лай собак. А снег валил и валил. Наша легкая одежда промокла, стало холодно. Ни горизонта, ни ближних возвышенностей не было видно, все пряталось за мутной сеткой падающего снега. Как ни прислушивались мы к ветру, но, кроме треска падающих деревьев да стона старых пихт, ничего не могли уловить. Так, потеряв надежду, мы спустились к Кизыру.
В лагере никого не застали. На месте костра лежала лишь куча теплой золы, сиротливо торчали колья палаток, а остальные следы нашего пребывания были уже упрятаны под снегом. Алексей не забыл оставить нам завтрак. Мы наскоро поели и пошли прорубленной тропой догонять лошадей.
Я поднялся на утес, что стоит над порогом, и оглянулся. Мне захотелось попрощаться с низким горизонтом, со стоянкой, на которой уже не дымился костер, и с быстрой рекой, уходящей далеко в низину, к жилым местам.
За все эти дни мы прошли от Можарских озер всего двадцать три километра, а скольких усилий стоил нам этом путь! Такова сила сопротивления саянской природы на пути исследователей, пытающихся заглянуть в ее тайны.
В тайге, и без того скучной и неприветливой, стало сыро. Вскоре снегопад прекратился, серый свод неба стал рваться, и на землю упали ослепительные лучи солнца. Ветер не утихал; вокруг нас по-прежнему стонал, покачиваясь, мертвый лес.
Мы скоро догнали свой караван. Лошади шли строго в том порядке очередности, который был установлен еще при выходе из Минусинска. Мы решили приучить каждую из них в походе неизменно следовать только за одним и тем же конем — это имеет огромное значение при передвижении по тайге. Но иногда они все-таки нарушали порядок. Особенно лошади ломали строй и табунились, когда на пути попадались полянки или редколесье, тогда крик погонщиков, заглушая стук топоров и треск валежника, далеко разносился по тайге.
В поисках прохода тропа делала бесконечные зигзаги между корней упавших деревьев. Люди, как муравьи, то расходились по завалам, то, собравшись вместе, общими силами ломали валежник, рубили сучья, раздвигали упавший лес. У лошадей на боках и на ногах снова появились кровавые раны — результат неумения ходить по завалам. Эти раны были нанесены сучьями упавших деревьев. Удивительную стойкость проявляют эти «мертвецы». Стволы уже сгнили, но сучья звенели еще от удара, как сталь, они щербили топоры, рвали одежду… Путь казался бесконечным.