Солнце, вырвавшись из-за редких облаков, все шире и шире захватывало пространство и, как нам казалось, неудержимо быстро скатывалось к горизонту. Оставалось не более двух километров, но ни у кого уже не было сил: работали усердно — махали топорами, пилили, ломали валежник, но тропа никак не подвигалась вперед. Пришлось дать команду — привязывать на ночь лошадей и выходить на реку с тем, чтобы завтра утром дорубить просеку.
Расчистив немного валежник для стоянки лошадей, мы привязали их к деревьям и направились на шум реки, но не прошли и ста метров, как до слуха донесся отдаленный стук топоров. Не было сомнения, что Кирилл Лебедев с товарищами шел навстречу, и сейчас же мы увидели буквально ползущего по завалам повара. За плечами у него был увесистый рюкзак с продуктами. Мы дождались его и с жадностью набросились на пищу.
— Еле добрался до вас, — рассказывал Алексей. — Лебедев говорит мне: «Что-то, Алексей Петрович, наши на одном месте рубятся, давай иди, корми, иначе им не дотянуть». Вот я и пришел. Вы только быстрее управляйтесь, ведь у меня дрожжи на подходе, отлучаться надолго нельзя. — И, немного подумав, добавил: — Ну и куличи, братцы, будут завтра, — объеденье!
Он достал трубку и долго набивал ее табаком.
— А насчет Кирилла Родионовича могу сказать, — продолжал Алексей, — что осталось у него груза у порога на один рейс. Он решил идти за ним в ночь, а сейчас сюда рубится.
— Собаки не пришли? — спросил его Днепровский.
— Не было… Ну как с медведем? Ведь мяса к празднику нет, — вдруг спохватился Алексей.
— Ушел… — грустно ответил Прокопий.
— Совсем?
— Даже с собаками…
— Не-е-ет! — и Алексей заулыбался. — Черня вернется, он ведь без меня жить не может, да Левка как вспомнит про мослы — все дела бросит.
Мы не задержали Алексея, он собрал посуду, сложил ее в рюкзак и, бормоча под нос веселый мотив волжской песенки, затерялся в завалах. Обед поддержал наши силы, и мы снова взялись за топоры. С противоположной стороны приближались стук и треск падающих деревьев, все яснее и яснее становился людской говор, и наконец показался Лебедев. Просеки уже сходились, оставалось только перерубить толстую пихту. Она, как лента на финише, преграждала путь. К ней подошли одновременно с двух сторон Кирилл и Прокопий. Стоя друг против друга с поднятыми топорами, они приветливо улыбались.
— Руби! — скомандовал Днепровский.
Лебедев со всего размаха всадил острие топора в твердую древесину и не успел еще вырвать его, как правее, но более звонко, ударил топором Днепровский. Мы все обступили их. Топоры поочередно то взлетали в воздух, то, кроша пихту на щепки, вонзались глубже и глубже, пока дерево не повалилось.
— Все!.. — обрадованно сказали оба, смахивая рукавом пот с лица, и это короткое слово как бы отбросило в прошлое пережитые трудные дни.
Немного отдохнули, покурили, поговорили о Чалке, о медведе и все вместе с лошадьми тронулись к новому лагерю на Таске.
На месте будущего лагеря еще не было ни палаток, ни костра — весь груз лежал на берегу. Там же, у небольшого огня, возился Алексей с приготовлением ужина. Пока устраивали бивак, я вышел на возвышенность, чтобы осмотреться.
На юг от Таски виднелись снежные громады гольца Козя, зазубренные гребни которого ушли далеко на восток. Там они не обрываются, а образуют новые, более мощные вершины, от которых во все стороны отходят изрезанные складками отроги. Видневшиеся горы были покрыты белизной недавно выпавшего снега, а по многочисленным циркам, окаймленным синеватыми скалами, еще лежали косые тени вечернего солнца.
Голец Козя является последней западной вершиной водораздельного хребта, расположенного между реками Кизыром и Казыром. Тут-то и обрывается Восточный Саян, перед той всхолмленной равниной, на границе которой с гольцом приютились озера: Тиберкуль, Можарские, Семеновские и многие другие.
Выше реки Таска теперь хорошо обозначалась долина Кизыра. Низкий горизонт, что виднелся из предыдущего лагеря, остался позади. С востока и юга нас окружали горы, а с севера к реке подошел стеной мертвый лес. Глаза невольно смотрят вперед, на освещенную солнцем долину. В ее полуовале далеко вырисовывались вершины неизвестных гор. Там начинался тот заснеженный горизонт, который, уходя вправо, тянулся непрерывным хребтом до самого гольца Козя.
Как хороши были горы в своем зимнем наряде, какими величественными казались их вершины на фоне темно-голубого неба! Сжатые гребни хребтов, круто спадающие в долины Кизыра, были изрезаны глубокими лощинами: в них-то и зарождаются те бесчисленные ручейки, которые летом шумом своим пугают даже зверей. Снежную полосу гор, образующих горизонт, снизу опоясывал широкой лентой кедровый лес. При вечернем освещении густо растущие кедры, сливаясь со своими тенями, окрашивали эту ленту в темно-зеленый цвет. Еще ниже, покрывая долину, лежала мертвая тайга, и только у самого берега Кизыра я видел тополя, ели, кустарник, да по прибрежным сопкам иногда попадались одинокие березки.
Солнце, прячась за горизонтом, убирало с гор свои последние лучи. Из глубоких ущелий и цирков выползала темнота и, обнимая горы, все больше и больше захватывала пространство.
В лагере царил беспорядок: складывали груз, таскали дрова, чистили поляну, ставили палатки. Лебедев уже отправился за оставшимся грузом.
Не успел я осмотреть лагерь, как из леса нашим следом выскочили собаки. Увидев нас, они вдруг остановились и, поджав виновато хвосты, смотрели в нашу сторону. Я окрикнул их. Левка и Черня переглянулись, будто спрашивая друг друга: «Идти или нет?!» — но с места не тронулись.
— Что-то нашкодили! — решил Днепровский, подзывая их. Но собаки продолжали оставаться на месте.
Поведение псов было действительно странным. Когда мы стали подходить к ним, Левка, согнувшись в дугу и семеня ногами, между которыми путался хвост, спрятался за колодник. А Черня, будучи по характеру более ласковым и мягким, упав на спину и подняв кверху лапы, только что не говорил: «Братцы, не бейте меня, хотя я и виноват!»
Мы подошли к нему, он стыдливо закрыл глаза, но изредка, чуть-чуть приоткрывая правый, следил за нашими движениями.
По наследству от матери он носил на груди белый галстук. Днепровский сразу заметил на нем следы крови.
— Так задушили медведя? — обращаясь к Черне, радостно крикнул он.
Умное животное по тону уловило прощение. Черня сейчас же встал, но продолжал вопросительно смотреть в лицо Прокопия. Только теперь мы заметили у собак раздутые бока и засаленные морды. Днепровский быстро отстегнул ремень и не успел замахнуться им, а уж Черня снова лежал на спине и, приподняв лапы, отмахивался ими. А Левка, увидев расправу над приятелем, вдруг вырвал из-под ног хвост и, закинув его на спину, пустился наутек, но через несколько прыжков остановился.
— Кто сало ел? — держа над Черней ремень, допытывался Прокопий.
Собака, пряча голову, визжала и ерзала у ног охотника.
— Ну, Черня, на первый раз тебе пройдет, но помни, чуть что — сдеру шкуру! А ты, — обращаясь к Левке, кричал он, — придешь, я тебе покажу! Негодный пес! Все-таки доконали они его, — уже спокойно сказал Прокопий, повернувшись ко мне.
Мы понимали, что отучить Левку сдирать сало с убитого зверя было невозможно. Ради этого он готов был насмерть драться с медведем, лезть на рога лося, сутками гоняться за диким оленем. Сколько было обиды, если убьешь жирного зверя, да забудешь накормить его салом, — по нескольку дней в лагерь не приходит, в глаза не смотрит. А теперь он взялся учить этому ремеслу и Черню.
— Завтра надо заставить их, пусть ведут к медведю, — проговорил Прокопий, все время посматривая на лежавшего перед ним Черню. — Не пропадать же добру, в хозяйстве все пригодится.
Над горами уже спустилась первомайская ночь. Блики лунного света, купаясь в волнах реки, покрывали ее серебристым узором. Еще более сдвинулись к лагерю горы, еще плотнее подступил к палаткам молчаливый лес. Было светло, будто и не ночь была над нами. По небу играли, переливаясь блеском, звезды, широкой полоской светился Млечный Путь и изредка, будто светлячки, огненной чертой бороздили небо метеоры. Покончив с устройством лагеря, мы расселись вокруг костра и занялись своими делами.
Поздно вернулся Лебедев с грузом. Мы помогли разгрузить лодки и затем, возвратясь к костру, отдались предпраздничному настроению. Много говорили о Чалке и медведе.
Я вспомнил эвенкийскую легенду про тот самый страх, что видел в застывших глазах Чалки. Эту легенду я тогда и рассказал товарищам.
Страх
В один из осенних дней геодезическая экспедиция шла по одной из рек на севере, пробираясь к Диерским гольцам.
Ясный, теплый сентябрьский день подходил к концу. Устали люди от длительного перехода, медленно, понурив головы, плелись олени. Даже собаки — и те перестали резвиться по тайге и облаивать вспугнутую с земли дичь. Всем хотелось скорее к костру и отдыху.
Когда мы подъехали к устью реки Диер — был уже вечер, и тени гор заливали всю долину. Много лет назад большим пожаром был уничтожен лес при входе в Диерское ущелье, и теперь черные, безжизненные стволы гигантских лиственниц низко склонились к земле, как бы рубили дорогу, провели оленей и, подойдя к Диеру, расположились на ночевку. Эхо от ударов топора нарушало тишину тайги. Мы поставили палатку, и сейчас же костер осветил наш маленький лагерь. Я заметил отсутствие собак, имевших привычку всегда вертеться около костра.
— Где Чирва и Качи? — спросил я пастуха-эвенка.
— Ево, наверно, рыба пошел ловить, это место кета должна быть много, — ответил он.
— А разве собаки могут ловить рыбу? — усомнился я.
— Ево хорошо может ловить, иди смотри, — и старик кивнул головой в сторону реки.
Было еще светло. Стремительный поток прозрачной воды скатывался между крупных валунов. В трехстах метрах ниже лагеря шумел водопад. Река там делает огромный прыжок и, падая с высоты, обдает скалы густой пеной. Ниже водопада образовался тихий водоем. Я подошел к краю скалы и выглянул из-за нее. Качи и Чирва стояли в воде и, запуская морды, старались что-то схватить, а Залет следил за ними, и каждый раз, как только одна из собак вытаскивала морду из воды, он настораживался, ожидая, не появится ли пойманная рыба? Вдруг Качи сделал прыжок вверх, завозился в воде и, приподнимая высоко передние лапы, выволок на каменистый берег большую кету. Залет бросился к нему, сбил с ног и, торопясь, тут же стал расправляться с добычей. А Качи встал, отряхнулся и, слизав с морды чешую, неохотно пошел обратно в воду. В это время Чирва, пятясь задом, тащила за хвост к берегу большую рыбу. Меня эта «рыбалка» заинтересовала, и я спустился к водоему. Если бы не предупреждение эвенка Демида — никогда бы мне не узнать в вытащенной рыбе кету, серебристую красавицу больших морей. Ее круглый жирный корпус был тонким и почти бесформенным. Она вся была в ранах и имела жалкий вид.