Мы поднялись на небольшую возвышенность и только стали спускаться, как вдруг конь остановился и, насторожив уши, замер на месте. Снова непонятная тревога охватила меня. Конь хрипел, пятился назад и готов был броситься обратно по тропе.
Я соскочил с седла, с трудом сдерживал разволновавшуюся лошадь. Не было сомнений, что где-то близко притаился зверь и его-то присутствие уловил своим чутьем Рыжка.
Не успел я принять решение, как Рыжка вырвал повод и, ломая сучья, стал с шумом удаляться. Снова я остался один, окутанный мраком ночи.
Трудно описать весь ужас одиночества, которое охватывает человека, когда он окружен полной неизвестностью. Я держал в руках штуцер, обращенный в сторону невидимого врага, и ждал хоть шороха, хоть малейшего звука.
Прошло немного более минуты, и вдруг совсем близко, в полоске лунного света, блеснули две яркие пронизывающие фары. Они были направлены на меня. Дрожь пробежала по всему телу, руки до боли сжали штуцер. Огоньки все увеличивались, и появившаяся там тень стала бесшумно надвигаться на меня. Я почувствовал на себе властный взгляд зверя. Но вот огоньки стали медленно сближаться и, слившись в один, погасли. Тень удлинилась, хрустнула веточка, вторая. В долетевшем до слуха шорохе я уловил ленивую поступь медвежьих лап.
Напрягая до предела зрение и слух, я еще долго стоял, охваченный тревогой. Судя по той медлительности, которая была проявлена медведем, он неохотно уступал тропу. Этот зверь не знает достойного себе врага, он привык, чтобы при его приближении все улетало, пряталось, бежало. Но присутствие человека всегда пугает зверей, наводит страх и на медведя.
Я стоял в раздумье, не зная, ушел ли он совсем или, переместившись, снова ждет меня на тропе.
Луна, оторвавшись от горизонта, приподнялась. В кедровом лесу немного посветлело. Я решил вернуться по тропе к завалу и там ночевать. Каково же было мое удивление, когда метров через триста я увидел Рыжку. Он на бегу захлестнул поводом за кедр и задержался. Спустя несколько минут мы снова пробирались по тропе. Конь шел осторожно, присматриваясь ко всему. Вдруг, будто ужаленный, он сделал огромный прыжок и бросился вперед. Видимо, на этом месте нас поджидал медведь.
Тропа, виляя между старыми кедрами, уходила все глубже в тайгу. Местами она исчезала, и тогда конь нагибал голову, как бы проверяя, не сбился ли он с пути. Но вот совсем неожиданно послышалось ржание отбившейся от табуна лошади, и сейчас же Рыжка ответил ей зыбким голосом.
Через десять минут мы были на биваке. Дежурил Лебедев. Он крайне удивился, увидев меня.
— Разве это не ваш костер горит ниже по реке? — спросил он, отходя от огня и всматриваясь в темноту. Я подошел к нему. Километрах в трех ниже лагеря, на берегу Кизыра, сквозь ночную темноту, ясно виднелся огонек.
— Неужели Кудрявцев вернулся с Кинзилюка? — удивился я.
— Не может быть. Мы остановились еще засветло, он не проплывал, к тому же огонь всего часа два как появился, — ответил Кирилл.
Наш разговор услышали остальные, и лагерь проснулся.
— Кто же это может быть? — спрашивали мы друг друга, не переставая посматривать на загадочный огонек.
Сомнений не было — там ночевали люди или по крайней мере один человек. Но кто это мог быть — мы разгадать не могли. Своих мы никого не ждали.
Наскоро утолив голод, я и Прокопий, захватив винтовки и Черню, направились на огонек.
Поздняя луна уже успела спрятаться за появившимися облаками. Мы шли вдоль берега, пробираясь по чаще и обходя невысокие скалы, нависшие над рекой, а огонек, не угасая, маячил впереди. То он казался совсем близким, и мы, убавив шаг, передвигались с большой осторожностью, то вдруг он исчезал и появлялся где-то далеко в пространстве. Мы вышли на небольшую возвышенность, узким языком спускавшуюся к Кизыру, и притаились. Совсем неожиданно костер оказался метрах в полутораста от нас.
Прячась за деревья, я стал присматриваться в бинокль. У костра спали двое. Их котомки и ведро висели на сучке ближайшего дерева. Люди лежали у огня, прикрываясь телогрейками. Мы, крадучись, подошли еще метров на тридцать и увидели, как один из спавших встал, поправил огонь, погрелся и снова улегся.
Идти прямо к костру мы не решились. Черня, тоже как и мы, пристально следил за костром. Тогда я отстегнул поводок, и собака бесшумно бросилась вперед, но, выскочив на поляну, на мгновение замерла на месте, а затем, будто скрадывая зверя, стала приближаться к костру. У изголовья одного из спящих Черня остановился и, к нашему великому удивлению, начал вилять хвостом. Разбуженный шорохом человек проснулся и, вскочив на ноги, обнял собаку.
Изумленные поведением Черни, мы с Прокопием стали спускаться к костру. Когда обнимавший Черню человек обернулся, мы узнали Мошкова, которого уж никак не ожидали здесь встретить.
Я подошел к костру, и стоило мне только посмотреть на Мошкова, как без расспросов все стало понятно. Проснулся и его спутник — Степан Козлов.
Мы поздоровались. Я ни о чем не спрашивал, боясь услышать из уст Мошкова ту страшную весть, которую он действительно принес нам. Мошков, полураздетый, стоял против меня, безвольно опустив забинтованную грязным тряпьем руку. Его изорванная одежда носила отпечаток тяжелого пути, она висела грязными клочьями, но его исхудалое, покрытое густым загаром лицо было спокойно.
— Ты почему здесь? — с натугой вырвалось у меня.
— Не смогли забросить груз, вот и решили догонять! — ответил Мошков устало.
Я присел на бревно, конец которого бесшумно тлел, охваченный огнем. Сквозь поредевшие облака сиротливо смотрели на нас одинокие звезды. Тихо шумел Кизыр, неся в темную даль свои мутные воды.
Перед глазами, как на экране, возник весь пройденный путь, борьба, невзгоды — и все это показалось теперь пустой, ненужной затеей.
— Неужели придется возвращаться? — произнес я вслух.
Молчала тайга, молчали горы, и, обступив костер, молча стояли мои товарищи. Никто не проронил ни слова, как бы боясь нарушить тишину этой памятной ночи.
Я сидел, все еще не в силах прийти в себя от неожиданной встречи, а главное — от той вести, что принесли нам Мошков и Козлов. Хотелось, чтобы все это оказалось сном, чтобы пролетел он, как ночь.
— Значит, не бывать нам в Саянах, так, что ли, Пантелеймон? — спросил я Мошкова и подошел к костру. — Ты подумал об этом, прежде чем идти сюда?
— Все обдумал! — ответил он ослабевшим голосом. — Мы не в состоянии были забросить продовольствие в глубь Саяна и не могли не предупредить вас об этом. Нас опередило тепло: на аэродромах нигде не осталось снега, взлетать самолеты могли только на колесах, а здесь они должны совершать посадку на лыжах. Ничего мы не могли сделать, вот и пошли через эти проклятые завалы. Думали, в четыре дня догоним, а вот уже одиннадцать идем. Пять дней ничего не ели… Есть у вас с собой хоть маленький кусочек хлеба?
Пламя костра, вырвавшись из-под дров, осветило Мошкова. К нему подошел Черня и, помахивая хвостом, стал ласкаться. Только теперь я заметил, как впали у Мошкова глаза, как вытянулось лицо и глубокие морщины прорезали загорелый лоб. Похудевшее лицо Козлова и его печальный взгляд тоже выражали крайнюю усталость.
У Днепровского оказался небольшой кусочек лепешки, который он обычно носил про запас. Как обрадовались они этому кусочку!
Мошков бережно взял его обеими руками, осторожно разрезал ножом пополам и одну половину передал Козлову. Прокопий засуетился у костра, подогревая чайник, а Мошков и Козлов, ожидая кипяток, присели к огню и стали нетерпеливо отщипывать маленькие кусочки. Они бережно клали их в рот и долго жевали, словно там была не крошка, а целая краюшка хлеба. Когда чайник закипел, я разыскал в их рюкзаках кружки, и они стали пить чай.
Состояние, которое охватывает человека, вынужденного голодать продолжительное время, понятно только тому, кто сам переживал голод. Тяжелее всего переносятся первые два дня, когда вы находитесь еще во власти воспоминаний о последнем обеде, когда память, будто издеваясь, напоминает вам о когда-то недоеденном кусочке жирной медвежатины или о чашке сладкого чая. То вдруг вы почувствуете опьяняющий запах гречневой каши или яичницы, хотя вы не помните даже, когда их ели.
А сон в это время — это сплошное пиршество. Наконец, на третий день человека, истерзанного этими воспоминаниями, усталостью и истощением, начинает охватывать безразличие. Горе тому, кто поддается этому состоянию и не противопоставит ему свою волю, которая должна проявляться тем сильнее, чем тяжелее становится окружающая обстановка — не выпутаться тогда ему из тайги, не найти своих палаток в горах или в тундре. Нужно помнить, что у человека всегда имеется скрытый запас энергии, позволяющий ему не только существовать много дней без пищи, но делать длительные переходы в состоянии истощения. Используйте этот резерв без паники, как можно меньше поддаваясь предательскому сну, — и вы достигнете цели!
Мошков и Козлов продолжали сидеть у костра, зажав в горсти по куску лепешки. Для них эти минуты были настоящим торжеством, а хлеб — неоценимым сокровищем.
— Писем не принесли? — обрывая молчание, спросил Днепровский.
— Алексею Лазареву одно есть, больше никому… — ответил Мошков, не отрывая взгляда от лепешки.
Мы решили, не задерживаясь, отправиться в лагерь. Я и Днепровский накинули на плечи их рюкзаки, и на месте встречи остались только догоревший костер да две постели, сделанные из хвои.
Шли медленно. Мошков и Козлов совсем ослабли. Они, с трудом передвигая ноги, кое-как плелись следом за нами.
Мы еще затемно перешли последний ручей и оказались в лагере. Алексей суетился у костра над приготовлением завтрака. Увидев Мошкова и Козлова, он так и ахнул от неожиданности.
— Откуда же это вы взялись, сверху, что ли, свалились? — произнес он, подавая товарищам наскоро вытертые руки.
Все наши проснулись и, окружив неожиданных гостей, забросали их вопросами. Мошков, преодолевая усталость, коротко рассказал о неудачах с заброской груза.