Мы продолжали стоять, не зная, что делать, куда посторониться. Шум усиливался, приближался. Стало ясно, что кто-то большой и сильный, яростно пробираясь вперед, тяжестью своей ломал с треском сучья и тонкие деревья.
Мы припали к земле. Прошла минута, а может быть, и того меньше, как кто-то пронесся мимо. Треск и различимый теперь топот начал удаляться. И почти сейчас же послышалось легкое потрескивание сучьев и сопение — это Левка и Черня мчались следом за зверем.
Гул, постепенно удаляясь, затихал. Мы встали.
— Наломает же он себе бока в этакой трущобе, да, чего доброго, и собаки попорются, — тихо сказал Лебедев, закуривая папиросу.
В это время оттуда, где уже более минуты, как затих шум, ясно донесся злобный лай собак. Тут уже никакая темнота не могла задержать нас. Мы не могли отказаться от возможности запастись мясом! Рискуя каждую секунду напороться на сук или распластаться на земле, споткнувшись о колодник, с вытянутыми вперед руками мы стали пробираться через чащобу. Отдаленный и неясный лай собак был нашим звуковым ориентиром.
Не берусь определить, какое пространство завоевали мы за час или полтора, но вдруг лай стал четко слышаться, а вслед затем различили мы и рев зверя.
Неожиданно страшный треск раздался где-то совсем близко. Вероятно, зверь метнулся в нашу сторону, намереваясь расправиться с какой-либо из неотступно преследовавших его собак. Это подтвердилось и тем, что собака, поспешно увернувшись от опасности, почти наскочила на нас, урча и повизгивая. Но тут же она опять бросилась в ту сторону, куда удалялся шум и откуда слышался лай другой собаки. Теперь началась яростная схватка. Зверь бросался то на Черню, то на Левку и, не умолкая, приглушенно и злобно ревел. Преследователи отвечали ему свирепым, задыхающимся лаем.
Мы продвинулись вперед еще метров на тридцать и залегли. Ползти дальше было опасно. Теперь собаки метались возле нас; слышалось учащенное дыхание зверя. Он был где-то рядом. Мы напряженно всматривались в темноту, искали его силуэт.
Я прижался к кочке, подав вперед штуцер, продолжал всматриваться в темноту, пока не заметил в ней еще более темное пятно. Оно шевелилось, то увеличивалось, то исчезало и, наконец, приблизилось и застыло предо мною.
— Видишь? — спросил я шепотом лежавшего рядом Лебедева. Но ответа не расслышал, так как в тот же миг зверь опять рванулся, звонко ударились о колодник копыта. Прижав штуцер к плечу, я напрасно искал глазами его планку и ствол. Нужно было воздержаться от выстрела, отползти назад и дожидаться рассвета, но я не в силах был этого сделать. Еще одна неуловимая секунда — и когда мечущееся перед глазами темное пятно возникло очень близко, в общий хаос звуков ворвался выстрел. Словно молния, блеснул огонь, и в полосе мелькнувшего света я на мгновение увидел силуэт лося. Шум схватки стал удаляться и где-то далеко оборвался всплеском воды — будто зверь с ходу завалился в озеро. Скоро оттуда донесся лай собак.
— Зря, — сказал Лебедев, вставая, и в его голосе я уловил заслуженный упрек. — Нужно было подождать, никуда бы он не ушел.
Но вот на востоке показалась еле заметная полоска зари, и сейчас же из тьмы стали вырастать горы.
— Надо спешить, зверь на ходу, — сказал Лебедев, и мы бросились вперед.
Слух уловил шаги зверя по воде, — и, наконец, мы увидели его: метрах в семидесяти от нас, вытянув голову и прижав уши, двигался по дну ключа крупный лось, бросаясь то к одному берегу, то к другому, и, взбивая ногами воду, он отпугивал собак… С нетерпением ожидая момента, когда он повернется ко мне боком, я приложил к плечу штуцер. Но в это же мгновение раздался выстрел. Лось сделал огромный прыжок, забросил передние ноги на берег ключа, закачался и вместе с Левкой, который уже успел вскочить ему на спину, обрушился в воду.
Мы подошли к зверю. Он был уже мертв. Пока собаки изливали на нем свою злобу, мы разложили костер, обогрелись и немного обсушились. Разгоралось утро, окрашивая румянцем нависшие над горами облака. Только теперь каждый из нас ощутил, насколько утомительной оказалась охота.
Зверя пришлось спустить ниже по ключу, до пологого берега, и там освежевать. Это был самец, еще в зимней шубе, примерно трех лет. Его молодые рога, вернее два пенька, высотою в двадцать сантиметров, были мягкими и, как обычно для этого времени, покрыты густыми волосами темно-коричневого цвета.
Левка, выражая нетерпение, все время крутился возле туши, но как только увидел, что на кишках лося нет жира, отошел в сторону, улегся под кедром и с явным пренебрежением следил за нашей работой. Он даже и не дотронулся до мяса, которое ему подсовывал под нос Лебедев, таков уж характер этой собаки! Левка предпочитал обходиться без мяса, если оно нежирное. Черня был менее разборчивым и с удовольствием полакомился.
Лося в Сибири называют сохатым. Живет он больше в тайге, придерживаясь гарей и заболоченных районов. Обычно на смену выгоревшему хвойному лесу приходят осинник, березняк, тальник, их молодые побеги и являются основным кормом сохатого. Но летом он любит покормиться болотной травою и не прочь на озерах полакомиться корнями различных донных растений, которые он собирает, ныряя на дно озера или опуская глубоко в воду свою морду. Осенью же он собирает грибы.
В Восточном Саяне лось встречается чаще в предгорье и редко, случайно, в центральной части. Этот зверь распространен всюду по Сибири, за исключением тундры, лесотундры и степной полосы. Убитый нами лось, видимо, делал свой обычный весенний переход с гор куда-нибудь к низинам и был перехвачен собаками.
Через час, захватив с собою по одному стегну, мы ушли к Кизыру. Черня остался караулить мясо.
В лагере уже не спали и с нетерпением ждали нас. Скоро пришел и Днепровский. Оказалось, что ночью он дважды подкрадывался к зверю, даже раз стрелял, но, как и я, неудачно, и лось ушел через Кизыр.
После завтрака Пугачев и Днепровский стали готовиться в разведку на реку Ничку, имея намерения изыскать по ней проход к тем туповершинным горам, которые видели мы с гольца Чебулак. Я и Павел Назарович собирались на хребет Крыжина. Остальные должны были перенести мясо и до нашего прихода привести в порядок уже изрядно потрепанное снаряжение.
Болезни Мошкова не было конца, и это все больше и больше тревожило меня. Палец стал темнеть, опухать. Чего только бедняга не прикладывал к пальцу: и еловую серу, и печенку, и хлеб с солью, но ничего не помогало — и мне пришла страшная мысль: не гангрена ли у него?!
Об этой болезни я имел отдаленное понятие, но знал, что она очень опасна для жизни, что без хирурга дело не обходится. На этот раз я не пришел ни к какому определенному выводу.
Мы с Павлом Назаровичем, взяв Черню, ушли из лагеря последними. В рюкзаках имелся запас продовольствия на три дня, главным образом мяса, небольшое полотнище брезента, два котелка, топор и прочая походная мелочь. Мы намеревались пройти по реке Белой до ее истоков и подняться на белок Окуневый, одну из значительных вершин хребта Крыжина.
Река Белая берет свое начало совсем недалеко от Кизыра, в образовавшейся в глубине гор котловине. С юга котловина граничит с несколько пониженным в этой части хребтом Крыжина, а справа и слева ее обнимают отроги. Они почти сошлись у Кизыра, их разделяет небольшая щель, по которой и протекает река Белая.
Невысокие отроги, что прикрывают выход Белой к Кизыру, уже освободились от снега. Образовавшийся между ними проход охраняется кедрами. Старейшие из них давно уже упали на землю и даже успели сгнить. Их бугроватые могилы, прикрытые толстым слоем зеленого моха, еще долго будут напоминать о погибших великанах. Чтобы освежить этот старый лес, природа вырастила в нем стройные березы.
Пройдя по лощине не более получаса, мы увидели широкую котловину. Нависшие над ущельем горы вдруг раздвинулись, и река, разбившись на несколько ключей, затерялась в густом лесу. Вправо, высоко над нами, виднелся белок[7] Окуневый. Его тупая вершина и крутые отроги, спадающие в котловину, покрыты белизною еще не тронутого солнцем снега и только кое-где на нем, будто тени, лежали полоски снеговых обвалов.
Мы свернули вправо и по кедровнику стали подбираться к Окуневому белку. По пути нам часто попадались следы диких оленей, места их кормежек и бесконечное количество лежек. Надо полагать, что котловина служила им постоянным местом пребывания, и Черня, не без основания, нервничал. Он то, натягивая поводок, влажным носом «глотал» воздух, улавливая в нем среди многочисленных запахов тот, который был предметом его внимания; то вдруг останавливался и, замирая, прислушивался к звукам, доносившимся из глубины леса. А мы, путаясь в догадках, напрасно присматривались и прислушивались: нигде ни единого живого существа, ни единого звука.
— Тут, тут, близко, — шептал взволнованно Павел Назарович, следя за собакой; Черня, захваченный азартом, вдруг сделал прыжок, струной натянул поводок и будто в нерешительности остановился. Метрах в трехстах, на краю редколесья, стоял вполоборота к нам встревоженный изюбр. Мы осторожно стали подвигаться к зверю. Подняв голову, он прислушивался, всматривался, как бы стараясь разгадать, кто так громко ходит по лесу. Зрение у него слабее человеческого, на таком расстоянии он плохо различает предметы; но его слух и чутье в минуты напряжения чрезвычайно остры.
Мы не собирались стрелять, а хотели лишь рассмотреть его поближе. Изюбр сделал несколько прыжков и остановился, повернув голову в нашу сторону. Засмотревшись на него, я споткнулся о колоду и сломал маленький сучок. Этого незначительного звука было достаточно, чтобы через мгновение изюбр уже мчался по склону горы. Метров через двести он вспугнул большое стадо диких оленей, видимо, тех, чьи следы мы часто встречали на пути. От стада изюбр свернул вправо и исчез в расщелине, а олени скрылись в лесу.
В этот день мы не ожидали солнца. Отяжелевшие облака ползли медленно, лениво и, казалось, вот-вот разразятся дождем или снегом.