Мы шли, все больше удаляясь от реки. Окружающий нас лес, видимо, служил излюбленным местопребыванием изюбров. Мы часто встречали их лежки и места кормежек. Попадались и следы сокжоев. В одном месте, на хорошо заметной звериной тропе, следом за медведем просеменила росомаха, наверное, рассчитывая поживиться остатками его трапезы.
Черня вел себя возбужденно, его раздражало недавнее присутствие здесь диких животных. Он то громко втягивал воздух, стараясь что-то уловить в нем, то подозрительно обнюхивал веточку или след и, насторожив уши, останавливался, внимательно прислушивался к тишине, фиксируя какие-то звуки, неуловимые для человеческого слуха. Я следил за собакой и сам невольно заражался охотничьей страстью.
Вдруг где-то, выше по гребню, тревожно прокричала кедровка, и сейчас же Черня, бросившись вперед, натянул поводок. Я прислушался, но в лесу, как обычно, было тихо. Черня между тем поглядывал на меня и, нервно переступая с ноги на ногу, просился вперед. Сдерживая собаку, я прибавил шагу и скоро сквозь поредевший лес увидел крутой откос, по которому торопливым шагом уходили от нас изюбры; бык и две матки, их я сразу узнал по желтоватым фартучкам, которые они носят сзади. В тот момент, когда звери попались мне на глаза, они вдруг остановились и, повернув к нам головы, замерли на месте. Остановились и мы. Черня застыл, как пойнтер на стойке, и только когда изюбры, почувствовав опасность, сорвались с места и бросились наверх, он укоризненно посмотрел на меня, как бы спрашивая, почему я не стреляю?
Весной изюбры бывают настолько худы, что в котле сваренного мяса вы не найдете и слезинки жира. Это удел всех копытных зверей Сибири. Холодные зимы страшно изнуряют диких животных, только с появлением теплых дней мая они понемногу начинают поправляться. Исключение составляют стельные матки, которые по непреложному закону природы имеют и в это время незначительное отложение жира. Мы в это время года предпочитали охоту на медведя, мясо которого даже в мае еще достаточно прожирено.
Черня долго не мог прийти в себя, нервничал, рвался вперед и успокоился только тогда, когда мы, минуя след зверей, стали подниматься по россыпи на верх откоса. Все шире открывалась залитая солнцем панорама гор. Еще больше потемнели, опоясывая белогорье, кедровые леса. Забурела и долина Кизыра. Я случайно посмотрел на пройденный нами путь и был крайне удивлен. От низкого горизонта не осталось и следа. Пропустив нас вперед, горы вдруг сомкнулись и, приподнявшись, приняли грозный вид. Теперь мы были полностью во власти этого сурового края.
Я продолжал подниматься по откосу и вместе со мной, все выше и выше, поднимался заснеженный горизонт. Черня по-прежнему недоверчиво обнюхивал воздух: он изредка бросал взгляд то в глубь расщелин, то на соседний склон и мгновенно реагировал на малейший звук.
Наконец мы очутились наверху и совершенно неожиданно попали в гарь. Молодой кедровый лес, покрывающий небольшую полоску равнины, примостившейся на отроге Козя, сгорел, видимо, от грозы.
Пожар, пройдет ли он по степи, пронесется ли по лесу, — это самая страшная, всепожирающая сила. После него надолго замирает жизнь, меняется растительный покров, мелеют ручьи и даже реки, а свидетели этой лесной трагедии — умерщвленные деревья — десятками лет стоят, покачивая безжизненными вершинами.
Я присел на полусгоревшую колоду. На всем, что окружало меня, лежала непоправимая печаль. Маленькая тайга превратилась в мрачную пустыню, но, как ни странно, и в ней не прекращалась своеобразная жизнь. Отовсюду доносился стук, шум крыльев и крик. Это орудовали дятлы. Словно на стройке, в лесу шла работа: птицы сбивали кору, долбили стволы, корни.
Из четырех видов дятлов, встречающихся в Саяне: белоспинный, большой пестрый, желна и трехпалый, — чаще всего попадался на глаза последний. При виде нас птицы срывались с деревьев и с криком улетали в глубь леса.
«Удивительная птица дятел!» — думал я, наблюдая, как он, ловко кроша древесину, добирался до невидимого глазом червяка. Он не принадлежит к певчим птицам, не обладает и красотой, по зато поистине является тружеником тайги, обитателем погибших лесов и старых гарей. Независимо от причины гибели леса, в числе первых его жителей всегда можно встретить дятла.
Природа приучила дятла питаться личинками различных насекомых, живущих под корою, в складках ее и в глубине мертвых стволов. Запрятав так далеко его корм, она наделила эту птицу необычайно крепким и сильным клювом. Кому приходилось наблюдать дятла, тот, наверное, не раз удивлялся работе этого лесного кузнеца.
Погибший лес, среди которого я находился, представлял мрачную картину. Все здесь было мертво. Россыпь, на которой еще недавно шумели зеленые деревья, была густо засыпана сбитой дятлами корой и уже осыпающейся хвоей. Пройдет много лет, пока эта россыпь снова затянется растительным покровом, и еще больше пройдет времени, а этот печальный уголок тайги все будет служить излюбленным приютом дятлов, и, пока не сгниют последние деревья, крик этих птиц будет оглашать безмолвие погибшего леса.
Дятлы, как садовники, уничтожая на деревьях паразитирующих насекомых и их личинки, помогают на гари вырасти молодому лесу и долго, до самой старости, охраняют его от подобных вредителей.
Добывая червячков, дятел долбит мертвую древесину каждый день, от зари до зари, проделывает ходы в пустотелые корни и в дупла. Через несколько лет в эту гарь заглянет колонок или поселится сова, и многие птицы воспользуются работой дятла. В корнях и дуплах они сделают себе гнезда, и гарь станет родным уголком для их потомства; другие будут здесь прятать добычу и спасаться от врага. Придет сюда и соболь. В корнях он устроит себе скрытое убежище и отсюда будет делать набеги, уничтожая поблизости белок и птиц. Не щадит этот хищник и дятла, трудом которого пользуется всю жизнь.
Пока я рассматривал гарь, в глубине долины, где чуть заметно белела полоска Кизыра, исчез дым костра, видимо, наш караван уже находился в походе. Шел шестой час. Нужно было торопиться. Я миновал гарь и, поднявшись на первый отрог, еще с полчаса делал зарисовки и путевые записи.
С отрога хорошо был виден далекий горизонт. Будто стражи, стоят гольцы веками, оберегая сокровища Саяна. Сколько мыслей, сколько волнений вызывали у нас эти угрюмые горы! В солнечный день они были особенно хороши в своем заснеженном наряде.
Осматривая с отрога долину Кизыра, я с радостью отметил в дневнике, что мертвый лес все больше стал уступать место живому — впереди были видны темные полоски кедровой тайги.
Лес, покрывающий долину, поднимается по склонам хребта примерно до высоты 1400 метров (над уровнем моря). Но в защищенных от ветра местах и по вершинам ущелий его граница проходит немного выше. Иногда лес достигает цирков, но никогда не растет в глубине их, как бы боясь проникнуть внутрь этого мрачного убежища.
На обратном пути я, не заходя на стоянку, пошел напрямик, зная, что тропа должна быть проложена вдоль Кизыра по сыролесью. Спустившись в долину, я увидел русло неизвестного ключа, доверху заполненного снеговой водой. Я попытался перейти его вброд, но он оказался глубоким. В поисках переправы я пошел по ключу вниз, затем вверх, а вода все прибывала и местами вышла из берегов. Размывая почву, она шумно скатывалась вниз к Кизыру. Только через два часа, пробравшись далеко вверх по узкому ущелью, я наконец оказался на правом берегу. Нужно было торопиться, но на пути попался бурелом и надолго задержал меня. Наконец я вышел на прорубленную тропу. Освобожденный Черня все время шел за мною, но, увидев след каравана, сейчас же пустился вдогонку.
Темнело. Старый лес уже дремал. Еще реже и все тише доносились звуки умирающего дня. Я шел по хорошо пробитой лошадьми тропе и пожалел, что отпустил Черню. Отсутствие собаки я особенно почувствовал, когда пробирался через завал мертвого леса. Не знаю почему, по я стал с подозрением относиться даже к вызываемому мною самим шороху, а стоящие вокруг меня деревья вселяли непонятное недоверие, порой казалось — они двигаются вместе со мною. Меня все сильнее охватывала тревога, все окружающее казалось враждебным.
Но вот погас отблеск зари, и на тайгу легла темная ночь. Я продолжал идти, с трудом ощупывая ногами тропу и уже плохо различая окружающие предметы.
«Идти или заночевать?» — раздумывал я, когда тропа завела меня в густой кедровый лес. Вдруг совсем близко кто-то фыркнул, бросился и замер. Повинуясь инстинкту, я мгновенно отскочил от тропы и, встав за дерево, приготовился к защите. Еще больше потемнело, и стало так тихо, будто не было возле меня ни тайги, ни гор. Я даже усомнился: существовал ли в действительности тот звук, что так внезапно испугал меня, и не является ли он результатом той напряженности, которая охватывает человека, принужденного в темную ночь бродить по лесу. Я продолжал прислушиваться, по, кроме ударов своего собственного сердца, ничего не слышал. Все предательски притаилось, залегло, и эта настороженная тишина показалась мне невыносимой. Я не выдержал и, шагнув вперед, бессознательно громко закричал.
Затрещали кусты, невидимое существо снова фыркнуло, на этот раз более громко. Я сделал еще несколько шагов, намеренно стараясь производить при этом как можно больше шума, и чиркнул спичкой. В десяти метрах от меня стоял привязанный к дереву Рыжка. Рука, державшая готовый к выстрелу штуцер, опустилась, и напряженность, словно тяжелая одежда, свалилась с моих плеч.
Конь был без вьюка, но заседланный. Как оказалось, его оставили мои спутники, не надеясь, что я скоро их догоню. Я подошел к лошади. Рыжка был самый сильный и рослый конь нашего табуна. Он хорошо ходил по следу, а в данном случае именно эта его способность и пригодилась мне. Его обоняния и зрения было достаточно, чтобы даже в такую темную ночь не сбиться со следа каравана.
Я отвязал повод, вскочил в седло, и Рыжка, получив наконец свободу, торопливо зашагал по траве. Сквозь густую хвою кедров изредка заглядывала в темноту одинокая звезда, да в просвете стволов проглядывал бледный диск только что появившейся лупы.