Павел Назарович заканчивал устройство ночлега. Он натаскал дров, сварил более чем скромный ужин, состоявший из небольшой порции каши и чая без сухарей.
В одном отношении наша стоянка была неудобной: кедр, под которым мы с трудом разместились, имел редкую хвою, и от костра уходило все тепло. Сделанный же Павлом Назаровичем заслон из веток тоже мало защищал нас. Тут уже не помогла и привычка спать у огня. Холодный ветер то и дело напоминал о себе, он беспощадно расправлялся с костром и, проникая под одежду, холодил тело. А часов в одиннадцать температура пала до минус 15°, где там было уснуть! Раза три принимались пить чай, таскали дрова, а ночи не было конца. Когда же наступило утро, то у нас было одно желание — скорее покончить с Чебулаком и спуститься в тайгу.
На этот раз с нами на верх гольца пошел и Павел Назарович. Ночной мороз так сковал ледяной коркой снег, что мы шли по нему легко и без лыж. День был солнечный, без ветра. Ниже нашего лагеря лежал недвижимо туман. Он упрятал под собой залесенные долины, узкие ущелья и широкие распадки. На его сером фоне теперь хорошо выделялись хребты, отроги, белогорья, и это помогло нам более точно рассмотреть рельеф.
Поднимаясь к шапке гольца, мы наткнулись на множество ям, выбитых в снегу, помнится, вечером никаких ям не было. Как оказалось, ночью здесь кормилось стадо сокжоев. Незадолго до нашего прихода они ушли на север, оставив после себя несколько троп. Рассматривая ямы, мы удивлялись способности этих животных добывать себе корм, которым зимой в основном является белый лишайник — ягель. Природа наградила сокжоя таким чутьем, что он легко улавливает запах ягеля даже сквозь метровую толщу снега. Чтобы добраться до корма, сокжои и выбили эти ямы. В них они после кормежки обычно отдыхают, в них же и спасаются от зимних ветров.
Когда мы достигли вершины Чебулака, туман заметно осел. Мы подошли к скалистой кромке гольца и, усевшись на снег, долго рассматривали раскинувшиеся перед нами горы.
Узкие полосы солнечного света, глубокие тени и туман — все это делало их необычно красивыми. Будто полотно, написанное рукой талантливого художника, лежали перед нами в этот утренний час горы.
Покончив с рельефом, мы еще долго рассматривали хребты, тянувшиеся к востоку. Среди многочисленных вершин нам нужно было выбрать две наивысшие, для следующих маршрутов. Одну мы решили взять на тупом хребте, расположенном у истоков Нички, вторая же была намечена за Кизыром, километрах в 55 от Чебулака, среди скученных отрогов большого белоснежного хребта.
На Чебулаке мы установили столб и оставили в непромокаемом конверте письмо Трофиму Васильевичу Пугачеву, со всеми рекогносцировочными данными. Он придет сюда после нас и построит на вершине Чебулака геодезический знак.
В десять часов мы уже спускались под голец. Как только Павел Назарович стал на лыжи, сквозь нависшие усы у него скользнула улыбка.
— Прокатимся? — предложил он, глядя на нас.
— Нет, я еще жить хочу! — ответил Днепровский.
Старик махнул рукой и покатился вниз.
Мы тронулись его следом, но разве догонишь?! Впечатление было такое, что мы стоим на одном месте и только один Зудов катится — с такой быстротой он мчался вниз по занесенному склону Чебулака. Следом за ним во всю прыть летел Левка.
Мы, не отрывая глаз, следили за стариком. На крутых спусках он пригибался к земле, на поворотах наклонялся в сторону и, лавируя между кедрами, уходил все ниже и ниже. Вдруг мы увидели, как взметнулись его руки, кафтан — и он исчез за снежной гранью ската. Мы поспешили туда. Лыжня старика оборвалась у отвесной стены десятиметрового уступа. Но под ним не было Павла Назаровича.
Оказалось, что он, с ловкостью юного спортсмена, спрыгнул вниз и уже был где-то далеко. Мы сняли лыжи, обошли уступы и, спустившись в ущелье, увидели дымившийся костер.
Павел Назарович остановился на маленькой поляне, окруженной старыми кедрами. Узкое, с пологим дном ущелье было втиснуто между отрогами гольца, круто спадающими к тайге. Ниже ущелья расширялось, отроги становились более пологими, и там, где-то внизу, оно терялось в густом кедровом лесу.
В этот день мы основательно почувствовали голод. Наши желудки были пусты, как и котомки. К чаю, единственному нашему блюду в это утро, мы имели горсть сухарей на троих. Авария на Ничке лишила нас продовольствия, которого хватило бы на обратный путь.
После завтрака, если можно так назвать нашу более чем скромную трапезу, мы решили часок отдохнуть. Под толстым кедром не было снега, нас окружало весеннее тепло, распространявшееся по всей тайге. Устраиваясь у костра, я случайно заметил на одном из выступов отрога, примерно в 300 метрах от стоянки, какое-то серое животное. Это оказалась самка изюбра. Она стояла высоко над нами, у самой кромки скалы, и, кормясь, срезала острыми зубами молодые побеги березки. Временами она опускала передние ноги на уступ и, чудом удерживаясь почти вертикально над обрывом, продолжала пастись. Скоро там же появился и годовалый теленок. Наблюдая за нами, эти дикие животные видели, как мы таскали дрова, ломали ветки, и, вероятно, слышали наш голос. Через несколько минут самка улеглась там же, на краю обрыва, и, сохраняя полное спокойствие, изредка поворачивала голову, окидывая взглядом ущелье. Теленок, отойдя в сторону, стал кормиться. Он свободно ходил по карнизам, лазил над скалами, удерживаясь на самых незначительных выступах, и я с замиранием сердца следил за ним, думая, что вот-вот он сорвется. Мне захотелось узнать, какое впечатление произведет на изюбров крик. Они сразу повернули головы в нашу сторону, но не двинулись с места. Этот необычный для них звук вызвал только любопытство. Я крикнул еще несколько раз более громко, но впечатление не изменилось. Умные животные как будто понимали, что они находятся вне опасности и что их покой надежно оберегают нависшие над ущельем скалы.
Так они и оставались там, пока мы отдыхали. Проснувшись через два часа, к моему удивлению, я увидел их гораздо ниже, совсем недалеко от стоянки. Заметив нас, они бросились вверх и исчезли в скалах.
В этот день мы заночевали на реке Тумной.
В далекий путь
Прячась в мутных вечерних сумерках, все дальше и дальше отступали от нас горы, и скоро их зубчатые контуры слились с небом. Надвигалась ночь. Будто по мановению волшебной палочки, оборвалась дневная суета пернатых, особенно заметная в тайге весной. Казалось, все живое мгновенно погрузилось в крепкий сон, и только мы одни, ломая ногами сучья, нарушали безмолвный покой ночи, да где-то впереди шумел Кизыр. Этот шум и придавал нам силы, он манил нас, обещая отдых, а главное — пищу, которой мы не имели уже два дня.
Идем еще 200–300 метров. Откликаемся Павлу Назаровичу, затерявшемуся где-то в завалах, и наконец выходим на устье Таски, к своему лагерю. Ни костра, ни людей не видно.
«Неужели спят?» — подумал я, внимательно всматриваясь в темноту. Не оказалось и палаток.
Когда пламя костра осветило нашу стоянку, мы увидели разбросанные по поляне вьюки, свертки. Земля вокруг была взбита ямами. Кому понадобилось разорять наш лагерь?
Мы стали собирать вещи, к нашему удивлению, все они оказались целыми, и только одно место, с соленым медвежьим салом, было разорвано. Грязные куски сала валялись по всей поляне, они-то и служили доказательством того, что в разгроме лагеря не были повинны ни медведь, ни росомаха, ни рысь. Так мы и оставались в неведении до утра.
Отсутствие людей не вызвало у нас тревоги — они ушли на прорубку тропы, вверх по Кизыру, оставив свои постели, вещи и часть груза на сделанном лабазе[6], который и подвергся разорению.
Все ярче и ярче разгорался костер. Мы с Павлом Назаровичем собрали разбросанные вещи, а Днепровский возился с приготовлением ужина. Он разостлал брезент, насыпал горсти две сухарей, достал масло, банку консервов и что-то готовил на сковороде.
Четырехдневный переход от гольца Чебулак, беспокойные ночи у огня, недоедание изрядно измотали наши силы. Наконец-то мы добрались до своих постелей, и спустя полчаса после ужина лагерь снова погрузился в тишину.
Утром нас разбудило ржанье и драка лошадей. Я выглянул из спального мешка и увидел возле себя весь табун. Ближе всех ко мне стоял Мухортик. Он держал в зубах кусок медвежьего сала и, мотая головой, тер его о землю. То же самое делали Рыжка и Соловей, а остальные, скучившись у ям, лизали землю.
Проснулись Прокопий и Павел Назарович.
Лошади, увидев нас, бросились к реке, и только один Мухортик остался на место. Он выбросил изо рта сало и, вытянув морду вперед, долго шлепал губами, разбрасывая пену.
Разгадка пришла сама собой. Лошади пронюхали на лабазе соль, которой было присыпано сало, разбили это несложное сооружение и устроили себе солонцы. Запах медведя обычно наводит на лошадей панический страх, но тут мы были свидетелями того, как бесстрашно они расправлялись с салом, в котором всегда сохраняется специфический запах этого зверя. Всему была, конечно, причиной соль, до которой лошади, особенно весной, большие охотники: из-за нее-то они и пренебрегли таким угрожающим запахом.
Темное безоблачное небо предвещало хороший день. На далеком востоке разгоралась заря. В тайге все уже давно проснулось. Шум реки, стук дятла и крик селезней — все сливалось в одну бодрую мелодию. Пробуждались и мрачные вершины сгорбленных хребтов. Они как бы приподнялись и суровым взглядом встречали солнце, которое вот-вот должно было появиться.
Прошла еще минута ожидания, и нежный луч коснулся скалистых вершин далеких гор.
Как хорошо бывает в лесу в эти весенние дни! Каким чудесным и здоровым кажется воздух! Сколько сил и бодрости вливает он в человека!
Только мы кончили завтрак, как в лагерь прибежал Черня. Он бросился к Левке, лизнул ему морду, видимо, в знак приветствия, а затем стал ластиться к нам.
— Наши идут! — сказал Прокопий, всматриваясь в лес. И действительно, вскоре мы услышали говор, а затем увидели поднимающихся от реки Пугачева, Лебедева и других.