А ведь старик голоден так же, как и его спутник, и голод всесилен, он затемняет совесть, убивает стыд, разрушает дружбу, толкает человека на преступления, которые в другой обстановке казались бы ему чудовищными. И все же Улукиткан не поддается этой страшной силе. Более того: он обижается, когда зрячий спутник раскрывает его «подлог».
Сколько в те годы и в журналах, и отдельными изданиями печаталось повестей и рассказов, где на все лады описывались переживания молодых лоботрясов, которые даже при решении такого элементарного вопроса — пойти ли на работу или продолжать сидеть на родительской шее — и то раздирались буквально гамлетовскими противоречиями. Если же такой, в общем-то совершеннолетний, лоботряс начинал зарабатывать себе на хлеб — это не только ставилось ему в заслугу, а чуть ли не приравнивалось к некоему подвигу.
В книге «Тропою испытаний» ни разу не упомянуто слово «подвиг», хотя герои ее каждодневно, каждочасно совершают его во имя своей Родины, во имя того, чтобы природные сокровища пока еще недоступных мест завтра добыть и заставить служить людям. И рядом с этими красивыми, мужественными, сильными духом людьми какими жалкими, какими ничтожными выглядели новоявленные гамлеты с их мелкотравчатой иронией, с их пижонскими сомнениями и колебаниями.
«Хочется большего, — говорят герои Григория Федосеева, — хочется такого, чтобы от натуги лопалась рубашка на спине и чтобы даже минуты нас не обгоняли».
Вслед за «Тропою испытании» писатель опубликовал книги «Смерть меня подождет» и «Злой дух Ямбуя». Книги эти вполне самостоятельны, хотя и жизненным материалом, и героями родственно близки предыдущим.
Новые книги на первый взгляд построены тоже довольно просто. Сюжетом служат перипетии таежной экспедиции, а главными героями — члены экспедиции. Уж чего проще! Тем более героев вроде бы и героями-то называть как-то ни к чему, а уж считать их художественными образами и вовсе язык не поворачивается. Ну какой там «художественный образ» тот же Улукиткан или его соплеменник Карарбах?! Или та же Лангара с Долбачи?! Все это — живые реальные люди, таежные кочевники-эвенки. Про членов экспедиции и говорить нечего. Тебе и в голову не придет, что радист Павел, Плоткин или Евтушенко сочиненные — пусть даже в самом хорошем смысле этого слова, — вымышленные автором фигуры. Да и сам автор — это не тот так называемый абстрактный рассказчик, от лица которого ведется повествование, а именно Григорий Федосеев (хотя это имя нигде и не упомянуто).
Словом, мы опять имеем дело с чуть ли не документальным рассказом о тяжелейших, исполненных смертельной опасности злоключениях небольшого отряда геодезистов в глухой безлюдной тайге.
Но все это, конечно, только на первый взгляд.
Новые книги Григория Федосеева, как и «Тропою испытаний», отнюдь не простое, добросовестное описание блужданий группы геодезистов по эвенкийской тайге. Перед нами — художественные произведения, в которых суровый документализм находится в нерасторжимом единстве с нравственно-философским осмыслением описываемых событий и поэтически ярким изображением их.
Было сказано, что в новых книгах повествование ведется вроде бы так же безыскусно, бесхитростно и героев мы принимаем за вполне реальных людей. Но это, конечно, не порицание, а похвала автору. Кажущаяся безыскусность — и есть искусство. И старый глухой Карарбах, которому даже глухота не мешает лучше всех «слышать» шорохи тайги, и властная Лангара, и многие другие персонажи — это безо всяких кавычек художественные образы. Образы не только «наблюденные» в жизни, но и зримо, впечатляюще выписанные, если не сказать — вылепленные писателем.
Особо следует сказать о повести «Последний костер».
Документализм, следование писателем истинной жизни, воссоздание не того, что могло быть, а только того, что в действительности было, действует на читателя с неотразимой силой. Как бы там ни было, а мы принимаем ближе к сердцу случившееся с живым человеком, нежели с литературным персонажем.
Но, если задуматься, какие же большие дополнительные трудности ставит перед писателем это самое документальное следование жизни! Ведь если он называет фамилии: Пугачев, Лебедев, Королев, Плоткин, Лиханов — это живые люди, с которыми он уже не раз ходил в экспедиции и завтра, может быть, опять пойдет. И они, между прочим, все грамотные и могут прочитать, что и как он о них напишет: ну-ка, если что-то окажется «не так»?! Изменить имена и фамилии? Но на это мог пойти кто-то другой, только не Григорий Анисимович.
Так что же делать? Расшифровывать, раскадровывать и беллетризовать дневниковые записи? Нет, конечно, это не выход. И если внимательно проследить движение писателя от книги к книге, то можно заметить, как он медленно, но верно уходил от дневникового тона к свободному раскованному повествованию, к художественному обобщению и философскому осмыслению изображаемых событий.
«Пусть простят мне мои спутники, что в книгах „Тропою испытаний“ и „Смерть меня подождет“ смещены многие фактические даты и некоторые места событий, — извинительно признавался сам Федосеев. — По мотивам литературного характера мне пришлось уплотнить материал…»
И особенно показательным в этом отношении является «Последний костер».
Повесть целиком посвящена верному и мудрому другу Григория Федосеева, охотно сопровождавшему его во многих экспедициях, — эвенку Улукиткану. Это своего рода повесть-прощание, повесть-реквием по дорогому человеку.
Начало повести еще мало чем отличается от предыдущих произведений: в ней мы видим живого деятельного Улукиткана в знакомой роли проводника экспедиции. Но вот таежные пути-дороги проводника и начальника экспедиции расходятся, они прощаются. Прощаются, как потом окажется, навсегда.
Улукиткан погибает. Большую часть своей девяностолетней жизни он провел не в чуме, не в родном стойбище, а в блужданиях по тайге, у таежных костров. Как истинный сын тайги, у потухающего таежного костра встречает он и свой последний час. И вся вторая половина повести — об этом, о последних днях жизни знаменитого следопыта, о том, что он пережил, перечувствовал, передумал, сидя у последнего костра.
Вот он, крутой поворот, если не сказать — уход от экспедиционных дневников! То писал лишь о том, что видел собственными глазами, и даже как бы «стеснялся» углубляться во внутренний мир своих товарищей по экспедиции, в мир их чувств и мыслей (а вдруг не то и не так думал его товарищ, как он напишет!) — теперь же решается на такое.
Решение закономерное, имеющее под собой достаточно серьезные основания.
Так ли уж трудно было писателю домыслить, довообразить состояние своего давнего друга, ход его мыслей в тех или иных обстоятельствах, если он до этого уже не раз видел его в самых разных, в том числе и смертельных обстоятельствах! И когда читаешь вторую часть повести, тебя не покидает чувство, что вместе с Улукитканом у последнего костра незримо сидит и писатель — так все точно, проникновенно и художественно убедительно это написано.
А еще и вот о чем думаешь.
Будучи свободным от жестких канонов документальности, писатель в «Последнем костре» предстал перед читателем как бы в новом качестве, поднялся на новую художественную высоту. И каким многообещающим виделся этот новый этап в творчестве Григория Федосеева!
Но «Последний костер», посвященный Улукиткану, оказался — печальная символика! — последним и для автора…
Свои последние годы Григорий Анисимович Федосеев жил на Кубани, в Краснодаре. Наезжая в Москву по издательским и иным делам, не раз приглашал меня в гости. На Кубани бывать мне не приходилось, хотя еще с институтских времен помнилась и к случаю, в дружеском разговоре, нет-нет да повторялась «зазывная» строчка из стихотворения соседа по общежитию Виктора Гончарова: «Ты был на Кубани?.. А ты побывай!..» Главное же — хотелось поближе познакомиться с таким замечательным человеком, каким представлялся мне по прочитанным книгам Федосеев. (Московские наши встречи чаще всего были чисто деловыми: мне, как члену редакционного совета «Роман-газеты», поручалось рецензирование печатавшихся там произведений Федосеева, а Григорий Анисимович, по великой своей скромности, обычно просил к замечаниям и пожеланиям, высказанным письменно, «добавить» что-нибудь и устно.)
И вот я в Краснодаре, в гостеприимном федосеевском доме. Сидим, ведем неспешный разговор. Хозяин показывает свою коллекцию фотографий, сделанных во время геодезических и топографических экспедиций. Много снимков в истинном и самом полном смысле слова уникальных. Особенно запомнился один: по крутому склону таежного ручья спускается сам хозяин тайги — здоровенный матерый медведище — и глядит не под ноги, не на тропу, а прямо в объектив: должно быть, его внимание привлек диковинный сверкающий предмет в руках стоящего на ручье человека.
— Немножко не в фокусе мишка получился, — посетовал Федосеев, комментируя снимок. — Объектив был поставлен на три метра, а пришлось щелкнуть метров с пяти: я-то стою на самом ручье, а он, видишь, сверху на меня шастает…
«О каком еще фокусе ты говоришь?! — готово было сорваться у меня с языка. — Да ведь ему ничего не стоило в мгновение ока, в один прыжок оказаться…»
Я даже мысленно боюсь договаривать, где мог оказаться медведь; от одного вида такой почти интимной близости человека с могучим диким зверем холодит под лопатками. А Григорий Анисимович мягко так улыбается, будто я рассматриваю снимок, сделанный в зоопарке.
Со стороны могло показаться: немного рисуется человек, сожалея, что косолапый получился «не в фокусе». Но каждый, кто хоть мало-мальски знал Федосеева, такой домысел счел бы нелепым. Зачем человеку «играть в мужество», если любая из его многочисленных экспедиций была постоянным испытанием мужества.
Тут, наверное, к месту будет сказать еще и вот о какой черте характера этого человека.
При описании драматических ситуаций — а недостатка в них не бывает ни в одной экспедиции — Григорий Анисимович каждого из своих товарищей старается показать что называется в лучшем свете, для каждого находит доброе слово. Но сколь внимательно ни вчитывайся в его книги, нигде не найдешь и намека на то, что экзамен на мужество наравне с другим держит и начальник экспедиции. Остается только удивляться, как это за все и за всех отвечающий руководитель экспедиции оказывается не на переднем, а на самом заднем плане, в тени, в стороне.