Сокжой — северный олень. Из копытных зверей, заселяющих Сибирь, сокжой имеет самое широкое распространение. Он живет в тундре, тайге и на высоких горах. Питается сокжой главным образом лишайниками и мхами, но весною любит пощипать только что пробившуюся зелень по сырым местам, а летом не прочь покормиться зелеными листьями кустарников. В Саянах он занимает главным образом верхний ярус леса и белогория. Осенью эти звери сбиваются в большие стада и сообща всю зиму кочуют по открытым местам.
Река Тумная намного меньше Нички и имеет более крутое падение. Ее русло завалено крупными валунами, а берега забиты наносником. Небольшие плесы и частые заводи изобилуют хариусом и ленком. В этой речке, пожалуй, чаще чем в других речках Восточного Саяна попадаются таймени. Мне легко удалось на древесного червя поймать к обеду несколько хариусов, и Павел Назарович приготовил из них вкусную уху. Если бы мы не потопили свое ружье, наш обед мог бы состоять даже из медвежатины.
Удивительная беспечность овладевает иногда медведем. На поляне, где мы остановились, дымился костер, вокруг была развешана одежда, совершенно неожиданно справа появился медведь. Он спускался вниз по реке, медленно шагая между камней. Низко опущенная голова покачивалась из стороны в сторону, видно, лень ему было поднять ее, чтобы посмотреть вперед. Днепровский схватил Левку и, пока тот не видел зверя, прижал к себе. Павел Назарович только что снял с огня чайник, да так и застыл с ним. Ничего не подозревая, медведь подошел к нам совсем близко.
— Чай пить с нами! — крикнул Павел Назарович.
Что было с медведем! От неожиданности он рявкнул и привскочил, увидев так близко от себя людей, с перепугу метнулся назад, затем бросился через воду и сколько было сил стал удирать, взбираясь по гребню.
— Ух! Ух! Ух! — еще долго доносился оттуда его панический крик.
— Видимо, и его не обидел Чудо-зверь страхом, — сказал я, вспомнив эвенкийскую сказку.
Немного перекусив, мы благополучно переправились на правый берег Тумной и продолжали свой путь. Во второй половине дня погода резко изменилась. Подул ветер, и небо затянулось черными тучами, медленно передвигающимися на запад. Похолодало. Мы шли узким ключом, буквально утопая в размякшем снегу, и наша одежда через полчаса была снова мокрой.
Чем дальше мы отходили от Тумной, тем теснее сжимались ущелья, тем круче становился ключ. Там нас встретил настоящий кедровый лес, он словно спустился к нам навстречу с Чебулака.
Какими необычно красивыми показались нам старые, одетые в белесоватый мох, кедры! Распластав по земле свои могучие корни, они будто приветствовали нас, покачивая вершинами.
— Вон под тем кедром расположимся! — говорил уставший Павел Назарович, указывая на толстое дерево, у которого нижние ветви почти лежали на снегу.
— А там, пожалуй, будет суше, — кричал Прокопий, показывая рукою вперед.
Кедров было много, каждый манил к себе, и мы ходили от дерева к дереву, выбирая лучшее среди лучших.
Вечерело быстро. Развесив мокрую одежду, мы полуголые сидели у огня и долго не могли отогреться. Ну, как не помянешь добрым словом костер! Сколько приятных минут доставляет он промерзшему путнику!
Но в этот раз нам недолго пришлось наслаждаться костром: порывы ветра усилились, еще больше закачалась тайга, пошел снег.
К нашему счастью, шел он недолго, и скоро сквозь поредевшие облака под старый кедр заглянула луна, заливая все кругом нас серебристым светом.
Я встал. Тишина была полнейшая. Будто зачарованные, боясь стряхнуть с себя покой, стояли прихотливо убранные снежными хлопьями кедры. Миллионы причудливых огоньков, словно алмазы, то вспыхивали, то гасли в снежных гирляндах, украсивших ветви деревьев.
Трудно было поверить в действительность окружающей картины, и я долго любовался ею. А луна, поднимаясь все выше и выше, заглянула наконец в самую чащу леса. Проникая сквозь густую хвою, лучи ложились светлыми полосами на белый снег. Туда же наклоняли свои тени и деревья. Яркие полосы света скрещивались с тенями и чудесным узором украшали тайгу.
Утром мы решили задержаться, чтобы вытесать лыжи и на них подниматься на Чебулак. Иначе идти было невозможно. Снег стал мягким, и мы проваливались до колен, а местами и с головой. Как и вчера, этот день обещал быть теплым. Воздух очистился, и далекие горы казались совсем рядом. Я решил предсказать своим спутникам хороший день.
— Не торопись угадывать, день большой, — отозвался Павел Назарович, отделывая ножом последнюю лыжу. — Воя там на реке, видишь, туман, он скажет точнее тебя…
Я еще раз посмотрел на небо, кусочек которого хорошо был виден между гор, на лес, освещенный ярким солнцем, и переспросил старика:
— Если туман с реки начнет подниматься вверх, то непременно быть дождю, тут без ошибки, — пояснил он.
В десять часов мы покинули гостеприимный кедр и сразу пошли на подъем. Вытекающий из восточного цирка ручей, правым бортом которого мы поднимались, скатывался вниз с таким грохотом, что страшно было к нему подойти. Вода не течет по руслу, да его и нет. Она то теряется между каменных глыб, то, оглашая воздух стоном, падает в бездну, образуя бесчисленные водопады.
По крутому борту этого бурного потока все гуще и гуще становился лес. Бессменные деревья склона Чебулака — кедры — так срослись меж собой, что за их кроной почти не было видно неба. Наконец-то мы попали в настоящую девственную тайгу. С каждым шагом мы все больше погружались в этот лес, полный таинственной тишины. Было бы странным увидеть в нем следы топора или остатки костра. Обитателями этого первобытного уголка являются сокжои, их тропы часто пересекали наш путь, да еще на гладкой поверхности только что выпавшего снега мы в нескольких местах видели следы соболей.
Туман так и не поднялся от реки, он как бы растаял в лучах весеннего солнца. Мы все ближе подбирались к вершине, шли гуськом, поочередно прокладывая лыжницу. Не выдерживая крутизны, лес стал редеть, все чаще попадались толстые, уродливо-приземистые кедры, полузасохшие и украшенные седоватым мхом. Деревья выглядели жалкими, на них лежал отпечаток суровых зим. У последних кедров мы расположились биваком. Времени до заката солнца оставалось еще много. После обеда мы с Прокопием решили идти на вершину, а Павел Назарович остался устраивать ночлег. Хотелось скорее добраться до цели. Мне думалось, что с Чебулака мы многое увидим и более точно определим наш дальнейший путь.
От стоянки мы направились к гребню и по его уступам стали взбираться на хорошо видневшуюся вершину гольца. Лес остался позади. Влево виднелся крутой склон, покрытый зубцами надувного снега, а справа, сразу же от гребня, обрывались отвесными стенами скалы, образующие тот самый цирк, что видели мы с Диких озер. Теперь он лежал под нами. На его дне виднелись озера, чаши и бугры, сложенные из осыпей, может быть это даже марены. Тени скал оберегают плотный снег, покрывающий длительное время года дно этого цирка.
Сам гребень, по которому мы поднимались, был почти оголен. Постоянные ветры сдувают с него снег. Но россыпи покрыты бледно-желтым ягелем и различными лишайниками. В расщелинах мы видели кашкару и другие рододендроновые растения, жизнь которых связана с гольцовой зоной. Кое-где, в заветерках, попадались на глаза одинокие кусты ольхи, да на площадках, поверх выступающих скал, совсем крошечные ивки. Словно сгорбившись от непосильного холода, они не растут вверх, а стелются, прячась за камни. Тихо-тихо в это время бывает на гольце. Ни единого живого существа. Но чем ближе мы подбирались к макушке, тем шире открывалась нашему взору горная панорама.
Вершина Чебулака была крепко скована почти заледеневшим снегом. Мы сняли лыжи и стали взбираться на нее. Это оказалось трудным делом. Ноги скользили по твердой поверхности, мы падали, но сейчас же вскакивали и снова упорно карабкались вверх, пока не достигли цели. Наконец-то под нашими ногами был тот голец, который два дня тому назад поразил нас своей грандиозностью.
Мы были сторицей вознаграждены за все трудности пути, когда увидели перед собою панораму девственных гор. Я с жадностью смотрел на беспорядочно скрученные гряды гольцов, на утопающие в их глубоких складках залесенные долины и на пологие, будто придавленные временем, белогорья. Мы долго любовались ландшафтом этого малоисследованного края. Он был особенным по колориту, непревзойденным по красоте. С вершины Чебулака мы составили себе более ясное представление об этих горах.
Солнце клонилось к закату. Я достал тетрадь и, усевшись на снег, стал делать зарисовки.
С севера Чебулак обошло Манское белогорье, оно не вызывало нашего восхищения. Все в нем было плоское, придавленное, тупое. Взгляд невольно устремлялся туда, где кончается это скучное белогорье. Рука, вооруженная карандашом, привычными движениями набрасывала на бумагу горы, пики, ключи, как они были видны с Чебулака. Но взгляд неизменно забегал вперед, силясь проникнуть в самую гущу скалистых хребтов, которые чуть заметно виднелись на грани далекого горизонта. Еще правее, в овале ближних гор, виднелись высоченные гольцы, их вершины прикрывали ту часть Саяна, которая больше всего нас привлекала. Именно в этой синеве горизонта и прятались те сказочные горы, куда мы стремились попасть.
С чувством тревоги мы смотрели в ту сторону, стараясь разгадать, что ждет нас там…
Я только закончил зарисовку горизонта, а уж раскрасневшийся диск солнца стал прятаться за мрачными отрогами ближних гольцов. Долины и тайга были прикрыты нежной пеленой вечерних сумерек и утопали в неповторимой тишине. Работы оставалось еще много. Нужно было детально разобраться в прилегающем к Чебулаку рельефе, выбрать подходящие вершины гольцов и наметить к ним маршруты. Пришлось все это отложить на завтрашний день. Пока собирались в обратный путь, резко похолодало, и из расщелины цирка, на котором мы сидели, подул леденящий ветер.
С кромки гольца хорошо был виден дым костра. Не задерживаясь, мы стали спускаться. Это оказалось более затруднительным, чем подъем. Снег, шапкой прикрывающий голец, был твердым и скользким, и нам пришлось поступить так, как поступают дети, когда без санок спускаются с горки. Но затем, ниже мы получили большое удовольствие, скатываясь к ночевке на лыжах, уже по менее крутому склону.