На лодке мы спустились до порога и берегом дошли до старой стоянки. Там, по-прежнему, стояли колья от палаток и у огнища лежали концы обугленных дров. Все это еще много лет сохранится в том виде, в каком было оставлено нами, и попавший в эти места человек узнает о пребывании здесь экспедиции.
— Куда идти? — невольно вырвалось у меня. Собаки тоже вопросительно посматривали на нас, еще не понимая, почему их держат на сворах и чего от них хотят. Не зная способности наших лаек, посторонний человек наверняка сказал бы, что наше предприятие кончится неудачей. Где искать оставленного собаками медведя? Пойди мы вправо — собаки будут рваться вперед; сверни влево — то же. В каком бы направлении мы ни пошли, туда же будут тянуть нас Левка и Черня. Как же заставить их вести к медведю, если мы не знали направления, каким собаки возвращались вчера в лагерь?
Когда Черне и Левке не удается с первого наскока задержать зверя, они обычно гоняют его до тех пор, пока добьются своего или сами выбьются из сил. Иногда зверь проявляет удивительное упорство и уводит собак очень далеко, путая свой след по гарям, по чаще, однообразным белогорьям, но, куда бы ни зашли собаки, они не собьются с пути, возвращаясь на табор, — это одна из самых замечательных способностей лайки. Они никогда не ходят напрямик, а возвращаются своим следом, повторяя в обратном направлении весь путь.
Точно определить, откуда вчера вернулись Черня и Левка к стоянке, можно было только по их следам, которые около реки исчезли вместе со снегом. Но мы не сомневались, что и в данном случае собаки оставались верными своей привычке и возвращались «пятным»[2] следом.
Чтобы убедиться в правильности наших предположений, мы прибегли к испытанному способу. Днепровский с Левкой направился к трупу Чалки и далее на увал, придерживаясь направления, каким собаки гнали медведя, а я остался на месте, чтобы понаблюдать за поведением Черни. Если бы мы ошибались, то Черня равнодушно отнесся бы к уходу Левки, но сейчас оказалось не так. Только Прокопий и Левка отошли, как Черня вдруг забеспокоился, стал нервно переставлять ноги, не отрывая глаз, следя за ними. Его возмущение росло тем больше, чем дальше они уходили. Он рассуждал по-своему, по-собачьему: «Левку повели кормить, а разве я меньше его голоден?» Нужно было посмотреть на Черню, когда Днепровский и Левка скрылись. Обиженный несправедливостью, он стал тянуть меня вперед, визжать, выражая этим свое негодование. В Черне проснулась звериная жадность и собачья ревность: это нам и нужно было. Через десять минут я догнал Прокопия, и Черня, натягивая поводок, потянул меня вперед. Стоило только ему опередить Левку, как ревность прошла. Он шел уверенно, повеселев, не переставая помахивать хвостом.
Черня был старше Левки на два года. Они были братьями по матери. Первый, несмотря на свой сравнительно небольшой возраст, имел богатый опыт и не зря считался хорошей зверовой собакой. Левка же уступал не только в возрасте и сноровке, но и в характере. Черня был кобель ласковый и в работе темпераментный, тогда как Левка отличался нахальством и грубостью, но работал по зверю азартно, был бесстрашным в схватке с медведем, за что мы его любили и многое ему прощали. В критическую минуту, когда нужно было прибегнуть к помощи собаки, мы всегда имели дело с Черней. С ним было легко «договариваться», он быстрее, чем Левка, понимал, чего от него требуют.
Все сильнее натягивая поводок, Черня вывел нас на увал, и там мы узнали, что идем не собачьим следом, а своим, явно видимым на нерастаявшем снегу. Стало ясно: возвращаясь вечером, собаки наткнулись на наш след и вышли им к стоянке, выбросив из своего пути большую петлю. Всякое сомнение исчезло, и мы прибавили шагу.
Который раз, следуя за Черней, я восхищался его работой. Какое скрытое чувство руководит собаками, когда они, с поразительной точностью, восстанавливают свой путь спустя много времени? Какое поразительное чутье и какая память должны быть у них, чтобы не сбиться, проводя нас по чаще, по завалам или хребтам? Иногда Черне приходилось вести нас за десятки километров к убитому зверю, делая по пути бесконечные петли и зигзаги, много раз пересекая один и тот же ручей. И не раз, когда он уводил меня слишком далеко, закрадывалось сомнение в правильности пути. Я останавливал собаку и раздумывал: не вернуться ли назад? Но когда мой взгляд встречался со взглядом Черни, я терялся. А он словно говорил: «Неужели ты сомневаешься и не видишь, как хорошо заметны приметы? Вот перевернутая моей лапой палочка, а здесь я прыгал через ручей и помял траву. А запах? Неужели и его не чувствуешь, а ведь он хорошо ощутим даже среди более сильных запахов…»
Я не выдерживал его умного взгляда, полного уверенности, и сдавался. Черня, натягивая поводок, шел вперед и вел меня за собою.
Как же было не удивляться и в этот раз, когда он вел нас к медведю. Ведь вчера мы с Прокопием шли на табор по снегу, а так как и после этого он сыпал еще долго, то к моменту возвращения собак наши следы, безусловно, были занесены им. Если Левка и Черня тогда еще улавливали на снегу наш запах, то с новым снегом, кажется, все должно было исчезнуть. Но в действительности бывает не так. Лайка с хорошим чутьем улавливает запах зверя или человека спустя даже два дня, тем более, если они идут тайгою и оставляют этот запах не только на земле, но, главным образом, на ветках, на листьях, на коре деревьев, к которым они случайно прикасаются. Когда же собакам приходится восстанавливать путь спустя более продолжительное время, то безусловно ими руководит память, способная запечатлеть все мелочи в окружающей их обстановке.
Спустившись в ложок, Черня свернул влево, и по размокшему снегу мы пошли вниз. Теперь нам стал попадаться сбитый колодник, сломанные сучья и места схваток раненого зверя с собаками. Кое-где сохранились отпечатки его лап. Чем дальше мы продвигались, тем чаще останавливался зверь. Он, видимо, ослабел, а собаки, чувствуя близость развязки, наседали еще с большим ожесточением. Я легко представил себе Левку в те минуты, когда бессильный медведь потерял способность маневрировать и уже не мог отбиваться от собак. Видимо, Левка все азартнее наседал на зверя, и та шерсть, которая все чаще попадалась на нашем пути, указывала на его работу.
Через час в просвете боковых возвышенностей показалась глубокая полоска Кизыра. Мысль о том, что зверь мог уйти за реку, не на шутку встревожила нас, но Черня, дойдя до реки, свернул вправо. Он вывел нас на верх борта долины и остановился. Именно там и произошла последняя схватка собак с медведем; судя по тому, что мы видели на той маленькой полянке, можно было поверить эвенкийской поговорке: «Медведь вперед помирает, потом его сила покидает». Лес, колодник, пни — все было изломано, свалено, вывернуто, будто зверь обломками отбивался от собак.
Черня, помахивая хвостом, перевел нас через поляну, и мы оказались на краю небольшого ската, под которым виднелась густая чаща. Туда-то именно медведь и стремился, удирая по ложку, чтобы укрыться от расправы.
— Не зря, значит, собаки его тут держали, — сказал Прокопий, с любопытством осматривая поляну и чащу. — Попади он в чащу раньше — ничего бы ему не сделали собаки, могли бы и отступиться.
Действительно, Черня и Левка, будто понимая, что в том густом ольховнике им не справиться с медведем, задерживали его на поляне и вконец измотали зверя. Как видно из последующих событий, которые легко читались по оставленным следам, ему удалось вырваться с поляны, он бросился по крутому откосу вниз, но собаки, вцепившись в него, распяли задние ноги и, волочась следом, тормозили лапами его ход. Зверь, отгребаясь передними лапами, дотащился донизу и, обняв старую пихту, умер.
Мы спустились вниз.
— Кто это сало выдрал? — указывая на разорванный зад медведя, спросил я Левку. Нужно было видеть в это время его виноватую морду.
Через час, когда туша была разделана, Левка не выдержал и за несколько минут успел набить свой ненасытный желудок. Днепровский, испытывая его жадность, еще долго отрезал маленькие кусочки мяса и бросал ему в рот. Левка все глотал и глотал, пока его желудок не перестал принимать. Тогда он бросил это занятие, подошел к выброшенным кишкам и, не удержавшись, стал сдирать с них жир.
Зверь был ранен одной пулей, которая прошла вкось от правой лопатки через кишечник и остановилась в левой задней ноге. Это был крупный самец, но не такой жирный, как убитый нами у берлоги. Шестнадцать килограммов сала мы получили в награду за все пережитое, включая и смерть Чалки.
Мы спустились к реке, развели костер и, отдыхая, наслаждались чаем. Черня лежал рядом со мною, изредка поглядывая на костер, где и ему жарился кусок мяса.
Заметив, что я наблюдаю за ним, он подполз ближе и подставил свою голову под мою руку.
— Ну, погладь же его, посмотри, как он ласкается, — говорил Прокопий, громко потягивая горячий чай. — Не содрать бы нам без них с медведя шкуры!
Я обнял Черню и прижал к себе. Увидев это, подошел ко мне с засаленной мордой и Левка.
В лагерь мы вернулись в пять часов. Алексей сидел у костра и раскатывал вновь поставленное тесто. Внизу дымилась печь. Она была сложена на скале, выходящей на поверхность земли недалеко от берега. Это сооружение, если можно так называть нашу печь, было так же примитивно, как и баня, как и многое другое, что сопутствует экспедиции. За долгие годы скитаний по «белым пятнам», мы научились создавать себе условия, при которых путешествия и повседневная работа приносили нам не только тяжелые испытания, но давали много радости и большое удовлетворение. Мы приучали себя не замечать трудностей, считая их своими неизбежными спутниками; мы не унывали, когда нас постигала неудача, но мы всегда готовы были радоваться любому успеху, и в экспедиции уже много лет стало традицией — отмечать такие события вкусным завтраком или ужином, а иногда — и чаркой водки.
Галеты и сухари в условиях длительного хранения да еще при постоянном передвижении вьючно, быстро портятся, главным образом от сырости. Мы всегда возили с собой муку и, как обычно принято в экспедициях, выпекали пресные лепешки на соде. Когда в нашу жизнь врывалось какое-нибудь примечательное событие — форсирование опасной переправы, отнявшей у нас немало дней, преодоление снежных перевалов или благополучное восхождение на один из трудных хребтов — мы считали возможным сделать небольшую передышку в виде отдыха на один день и сообща готовили себе хлеб. Трудно описать, каким он всегда был для нас вкусным.