Кирилл медленно развернул платок, аккуратно расстелил газету и выложил на бумагу пачку фотокарточек. Воцарилось молчание. Потом карточки пошли по рукам, все с затаенным любопытством рассматривали снимки. Тут были фотографии общих знакомых и никому не известных девушек.
Но вот и Кудрявцев достал из внутреннего кармана бумажный сверток и стал показывать нам снимки жены, сестры, а сам долго держал в руках карточку младшей дочурки: чуть заметная грусть покрыла его лицо. Полез в карман за бумажником и Днепровский, а за ним и другие. Всем было дорого воспоминание о родных, близких, любимых. Хранившиеся бережно снимки напоминали каждому маленький, но очень дорогой отрывок его жизни. Они тем более дороги были в той обстановке, в какой мы находились.
Как приятно было смотреть на эту группу сдружившихся в тяжелом труде людей! Горе и радости каждого были общими для всех.
— А это ведь, Кирилл, твоя Маша? — показывая пожелтевшую карточку, спросил Курсинов. — Видать, давно она с тобой, совсем рисунок стерся.
— Ну и пусть стирается, она теперь не моя, замуж вышла, — ответил тихо Лебедев.
— И хорошо сделала, друг! Какие из нас женихи, когда мы по два месяца в году дома живем, а то и совсем не бываем… — И, переменив тон, тихо спросил: — А сознайся, Кирилл, сердечко-то, поди, нет-нет да и заноет, когда взглянешь на карточку?..
Взволнованные воспоминаниями о родных и близких, товарищи еще долго сидели молча, освещенные ярким пламенем костра. Тихо было в ту первомайскую ночь. Не спал только ветер. Он то появлялся на реке и, удаляясь, уносил с собой шум переката, то налетал на наш лагерь и, взбудоражив костер, вместе с искрами исчезал в темноте.
Все свежее, все холоднее становилась ночь. Товарищи постепенно стали покидать костер. У Павла Назаровича над огнем висел чайник. Дожидаясь, пока он закипит, старик сидя дремал.
— Один карточка давай мне! — приставал Самбуев к Лебедеву.
— Зачем она тебе, Шейсран?
— Моя карточка нету… Давай, пожалыста…
— Чудак! Ну выбирай, если уж так хочешь… — сдался Кирилл.
— Эта можно? — и Самбуев указал на небольшой снимок женщины с продолговатым разрезом глаз, одетой во все черное.
— Бери.
Самбуев долго рассматривал подарок, затем, оторвав клочок газеты, бережно завернул в него карточку и с видом полного удовлетворения положил его за пазуху.
— Машу тоже можно? — спохватившись, спросил он, вопросительно поглядывая на Лебедева.
— Нет, Шейсран, не дам… — пока совсем не сотрется, буду носить ее при себе!
Вскипевший чайник разбудил Павла Назаровича. В палатке повара горела свеча, но было подозрительно тихо. Я подошел ближе и, откинув борт, заглянул внутрь. Палатку наполнял опьяняющий запах сдобного теста, будто мы были не в тайге, а дома…
Хотя мы в тот вечер и дали Алексею слово — никогда о первомайских куличах не говорить и «сора из избы не выносить», но теперь, за давностью, я считаю возможным о них вспомнить.
Алексей был общим любимцем. Он ко всем относился ровно, приветливо и никогда не унывал. Затевая куличи, он был охвачен одним желанием: отметить чем-то особенным день Первого мая. Для этого он и хранил в своем рюкзаке припасенные еще зимою снадобья для теста, и было обидно, что все окончилось так трагически.
Когда я заглянул в палатку, Алексей спал сном уставшего человека, а забытое им тесто, излишне сдобренное дрожжами, взбунтовалось и запросилось на простор. Оно вылезло из ведра, расползлось по подушке, по голове повара и свисало с постели. Как было не рассмеяться при виде этой картины! В палатку прибежали Лебедев и Самбуев, а за ними появился Павел Назарович с недопитой кружкой чая.
Шум разбудил Алексея. Какое-то мгновение он не мог понять, что случилось, потом вдруг вскочил и стал сдирать с лица, с головы прилипшее тесто, хватать его с постели, подушки и толкать в ведро. Наконец Алексей махнул рукой и беспомощно опустился на кровать. Кто-то, гремя посудой, побежал к реке. Снова ярким пламенем вспыхнул кастер.
Культурно ты, Алеша, подготовился к празднику! — произнес появившийся Курсинов и, пройдя вперед, встал во весь рост перед поваром. — Достань свой комсомольский билет и прочти. Давай сюда! — вдруг заявил он топом, не терпящим возражения.
Все смолкли, ожидая, что будет.
— Как написано в Уставе комсомола? Можно портить продукцию? — допытывался Курсинов.
Алексей выпрямился. Его открытые глаза смотрели в упор на Курсинова. Он будто силился разгадать, шутит тот или говорит серьезно.
— Уснул, братцы, сознаюсь! — проговорил наконец Алексей.
— Ладно уж, пойдем, мой поваренок, — говорил Курсинов, обнимая Алексея и выводя его из палатки. — Искупаю я тебя, ради праздника, посмотри, ты ведь весь в тесте, засохнет и — не отмоешь. — Мы рассмеялись и стали расходиться.
В эту ночь я спал под кедром у Павла Назаровича и, засыпая, слышал у костра задушевный разговор.
— Говорил я тебе, Алеша, зря затеял, ведь ничего не получилось.
— Оно бы и получилось, Тимофей Александрович, — отвечал тот Курсинову, — если бы Самбуй не подвел. «На, — говорит, — интересная книга, ночью почитаешь…» Я все приготовил в палатке, тесто поставил рядом с собой и лег в постель, а книжка-то оказалась на бурятском языке, листал я ее, листал, да и уснул…
Утро встретило нас ослепительным светом солнца. Таким чудесным был день Первого мая! Даже обидно было, что не проснулся раньше, чтобы больше насладиться опьяняющей красотой вешнего утра, его удивительной свежестью и алмазным блеском. Огромным и величественным выглядел в этот день своей снежной белизной голец Козя. Обнимая его, солнце безжалостно стирало притаившиеся за складками крутых откосов сумрачные тени. Радостно и безумолчно шумела река, залитая серебром и казавшаяся слишком нарядной. Даже мертвая тайга, навевающая на человека уныние, в это утро будто ожила и заговорила.
Люди уже встали, Алексей суетился у костра, готовя рыбные пироги. Из оставшегося сдобного теста он выпек пышки.
— Баня готова, можно мыться, — услышал я вдруг голос Павла Назаровича. Старик стоял у костра уже с бельем. Я не стал его задерживать, и через несколько минут мы спустились к реке.
На берегу шла стирка: одни намыливали, другие кипятили, полоскали и развешивали белье, одевая каменистый берег реки в цветной наряд. Несколько выше стояла окутанная паром баня. Она была небольшого размера, состояла из ванны, парной и, как ни странно, весила всего шестнадцать килограммов.
Многие любители бани, конечно, не поверят тому, что в нашей походной бане можно прекрасно париться. Я не собираюсь оспаривать первенство прославленной сибирской бани, но тем не менее не хочу принижать достоинство и нашей походной. Чтобы не быть голословным, приведу пример с Павлом Назаровичем, сибиряком, не признающим никакой бани, кроме как «по-черному», в которой, по его мнению, человек «может выгнать из себя любую хворобу».
Наша баня — это обычная палатка, только ставили мы ее несколько выше, чтобы свободнее было. Раздевались на берегу. Павел Назарович все время недоверчиво посматривал на баню, затем снял заранее припасенный, висевший на колышке, веник и несмело вошел внутрь. За ним вошел и я.
Баня была устроена на песке. В середине, с левой стороны, вдоль борта палатки была вырыта яма, глубиною полметра и длиною полтора метра, она была покрыта брезентом и налита водою — это ванна. Справа, также вдоль борта палатки, был сделан помост, высотою полметра — это полок для парящихся, а между ванной и полоком горой сложен булыжник — это каменка. Прежде чем ставить палатку и ставить помост, этот булыжник обкладывают дровами и жгут до тех пор, пока камни не накалятся до предела, — вот и все несложное устройство походной бани.
В бане старик ощупал полок, облил веник кипятком и смело плеснул на камни. Будто вздрогнула каменка, и вырвавшийся пар влажным жаром заполнил баню. Но старик не унимался и продолжал плескать. Зашипели раскаленные камни, стали лопаться, трещать. Все жарче и жарче становилось в бане. Я не выдержал и присел на землю, а старик, окутанный плотным паром, тихо покряхтывал, видимо, выражая этим свое удовольствие. Терпеть дальше не было сил. Я отстегнул вход палатки и выскочил наружу. Павел Назарович лег на полок и стал немилосердно хлестать себя веником.
— Кто там есть живой, поддайте пару, — вдруг закричал он ослабевшим голосом.
В наступившей тишине мы слышали, как он свалился в ванну, а затем стал приподнимать боковой борт палатки. Вначале там появились ноги, но кверху пятками, и, наконец, показался весь Павел Назарович. Усевшись на песок, старик проговорил:
— Век прожил в тайге и все маялся без бани. Живой вернусь домой — непременно устрою такое заведение. Уж и потешу я наших стариков, ведь без примера, ей-богу, не поверят!
После того как Павел Назарович был одет, Курсинов отвел его под кедр и уложил в постель. В бане долго еще слышался оживленный разговор купающихся.
Находясь долгое время в тайге, горах, особенно рад бываешь встрече с человеком. Всегда хочется отметить такую встречу чем-то приятным, и мы часто «угощали» своих гостей баней, и это приводило их буквально в восторг. Надо сказать, что многие путешественники — геодезисты, географы, геологи, путейцы и даже охотники — лишают себя большого удовольствия, не пользуясь такой баней.
Все принарядились, повеселели, лагерь принял праздничный вид.
Завтрак по случаю Первого мая состоялся несколько позже и был необычным по содержанию.
Было приятно сознавать, что и мы смогли устроить себе отдых в этот знаменательный день. Правда, его мы отпраздновали своеобразно, по-таежному, но единое чувство радости связывало нас со всеми гражданами Родины.
…Днепровский упорно настаивал на том, что надо идти разыскивать задавленного собаками медведя.
— Не пропадать же салу, в хозяйстве оно пригодится, — повторял он свой довод.
Я дал согласие, и мы стали собираться. Стоило только мне взяться за штуцер, как Левка и Черня всполошились.