Я стал рассматривать водоем, он был мелким, и кета покрывала почти все дно. Часть ее, удерживая равновесие, еще плавала, но большинство проявляло лишь слабые признаки жизни и чуть-чуть шевелилось.
Я видел, как ниже водоема, где река течет, переливаясь, между крупных камней, плавало много кеты. У некоторых рыб были повреждены глаза, многие не имели плавников и почти все были покрыты темно-фиолетовыми пятнами. Рыба пыталась преодолеть течение, пробиться вверх, но у нее уже не было сил, и короткие плавники плохо служили ей.
«Странная рыба! — думал я. — Что гонит ее из просторных морей в эту горную теснину? Ведь у нее уже почти не было жизни, она потеряла внешний вид, изранилась, а все-таки лезла вверх по реке. Какая скрытая сила руководила ею и что это за сила?»
Быстро наступающая темнота заставила меня вернуться на бивак. Большой костер, шумно рассыпая искры, освещал поляну. Близко у огня сидели люди, у кромки леса паслись олени. Черные тени огромных лиственниц уже легли на палатки.
После ужина, нарушая тишину, гремел посудой повар. Я прилег к костру и занялся дневником, но водоем с гибнущей кетой приковал мои мысли, и я невольно вспомнил все, что мне было известно о жизни этой рыбы.
Не успеют еще осенние туманы покрыть берега Охотского побережья, как большие косяки кеты уже подходят к ним и, распрощавшись с морем, устремляются вверх по рекам. Перегоняя друг друга, забыв про корм и отдых, кета пробивается к самому верховью, и чем выше поднимается она, тем больше встречается на ее пути препятствий и тем сильнее обессиливает ее голод. Вот она уже достигла горной части реки и там, на мелких перекатах, порогах и шиверах сбивает свои плавники, а густые речные завалы наносят ей раны. Но она будто не замечает их, не чувствует и с неудержимой силой стремится вперед, к тем местам, где родилась. Там кета мечет икру и, сбившись в тихих водоемах, почти вся гибнет от голода и бессилия. На этом рыбном кладбище, задолго до прихода кеты, птицы и хищники, нарушая тишину тайги, уже дерутся, чуя легкую добычу. Ожидая кету, и медведь проторит тропу к реке, зло ворча на крикливых птиц.
Рано утром всех нас разбудил холод. Шел крупными хлопьями снег. Я встал и после завтрака, пока вьючили оленей, пошел еще раз посмотреть водоем. Собаки были уже там и, окружив меня, сытыми глазами смотрели на кету, которую я без труда достал из воды. Рыба была темного цвета, с торчащими вперед зубами. У нее был поврежден хвост и под передними плавниками виднелись раны. Она не проявляла особенного беспокойства, расставшись с родной стихией, и не билась в руках. Мне захотелось отнести ее в реку Керби и пустить в большой водоем, чтобы течение унесло ее обратно в море. Но я знал, что инстинкт в ней сильнее смерти.
Я бережно опустил кету в воду. Ее подхватила струя и понесла по каменному руслу реки вниз.
Покидая водоем, я унес с собой один неразгаданный вопрос: «Неужели здесь, у крутого Диерского водопада, кончается жизнь кеты?»
Когда я возвратился на бивак, олени уже были готовы в путь. Мы должны были в этот день выйти на Диерский голец.
Тропа то поднимала нас высоко к скалистым горам, то опускала вниз, к бурлящему потоку Диера. Спуски и подъемы были скользки от падающего снега, который, не переставая, шел с утра. Тайга стала мокрой и неприветливой. Идущие впереди олени то и дело стряхивали с себя мокрый снег. Вытянувшись длинной вереницей между еловых зарослей, шли мы медленно и молча. Следом за нами, опустив низко мокрые хвосты, плелись собаки.
Часа в два сделали привал. Нужно было обогреться и обсушиться, так как скоро должен был начаться подъем на голец, а там нет леса, следовательно, не будет и костра.
Не успели навьючить оленей, как с приятным треском вспыхнул костер. Готовили обед, а на жарких углях выпекали эвенкийские лепешки. Неожиданно недалеко от лагеря залаяла Чирва.
«Рябчик, — подумал я, — хорошо бы поджарить их несколько штук к горячим лепешкам.»
Как бы угадав мои мысли, пастух Илья взял ружье и пошел на лай. Через несколько минут послышался оттуда его окрик на эвенкийском языке, и сейчас же сидевший у костра Демид взял топор и направился к нему. Я последовал за ним.
Илья взял у Демида топор, ловким взмахом срубил длинную жердь и привязал к тонкой вершине приготовленную еще до нашего прихода, из ремешка, петлю. Затем с жердью он подошел к толстой ели, под которой усердно лаяла Чирва. Там, невысоко от земли, на сучке сидела серая птица. Но странно: наш приход не встревожил ее, она не выразила испуга даже и тогда, когда Илья поднес жердь с петлей к ее голове. Птица слегка вытянула шею, и эвенк накинул петлю и сдернул ее с ели. Через несколько секунд я держал птицу в своих руках, но и теперь не заметил в ней страха, как будто она не понимала грозящей ей опасности.
Это была каряга — так называют местные жители каменного рябчика.
— Ну и глупая птица, — сказал я, выпуская ее из рук.
— Ево ум есть, только одной капли страха нет. Напрасно отпустил карягу, мясо ее шибко сладко, — сказал Демид недовольным тоном.
— Если нет страха, так можно ее опять поймать, — оправдывался я.
— Можно-то можно, та зачем два раза лови, когда один раз довольно! — ответил за Демида Илья.
Высвободившись из рук, каряга отлетела метров на пятьдесят и снова уселась на дерево. Чирва с Залетом уже облаивали ее. На этот раз я сам решил испытать этот странный способ ловли каряги и убедиться в отсутствии у нее страха.
Подражая эвенкам, я взял жердь и подошел к ели. Птица не улетела, она спокойно смотрела на меня и, переступая с ноги на ногу, топталась на сучке. Когда я поднес к ней конец жерди, каряга глубоко втянула голову. Я пропустил через нее всю петлю и, захлестнув ноги, снял карягу с сучка. Снова она оказалась в моих руках, но на сей раз я принес ее в лагерь. Все мы долго рассматривали странную птицу, у которой действительно не было страха, и, освобожденная вторично, она села недалеко на ветку.
— Что за край, — удивился Днепровский. — У нас птица человека на выстрел не подпускает, а эта сама в петлю лезет. Вот и рыба, изобьется вся, уже пропадает, а все вверх лезет. А зачем лезет? — продолжал он, обращаясь к старику Демиду.
— Моя русски хорошо говорить не могу, придет скоро Афанасий, он будет говорить эвенкийскую сказку, зачем кета все вверх ходи, зачем каряга не бойся, — ответил ему эвенк.
Все мы с нетерпением стали дожидаться Афанасия, нашего проводника-эвенка из стойбища Салавали. Два дня тому назад, около реки Мунали, из нашего стада потерялись три оленя. Он остался искать их и рассчитывал догнать нас не позднее сегодняшнего дня.
Мы перешли реку и стали подниматься к видневшемуся вдали Диерскому гольцу. Скоро мы прошли лес. Скучные россыпи, покрытые лишайниками да влажным ягелем, сменили мягкую зелень тайги. Теперь нас окружила безмолвная природа, освещенная серым осенним днем. В тайге лучше, там чувствуется жизнь: то писк, то шелест листа, а то медвежий треск. Но в тайге нет такого простора, который окружает тебя на открытых горах. Как легко там дышится после тайги и каким большим кажется человек в той тишине, что царит над горами. Безусловно, и там, в серой и скучной природе, есть много величественного и красивого.
По пути я с проводником поднялся на ближайший пик, чтобы наметить кратчайший путь к главной вершине гольца, и был поражен панорамой гор. На огромном пространстве вокруг нас, подпирая своими вершинами небо, виднелись величавые пики, а между ними лежали глубокие долины. Они упрятали в своих невидимых глубинах реки, распадки и зеленую тайгу. Все до самого горизонта было изрезано, порвано и обнажено. Я долго смотрел и не мог налюбоваться ни глубокими цирками, окаймленными отвесными скалами, ни всей хаотической структурой гольца, — все вокруг было необычайно красиво.
К вечеру мы уже были у последнего подъема. Шли не отдыхая, молча, и скоро были под вершиной Диерского гольца. У скалы, что гранитным поясом оберегает подступ на вершину Диера, мы разбили лагерь.
Старик Афанасий пришел поздно, когда мы уже собирались разойтись по палаткам на отдых. Но желание послушать сказку было настолько велико, что мы, не пощадив усталого старика, упросили его поведать нам тайну столь странных явлений природы, что наблюдали мы в последние дни.
Желающие послушать сказку собрались в моей палатке. Пришли и все пастухи-эвенки. Сырой мох горел дымно. На печи тихо кипел чай. Старик Афанасий плотно закрыл вход в палатку, затем не торопясь выпил большую кружку крепкого чая и закурил. Сейчас же задымились трубки и у остальных эвенков.
— Вы хотите знать, почему каряга живет без страха и почему кета все вверх ходит? Это знают только эвенки, и это не сказка, потому что еще никто не сказал, что это не так, как я сейчас расскажу, — начал Афанасий, поглядывая на нас.
— Давно, совсем давно это было, а когда — даже старики не помнят. Все тогда кругом было не то, что теперь. Тогда все реки текли навстречу солнцу, не было ночи, а там, где теперь мари, были большие и глубокие озера. В то время и тайга была совсем другая. Всякого разного зверя в ней было много, теперь уже не столько, как было тогда. Волки, олени, кабарожки — все звери жили вместе в одном стаде. Они не умели бояться друг друга, тогда тайга жила совсем без страха. Что такое страх — ни звери, ни птицы понимать не могли, одной капли страха не было у них.
Как теперь, так и тогда, одни звери питались травою, а хищники, живя вместе с ними, поедали их детей, и те не знали, как им спасать свое потомство. По рекам и озерам рыба разная: сиг, карась, ленок и другие гуляли вместе с выдрой. Они не умели бояться, и выдра завтракала хариусом, а обедала тайменем. Белка тогда жила в дружбе с соболем, и соболь не гонялся за нею, как теперь, а играл с ней и как бы в шутку — съедал ее. Таких разных шуток тогда шибко много было в тайге, передать даже всех не могу. Совсем не так, как теперь, жили тогда все звери. Они не имели хитрости, потому что у них не было страха.