За долгие годы своей работы в экспедициях, я не помню случая, когда бы мы не торопились. Это, видимо, удел всех путешественников. Пока не достигнешь цели, поспешность не дает покоя, ко времени дневок накопится столько работы, что не рад «отдыху» — еще больше устанешь. Пробираясь в глубь малоисследованных Саянских гор, мы должны были особенно торопиться. Никто не знал, какие преграды ждут нас впереди и сколько времени понадобится нам, чтобы пересечь этот сказочный, полный неожиданностей, край. Природа этих гор манила нас к себе своей таинственностью и дикой красотой, и чем дальше мы уходили вглубь, тем чаще нас подстерегали неожиданные сюрпризы, отнимающие много времени и усилий. Мы не могли рассчитывать на снисхождение — в этих горах еще все было против человека. Торопились мы, как обычно, и в тот день.
Пока мы занимались обследованием гольца Чебулак, Трофим Васильевич со своей группой успел подготовиться к дальнейшему пути. Они подобрали для каждой лошади седла, подогнали нагрудники, шлеи и прожирили всю сбрую. Лошадям предстояла тяжелая работа, поэтому было очень важно, чтобы подобранное седло равномерно лежало на спине, чтобы оно при спуске и подъеме не скатывалось; не менее важно было и то, чтобы вьюки состояли из одинаковых по весу полувьючек. Все седла были закреплены за лошадьми и помечены их кличкой. В походе лошадь чаще всего выходит из строя от набоя на спине, поэтому вьючному снаряжению мы придавали большое значение.
Закончилась и прорубка тропы от Таски до того места на реке, где предполагалась переправа на левый берег Кизыра. Весь наш груз, состоявший из полуторамесячного запаса продовольствия и технического багажа, был упакован для переброски. Казалось, все было готово, чтобы, не теряя времени, тронуться в дальнейший путь, но обстоятельства не позволили нам совсем покинуть устье реки Таски.
В результате обследования Чебулака, Пугачев должен был идти туда с людьми и грузом, чтобы закончить геодезические работы, но путешествие решено было отложить до более благоприятного времени, когда растает по тайге снег и для лошадей появится подножный корм. Отсрочка завершения работ на Чебуле не вызывала осложнения, мы имели возможность использовать эти несколько дней для детального обследования хребта Крыжина, той именно части его, которая расположена против третьего порога.
В 9 часов утра в лагере все пришло в движение. Рабочие ловили лошадей, упаковывали вещи, делали снова лабаз, на котором мы должны были оставить груз, необходимый для Чебулака. Все торопились, и только лошади настороженно посматривали, как бы не понимая, чем вызвана такая поспешность.
Через два часа лабаз с пугачевским грузом был накрыт брезентом, вьюки размещены, и мы стали седлать лошадей.
Лошади были построены в заранее установленном порядке. Те из них, которые уже ходили под седлами, вели себя спокойно, а некоторые решили почему-то сопротивляться. Они никого не подпускали к себе, кусались, били передними ногами, и нам пришлось потратить много времени, пока вьюки оказались взваленными на их спины.
Хуже всего получилось с Дикаркой. Эта табунная кобылица, не объезженная под седлом, отличалась своим буйным нравом. Когда начали вьючить Дикарку, все собрались возле нее. Самбуев с трудом подвел сопротивляющуюся лошадь к ящикам, а Лебедев и Бурмакин подняли вьюк и только что намеревались забросить на седло, как она вздыбила и огромным прыжком сбила Лебедева с ног. Но Самбуев не выпустил повода. Закинув конец его за спину и будто опоясавшись им, он изо всех сил сдерживал взбунтовавшуюся лошадь. Та бросилась вдоль берега, била задними ногами, стараясь вырваться, но мы видели, как Шейсран, все более откидываясь назад, тормозил ногами ее ход, как круче и круче клонилась на бок ее голова. Наконец, ударившись о дерево, Дикарка остановилась. Мы подбежали к ним. На лице Шейсрана не было тревоги. Его взгляд выражал радость табунщика. Дикарка, видимо, напомнила ему лошадей колхозного табуна, объезжая которых он, наверное, получал величайшее удовольствие. Иначе нечем было объяснить тот азарт, с которым он возился с лошадью.
— Держи! — сказал Самбуев, подавая повод Бурмакину.
Дикарка вдруг насторожилась, как бы стараясь разгадать, чего хочет от нее этот человек, и, растопырив задние ноги, приготовилась к прыжку. Бурмакин тяжелой походкой продвинулся вперед и не успел еще взять повод, как Самбуев очутился в седле. Дикарка сделала огромный прыжок вверх, сбила Бурмакина с ног, и, споткнувшись о валежину, грохнулась наземь. Наездник взлетел высоко и, разбросав в воздухе руки и ноги, упал далеко впереди.
Бурмакин, не выпуская повода, навалился на лошадь и, прижав ее голову к земле, держал до тех пор, пока не подскочил к нему Шейсран, в котором взбунтовалась бурятская кровь. Разгорячившись, он бросился к Дикарке и, усевшись на седло, повелительно крикнул Михаилу:
— Пускай!
Дикарка вскочила. Бурмакин успел закинуть ей на шею повод и, схватив руками за уши, клонил всей своей громадной силой голову лошади к земле.
— Пускай! — уже раздраженно крикнул Самбуев, и Михаил, давая свободу Дикарке, отскочил в сторону. Но лошадь не сдвинулась с места — так и осталась с наклоненной головой и широко расставленными ногами.
Шейсран, держась одной рукой за седло, стал подталкивать ее ногами, а Бурмакин махал шапкой. Дикарка заупрямилась. Она продолжала стоять, не шевелясь, и только круглые глаза ее краснели, наливаясь дикой злобой. Тогда Самбуев хлестнул ее концом длинного повода, и лошадь, прыгнув, стала подбрасывать вверх то зад, то перед, билась на месте, стараясь сбросить седока, а Шейсран продолжал хлестать ее поводом то справа, то слева, и что-то непонятное кричал на родном языке.
Охваченные ужасом, мы отскочили в сторону, а лошадь все больше свирепела, билась под Шейсраном, затем сорвалась с места, рванулась в сторону и заметалась между деревьями.
Что только она не выделывала, сколько необузданной силы было в ней. Она то падала, то среди дикой скачки вдруг останавливалась, глубоко зарывая ноги в землю, то поднималась свечой, а Шейсран, не выпуская из рук повода, не переставал что-то кричать.
Люди бросились следом за ним. Всполошились лошади, залаял Левка. До слуха все тише и тише доносился треск сломанных сучьев.
Шли томительные минуты получасового ожидания. Мы все собрались на поляне, кроме Пугачева, который бросился следом за Дикаркой. Я твердо решил наказать Самбуева за его поступок, который мог кончиться большой неприятностью для всех нас и прежде всего для него самого. Только что я задумался, кого бы поставить на его место табунщиком, как из-за леса показался и сам Шейсран. К нашему общему удивлению, он по-прежнему сидел на Дикарке и, понукая ее поводом и ногами, подъезжал к нам.
Дикарка покрылась пеной. Ее гордая голова теперь безвольно опустилась почти до земли, в глазах погасла непокорность. Она с трудом, как-то тупо, переставляла ноги и неохотно шагала вперед.
Взглянув на Шейсрана, я не мог удержаться от восхищения. Отбросив вперед свои длинные ноги и откинув туловище, он широко улыбался, наслаждаясь счастливой минутой. Сколько в его позе было превосходства! Любуясь им, я подумал: «Как велико счастье табунщика, когда он наконец-то обуздал дикого коня!»
Подъехав к нам, наездник соскочил с лошади и, подтянув ее к Лебедеву, протянул ему повод.
— Это тебе, Кирилл, лючи нее коня нету, — взволнованно произнес он.
Лебедев растерялся и не знал — брать повод или отказаться. Выручил Алексей.
— Бери, Кирилл Родионович, ведь ото он тебе калым за Машу платит, — крикнул повар и, обхватив обеими руками Самбуева, закружился с ним под общее одобрение всех присутствующих, и в этом смехе, и в этой пляске без слов было выражено наше общее восхищение Самбуевым.
— Молодец, ой какой молодец, Шейсран!.. — кричал Алексей.
Но Дикарка не сдалась, она просто устала. Потребовалось всего десять минут передышки, чтобы она снова стала непокорной. Нам с трудом удалось завьючить ее, и снова мы были свидетелями проявления дикой силы. Вырвавшись из рук Лебедева, лошадь начала выделывать самые невероятные фигуры: била задом, падала, вертелась, но все же ей не удалось сбросить крепко привязанный вьюк. Набегавшись досыта, она вернулась к табуну, но еще долго не допускала к себе никого.
Наконец, завьючили последнюю лошадь — Маркизу — и лагерь опустел. Кроме лабаза, здесь остались неизменные приметы пребывания людей — консервные банки, клочья бумаги, изношенная обувь, ненужная тара и у пепелища большого костра — концы недогоревших дров.
Когда лошади и люди, вытянувшись гуськом, тронулись в путь, я вышел на берег. Река уже вспухла, сгорбилась посредине русла и понесла в неведомую даль пузырьки, мусор, клочья пены. Мутный поток реки своим шумом вызвал непонятную тревогу.
Узкая полоска тропы, проложенная топорами сквозь завалы упавшего леса, то подходила к берегу Кизыра, то сворачивала в глубь тайги.
Впереди по-прежнему шел Днепровский, ведя в поводу Бурку. За Буркой шел Рыжка, а за ним — Мухортый, это — передовая тройка. За тройкой Днепровского Лебедев вел Дикарку, Санчо, Гнедушку, и так все лошади шли в установленном порядке строгой очередности. Многие из них, не привыкшие к вьюкам, шли неуверенным шагом, спотыкались через колоды и быстро слабели.
Так, 9 мая отряд тронулся в далекий путь по Кизыру. Небо было затянуто серыми облаками, лениво передвигавшимися на восток. Перегоняя нас, изредка налетал холодный ветерок.
День заканчивался раньше, чем мы достигли берега Кизыра.
Темнело быстро, и можно было бы остановиться на ночь, но нас окружала мертвая тайга, а тропа была настолько узка, что без расчистки леса негде было стать биваком. К тому же не было корма для лошадей, и мы принуждены были идти вперед до Кизыра, где кончалась прорубленная тропа.
А ветер все крепчал, и все сильнее качалась тайга. Неприятное чувство овладевает человеком, когда он находится во власти такой стихии. Все реже кричали погонщики и лошади, будто смирившись с усталостью, шли, не отставая друг от друга. Надвинувшаяся ночь ничего хорошего не предвещала. Ветер грозил перейти в ураган. Все чаще то впереди, то позади нас, с грохотом валились на землю мертвые деревья.