Особенно памятна мне одна, вынужденная, голодовка, когда после пятидневных скитаний без продуктов по дремучей тайге я набрел на стоянку, недавно покинутую наблюдательной партией нашей же экспедиции. По оставшимся следам мне не трудно было угадать, что люди останавливались для обеда. Я начал собирать кости, подбирал на земле все, что могло быть съедено. И вдруг — о счастье! — кто-то из обедавших, видимо щадя свои зубы, оставил кусочек горелой хлебной корки. Я схватил ее и бережно стал есть, откусывая микроскопические доли. Никогда в жизни мне не приходилось есть что-либо более вкусное!
Через сутки, когда я попал в лагерь этой наблюдательной партии, я увидел перед собою мясо, молочные консервы, галеты, масло, но, к сожалению, у меня уже не было аппетита, будто после кризиса наступило безразличие, но хлеб и в этот момент не потерял для меня своей прелести. Мне дали его размоченным в холодной воде, он был необычно вкусным; затем я выпил кружку сладкого чая и уснул.
…Алексей, засучив выше локтя рукава голубой косоворотки, как заправский пекарь, мастерски управлялся с тестом. Он не заметил, как к нему подбежала его любимая собака.
— Черня! — вскрикнул Алексей, когда тот лизнул его в лицо. Но, прежде чем выразить свою радость, он внимательно стал осматривать собаку и, конечно, не мог не заметить его раздутые бока.
— Я же говорил, что ты не заблудишься, найдешь, где лежит зверь! С полем тебя, дружище! — обнимая Черню, громко говорил Алексей.
Мы сняли котомки и уселись у огня отдыхать. Павел Назарович, Лебедев и Кудрявцев уплыли рыбачить и вот-вот должны были вернуться. Остальные люди были заняты своими делами — кто у костра, кто на берегу реки, а Пугачев занимался с Самбуевым в палатке.
Самбуев очень плохо владел русским языком и совсем не умел читать, хотя по-бурятски читал хорошо. Пугачев взял на себя труд научить его в это лето грамоте, и в свободный час их можно было видеть сидящими за букварем.
Как только мы присели, я услышал:
— М-а-а-м-а… К-а-а-ш-а, — тянул медленно Самбуев.
— Часа три сидят, — таинственно доложил мне Алексей. — Шейсран уже девять букв знает, говорит: «Легче дикую лошадь объездить, чем эти буквы запомнить!»
Я встал и подошел к палатке. Учитель и ученик лежали на брезенте перед открытым букварем, и Самбуев, водя длинными пальцами по буквам, тянул медленно и напряженно:
— П-а-а-п-а… М-а-а-ш-а… — А пот буквально ручьем катился с его лица, будто он нес большой груз. Так тяжело давалась ему наука.
— Хорошо, — сказал Пугачев, — теперь покажи, где слово мама.
Самбуев долго смотрел на крупные буквы, водил по ним пальцем и вдруг заявил:
— Мама тут нету…
— А ты знаешь, что такое мама? — допытывался учитель.
— Знаю. Папа работай, мама — дома живи.
— Правильно, ну теперь покажи, где слово мама.
Самбуев, не думая, ткнул пальцем в слово Маша и произнес:
— Мама…
— Неверно! — поправил его Трофим Васильевич. — А покажи, где Маша.
Тот вдруг пристально посмотрел на учителя и обиженным тоном сказал:
— Маша Кирилл Лебедев рюкзак клади, другой Маша не знаю.
— Скажи, Шейсран, когда ты читаешь, то думаешь по-русски или по-бурятски? — спросил Пугачев.
— Нет, русский думай не могу, голова болит, бурятский читай, думай хорошо.
— Если ты хочешь научиться читать по-русски, то нужно во время чтения думать по-русски и понимать, что обозначают те слова, которые ты читаешь, иначе не научишься.
— Хорошо, — ответил Трофиму Васильевичу ученик. — Завтра утром встаю, весь день думай только русский, а нынче — давай довольно! — взмолился Самбуев.
— Пока не покажешь — где Маша — я тебя не отпущу.
Самбуев посмотрел на учителя, и довольная улыбка расплылась по его лицу. Он полез за пазуху и из внутреннего кармана достал завернутую в газетный лист фотографию, подаренную Лебедевым.
— Ты думаешь, это Маша? — спросил он.
— Нет, Шейсран, ты не понимаешь, давай читай снова! — упорствовал учитель.
Когда я вернулся к костру, возле него уже никого не было, все ушли на берег встречать рыбаков.
— Рыба пошла! — крикнул мне Павел Назарович, когда я подошел к реке.
Мое внимание было отвлечено другим. Голубая вода Кизыра, как мне показалось, приняла мутно-бирюзовый цвет и потеряла свою прозрачность. Это обстоятельство не на шутку встревожило меня, и я сейчас же поделился своими мыслями с Павлом Назаровичем.
— Возможно, что вода прибывает и начинает мутнеть, дни-то ведь теплые стоят, — сказал он и, обрывая наступившее молчание, сейчас же добавил: — Не плохо поторопиться с отправкой лодок. Ой, как худо будет идти в большую воду, да и опасно.
На душе стало тревожно. Мы двигались слишком медленно, даже подумать страшно — за одиннадцать дней прошли двадцать восемь километров и, конечно, не зря завидовали весне, с какой быстротой она мчалась вперед! Она уже достигла вершин Кизыра и его многочисленных притоков и там, сгоняя снег с крутых откосов гор, заполняла вешней водою русла бесчисленных ручейков. Они-то и приносили в Кизыр муть, которая превращала голубой цвет воды в бирюзовый. Теперь можно было сказать, что зима ушла безвозвратно, но как ни радостен был приход весны, мы были против ее поспешности. Мы не использовали лучшее время для заброски груза на Кизыр, именно — вторую половину апреля, и теперь весна опередила нас.
Наш лагерь на устье Таски был последним, завершающим нашу организацию. Теперь впереди — борьба, успехи, а может быть и горести. С завтрашнего дня мы уже полностью отдаемся своей работе.
В восемь часов вечера мы прервали наш праздник. Началась упаковка снаряжения, продовольствия и прочего экспедиционного имущества для заброски его лодками по Кизыру в глубь Саяна. На шесть часов утра был назначен подъем.
На Ничке
С запада на горы надвигались огромные тучи. Они постепенно увеличивались, соединяясь, смешивались одна с другой, и скоро за ними исчезли вершины гор. Где-то далеко внизу шумел Кизыр. Будто встревоженный чем-то, носился по тайге ветер. Он налетал то от реки, то с гор и мчался вихрем. Предчувствуя непогоду, все в лесу притихло, не было слышно утренних птичьих песен, только неугомонные стаи уток носились над рекой.
До завтрака лодки были загружены, покрыты брезентами и крепко увязаны. Кудрявцеву, командиру этой «флотилии», было предложено, ценой любых усилий, добраться до правобережного притока Кизыра — реки Кинзилюк, и там, недалеко от устья, сложить весь груз. Если же, по каким-либо причинам, они туда не доберутся, ему было дано указание разгрузиться на устье Паркиной речки. Если обстоятельства не позволят продолжать путь, инструкция допускала закончить маршрут в любом месте. В последнем случае Кудрявцев должен был от берегов Кизыра до гор поперек долины пройти хорошо заметными затесами, чтобы мы, продвигаясь вверх по Кизыру, смогли легко их заметить и найти груз.
В своих указаниях Кудрявцеву я не мог предусмотреть время, потребное для выполнения задания, — оно было слишком неопределенно и зависело прежде всего от весеннего паводка. Если высокий уровень воды в Кизыре будет держаться долго, то их путь будет чрезвычайно тяжелым. Но мы надеялись на лучшее: пожелали им весну дружную и без дождей. В этом случае вода с гор скатится быстро и уровень Кизыра войдет в норму скоро. Чтобы Кудрявцеву было легче разыскать нас, возвращаясь с вершины реки, мы совместно наметили места трех будущих лагерей, на одном из которых должна будет произойти наша встреча.
Шесть человек уходили в далекий и трудный путь. Они уже стояли в лодках и, опираясь на шесты, ждали последней команды.
— У меня все готово! — крикнул Кудрявцев из передней лодки.
— Счастливого пути, — ответили мы.
Три пары шестов приподнялись и толкнули лодки вперед. Дружные удары слышались все тише и тише, а ползущие близко у берега лодки все уменьшались и уменьшались, пока не исчезли из глаз.
Тяжелые облака ползли низко и, заволакивая горы, закрывали собой все окружающее. Нестройно пролетела стая гусей на восток, как бы устремляясь за тучами. Туда же летели стаи мелких птиц, будто там, в глубине гор, можно было укрыться от непогоды.
Дождь начался через час после того, как скрылись лодки. Вначале он шел медленно, как бы неохотно, но скоро тучи потемнели, и дождь застучал крупными каплями. Следом за тучами налетел ветер, встрепенулся костер, захлопали борта палатки. Закачалась мертвая тайга.
Мы уже были готовы выступить в поход на Чебулак, но из-за дождя пришлось задержаться. Со мною должны были пойти Павел Назарович и Днепровский; они сидели с котомками, выглядывая из палатки на внешний мир, затянутый дождевой завесой, и надеялись, что ветер угонит тучи и появится солнце.
— Неправда, перестанет, — говорил Днепровский, прислушиваясь к шуму дождя.
— Смотря что «перестанет». Если перестанет ветер, то, считай, дождя хватит на весь день, — отвечал ему Зудов, нетерпеливо посматривая из палатки. — Но, кажется, ветер осилит, смотри, как он расшевелил тучи, вот-вот разорвутся.
Непогода все более властно гуляла над тайгой. С воем и свистом проносился мимо нас ветер. Стало холодно, и люди, убаюканные дождем, постепенно засыпали. Я сидел за дневником и наблюдал, как, опустив на колени голову, спал Пугачев, как, обняв котомку, боролся с дремотой Днепровский, пока она его совсем не одолела. Бурмакин и Алексей давно уже похрапывали, забившись в угол палатки. Павел Назарович долго сопротивлялся, хотя, по его словам, «нет слаще сна, как в дождь». Он все надеялся на ветер, который действительно не унимался, но дождевые тучи, будто споря с ним, продолжали немилосердно поливать наш лагерь.
В час дня, когда прекратился дождь, мы, загрузившись рюкзаками, покинули лагерь. Наш груз состоял из теодолита, топора, двух котелков, рыболовной сети, различной походной мелочи и незначительного количества продовольствия. Мы рассчитывали, что та зеленая тайга, которую мы видели под Чебулаком с вершины гольца Козя, будет милостива к нам и добавит к этому небольшому запасу продовольствия несколько глухарей, а на реке надеялись добыть уток и пой