Часа через два впереди показался просвет, а затем полоска мелкого березняка. Но вот мы миновали его, и перед нами снова тайга. Павел Назарович, несмотря на свой преклонный возраст, шел впереди, отыскивая проход. Рубил он ловко, по-молодецки, остальные еле поспевали за ним. Пробираясь между вывернутыми корнями упавших деревьев, мы попали в совершенно непроходимый завал.
— Однако, не пройти! Эку беду навалило, — сказал Зудов, присаживаясь отдохнуть и вытирая шапкой пот со лба.
Пришлось повернуть обратно. Бурелом, как оказалось, пересек всю долину, мы уже теряли надежду пробраться через него, когда случайно наткнулись на звериную тропу. Она шла над самыми отрогами, в нужном нам направлении и помогала выбраться в редколесье.
Все уже и уже становилась долина Кизыра. Отроги левобережного хребта подошли близко к реке, и там, где они обрывались, мы снова вышли на звериную тропу, более торную, чем прежняя. Совсем неожиданно она привела нас к устью реки Нижней Белой. Место оказалось неудобным для лагеря, и мы прошли дальше, до Верхней Белой. Там нас встретил молодой кедровый лес, покрывавший небольшую равнину, ограниченную с юга все теми же отрогами хребта Крыжина. Затем отроги снова отходят от берега Кизыра, делая долину несколько шире. Правый же берег Кизыра вообще не имеет сколько-нибудь значительных гор, вдоль него тянется залесенная возвышенность, она то отступает от реки и делает берег совсем пологим, то снова крутыми скатами подходит к Кизыру.
Лагерем мы стали на берегу Кизыра, недалеко от устья реки Белой. Пока расчищали поляну, рубили жерди, подошел и караван.
Палатка, в которой разместились я, Трофим Васильевич и Мошков, была поставлена между старыми кедрами, кроны которых почти сплелись над нею. Справа и слева расположились остальные две палатки, «лицом» друг к другу. Таким образом три наших палатки образовали полукруг, в центре которого был разложен костер. Два брезента, растянутые на распорках, прикрывали груз и седла. Хозяйство повара гостеприимно приютил развесистый кедр. Впереди лагеря виднелось широкое русло Кизыра, теперь заполненное мутной водой, а позади, вдоль реки, неширокой лентой раскинулась кедровая тайга. Несколько поодаль от нас, под небольшим кедром, устроился и Павел Назарович.
Вечером наконец вырвалось из облаков солнце, и от его ослепительного света все вокруг лагеря ожило. Да ненадолго. Скоро оно скрылось за горизонтом, и на долину надвинулись вечерние сумерки. Но на вершинах снежных гор еще долго лежал отблеск румяного заката.
Алексей сидел в своем убежище под кедром, среди разбросанной пустой посуды и вслух размышлял:
— Странно как-то у нас получается! Продукты расходовать запретили, стрелять по зверю — ружья не дают, а повара не разжаловали! Из чего же я теперь должен ужин готовить? Как ты думаешь, Трофим Васильевич? — обратился он к Пугачеву.
— Из ничего… — ответил тот шутливо.
— Умно, Трофим Васильевич, ей-богу, умно! Вот я и попробую угостить вас сегодня этим «из ничего», — и повар, схватив ведро, побежал за водою.
Для приготовления ужина мы действительно не имели мяса. Не было поблизости и заводи, чтобы поставить сети. Надеялись на Днепровского. Он, не доходя до лагеря, вместе с Левкой и Черней свернул на Нижней Белой в горы, намереваясь поохотиться, и обещал вернуться потемну.
— Ужинать!.. — вдруг громко крикнул повар. Это слово означало не только трапезу, но и конец рабочего дня. Все собрались у костра и в недоумении смотрели на Алексея; тот сидел под кедром и, казалось, не собирался кормить нас. Перед нами стояли кружки и ведро с кипятком, да на костре что-то варилось в котле.
— Нынче на ужин по заказу Трофима Васильевича особое блюдо под названием «из ничего», — сказал он, лукаво улыбаясь.
Все мы в ожидании смотрели на него. Алексей неторопливо стал рыться в карманах, то запуская руку внутрь, то ощупывая их снаружи, причем каждый карман он обшарил по нескольку раз и наконец вспомнил. Он торжественно снял с головы шляпу и, зажимая в ней что-то, обратился ко всем:
— Кто угадает, тому порционно, по заказу…
Все стояли молча.
— Никто? — переспросил он и открыл шапку.
Мы увидели в его руках вятскую губную гармошку, сиявшую при свете костра серебристым узором отделки. Все насторожились. Мы знали, что Алексей задушевный гармонист, и с нетерпением ждали, когда он начнет играть.
Видя наше удивление, повар рассмеялся во всю широту своей русской души, затем, склонив голову набок, поднес к губам гармошку.
Вырвавшиеся из нее звуки мелодично разнеслись по девственному лесу. Скоро мы забыли про ужин, что-то приятное, волнующее ворвалось внутрь. Хотелось бесконечно быть во власти этих звуков. А Алексей постепенно входил в азарт. Плясала по губам гармошка, дергались в такт плечи и голова.
Но вот неожиданно песня оборвалась. Повисла в воздухе, в приподнятой руке, гармошка, замерла отброшенная назад голова. Все стихло, и только окружающие нас старые кедры, будто в такт унесшимся звукам гармошки, все еще продолжали покачивать своими вершинами.
— Кому добавочного, подходи! — произнес Алексей и сам рассмеялся.
Все заговорили, закурили, кто-то поправил костер, и один по одному мы собрались под кедром. Пришел и Павел Назарович. Он сел в сторонке и, улыбаясь, стал закуривать трубку.
Днепровского еще не было. Трофим Васильевич достал галеты, сахар и стал готовить чай.
Тихая безоблачная ночь окутывала тайгу. И опять залилась гармошка, один за другим звучали родные мотивы. Алексей играл с большим увлечением.
Я продолжал стоять у костра, находясь под впечатлением радостных минут, которые доставил нам Алексей. Разве можно когда-нибудь забыть эту необычную аудиторию, расположенную под столетним кедром и освещенную бликами ночного костра, где и слушатели и музыканты составляли одно целое. Никто не рукоплескал, не восторгался, но столько выразительного было в этой группе!
Долго еще не смолкала гармошка.
— Ну, а кормить-то нас будешь? — вдруг спросил повара Курсинов.
Алексей заулыбался и, не обрывая песенки, глазами показал на висевший над огнем котел с кашей.
…Я ушел в палатку раньше всех. Мошков не спал.
— Сил нет больше терпеть, — произнес он, показывая мне распухшую руку. Болезнь и бессонница измучили Мошкова. Он еще больше похудел, стал неразговорчив. Впервые я видел его в таком состоянии, не верилось, чтобы обыкновенный нарыв мог так сильно подействовать на Мошкова. «Неужели что-то другое?» — подумал я, и эта мысль все настойчивее закрадывалась мне в голову.
Как-то не к лицу ему было грустное настроение. Мы привыкли видеть Пантелеймона Алексеевича жизнерадостным, уравновешенным, с шутками на устах, а тут совсем не стало слышно его в лагере. Разве только иногда тихо застонет да бесшумно пройдется мимо палаток, чтобы хоть на минуту отвлечься от боли.
Был поздний час ночи, все замерло в глубоком молчании, небо казалось широким шатром, а в холодном дыхании ветра чудилось что-то суровое, идущее от снежных вершин. Не спал только Мошков.
— Встань, собаки где-то лают, — вдруг услышал я сквозь сон его голос.
Раздетый, я выскочил из палатки. Ни звезд, ни просвета. С противоположной стороны Кизыра доносился густой бас Левки и, слабо, голос Черни.
Собаки держат зверя. Об этом можно было догадаться не только по лаю, но и потому, что они оказались на противоположной стороне реки, куда могли попасть, только преследуя зверя.
Я разбудил Лебедева.
Днепровский так и не пришел в лагерь в эту ночь. Услышав разговор, поднялись Пугачев, Зудов и Самбуев. С минуту мы стояли молча, прислушивались, а лай то, замирая, обрывался, то с новой силой, будто в схватке, слышался из-за реки.
— Придется переплывать, — все еще продолжая прислушиваться к звукам, сказал Лебедев, — а то утром собаки могут и не удержать его.
Самбуев принес резиновую лодку, и мы покинули лагерь. Решено было подняться как можно выше по левому берегу реки и оттуда начать переправу.
Ширина Кизыра здесь, выше устья Белой, в это время года около 200 метров.
После костра в лесу ничего нельзя было рассмотреть. Все скрывалось в темноте, но через некоторое время немножко просветлело, стали вырисовываться силуэты деревьев, обозначалась полоска реки и контур противоположного берега.
Пока надували лодку, собаки умолкли. В нерешительности мы долго прислушивались к ночной тишине. Лай не повторялся. Видимо, зверь прорвался и увел за собой наших собак дальше. Посоветовавшись, я с Лебедевым решил переплыть Кизыр, надеясь, что собаки, близко ли, далеко ли, задержат зверя.
Охота для нас перестала быть только удовольствием. Мы принуждены были добывать себе пропитание ружьем. С этого дня Левка и Черня стали нашими помощниками, и мы ни в коей мере не могли пренебрегать их усердием. Уж если собаки «поставили» зверя, то независимо от расстояния или препятствий мы должны были идти к ним.
Как только Пугачев оттолкнул лодку от берега, ее подхватило течение и стремительно бросило вниз. Мы налегли на весла, я работал справа, а Кирилл слева, и лодка, не меняя направления, подбиралась все ближе и ближе к чуть заметной полоске леса противоположной стороны реки. Наконец — мы у цели. Но берег, оказалось, так зарос чащей, что нам пришлось еще долго спускаться вниз, пока не нашли удобного места, где можно было причалить и вылезти на берег. А кругом еще была ночь, и только вдали за рекой одиноко горел наш костер.
Как только вошли в лес, снова непроглядная темнота окутала нас. Собак не было слышно; мы решили подняться на первую возвышенность и там дожидаться утра.
Шли медленно, ощупью. Лебедев впереди, я, защищая лицо руками, пробирался за ним, точнее — за звуком его шагов. Мы хорошо помнили, что возвышенность начиналась недалеко от берега, но ее все не было. Наконец попали в непролазную чащу — ни вперед, ни назад, — пришлось остановиться.
Вдруг откуда-то издалека донесся глухой непонятный шум. На несколько секунд он замер, а затем возник снова, но уже более явственно. Что-то с гулом и треском надвигалось прямо на нас.