ь рост, махнул безнадежно рукой и зашагал вперед.
Лай доносился из глубины ложка. Заглянув туда, мы увидели недалеко от того места, где висел медведь, Левку. Он вертелся под молодым кедром и, задрав морду кверху, азартно лаял.
— Неужели на белку?! — говорил Прокопий, сламывая прут. — Уж я ему задам!
Сохранившийся на дне ложка снег был утоптан мелкими следами. Это были отпечатки лап колонков, горностаев — их так много, словно стадо этих зверьков прошло по ложку. Днепровский отбросил прут, которым он собирался пороть собаку, и, подойдя к кедру, стал осматривать. Собака неистовствовала. Она высоко подпрыгивала, обнимала лапами ствол, грызла кору, злилась. Вдруг сверху послышалось злобное ворчание.
— Соболь! — крикнул Лебедев.
Чуть пониже вершины, прижавшись к стволу, на сучке сидел зверек, одетый в темно-коричневую шубку. Ни головы, ни хвоста не было видно. Свернувшись в комок, он подобрал к ножкам хвост и так втянул голову в себя, что трудно было бы неопытному глазу узнать в нем соболя. Правда, его выдавали две черные, как угольки, точки, хорошо видневшиеся на коричневом фоне. Это глаза, неподвижно застывшие, чуть выше светлого пятнышка, чем обозначена у соболя нижняя часть мордочки. При нашем приближении он не пошевелился, словно прирос к стволу, и, негодуя, все продолжал ворчать. Наблюдая за ним, я удивлялся, сколько в таком, совсем незначительном комочке было непримиримой злобы!
Днепровский подошел к кедру и ударил по стволу палкой. Соболь мгновенно сорвался с места, выскочил на соседний сучок и через минуту, снова свернувшись в клубок, замер.
Мы поймали Левку и насильно увели его вниз по ложку. Кобель, как мог, протестовал. Он рвался, прыгал, тащил Прокопия назад.
Чем ближе мы подходили к убитому медведю, тем больше недоумевали.
— Что они тут делали? Ишь, как все утоптали! — говорил Прокопий, рассматривая следы, среди которых много было и соболиных. Разгадка оказалась совсем неожиданной. Виновником такого большого скопления в ложке мелких хищников был убитый нами медведь. Когда мы отбросили прикрывающие его ветки и заглянули внутрь, то поразились. Мяса у медведя не было. Нам оставался только скелет, обтянутый шкурой, и больше ничего! Все, что было съедобного, хищники выгрызли, выскребли и съели.
У нас выработалась привычка: ко всяким явлениям природы относиться с любознательностью. Пока Прокопий вытряхивал из шкуры все скрепленные прожилками кости, мы с Лебедевым занялись расследованием этого необычного для нас грабежа. Прежде всего мы обратили внимание на множество троп, идущих от того кедра, на котором висел медведь. Несколько лунок, выбитых в снегу, застывшие в них капли крови да всюду валявшиеся клочья шерсти помогли нам восстановить картину того, что произошло там, у медведя, за наше отсутствие.
Возможно, первым наткнулся на добычу соболь, случайно забежавший в этот ложок. Загораживая медведя ветками от птиц, мы не подумали, что по ним легко смогут проникнуть к туше мелкие хищники. Ловкости соболя достаточно, чтобы через минуту он оказался внутри и, добравшись до мяса, ел столько, сколько вместит желудок, пока не отяжелеет. Затем, как обычно после сытной трапезы, ему захотелось понежиться, подремать, забившись в корни кедра или в дупло, а то и в россыпи. Он, наверное, вспомнил про одно из многочисленных своих убежищ, расположенных по другую сторону котловины, и, не задерживаясь, просеменил туда. Соболь на ходу терял запах медвежьего мяса, чем изрядно пропитались его морда, лапы и даже шубка. Добравшись до логова, зверек, благодушествуя, уснул, а в котловине еще была ночь, всюду шныряли в поисках пищи его собратья-хищники.
Может быть, не прошло и часа, как на след соболя наткнулся голодный колонок. Захваченный необычным запахом мяса, он догадался, что тот шел от добычи, и не мешкая пустился пятным следом. Жадность не позволила ему медлить. Оказавшись внутри медвежьей туши, хищник запускал морду между ребер и шкурой, выдирал мясо, торопился, в спешке давился, пока не насытился. Но не успел колонок покинуть столь приятное убежище, как послышались торопливые прыжки, и через минуту он почувствовал, как что-то острое впилось в его шею, трепануло до боли и выбросило на снег. Это был, наверное, колонок из соседнего ложка, тоже случайно наткнувшийся на след соболя.
Когда у хищника желудок переполнен пищей, у него слабее проявляется воинственность. Вот почему первый колонок не стал сопротивляться и ушел к себе в гнездо, устроенное где-нибудь в густом кедровнике, недалеко от реки. Он так же, как и соболь, оставлял запах мяса.
Ушел в противоположном направлении и второй колонок, выгнанный соболем. Разбежались и горностаи, сбежавшиеся туда полакомиться мясом. И потянулись от убитого медведя во всех направлениях следы хищников. Они проложили по котловине невидимые глазу тропы из запаха жирной добычи.
В обычное время, только вспыхнет рассвет, а уж все ночные обитатели тайги разместятся по своим местам. Но не так было, видимо, в тот раз. Уж стало светать, а писк, драка, возня не утихали под кедром. Более сильные расправлялись с добычей, забравшись в середину, те, кто послабее, подбирали падающие от них крошки; а слабые, не смея приближаться, шныряли поодаль, ожидая, когда разойдутся те и они смогут удовлетворить возросшую до пределов жадность.
С восходом солнца все угомонилось — хищники не любят дневного света. Но не успели сумерки окутать горы, как обитатели котловины — соболи, колонки, горностаи — снова собрались у убитого медведя. Под кедром возня не прекращалась всю ночь, и за трое суток от крупного медведя ничего не осталось. Мы взяли шкуру, предварительно высыпав из нее кости, и, не задерживаясь, ушли к своим на Кизыр.
Своему повару Алексею мы принесли медвежьи лапы, до которых хищники добраться не могли. Ну и холодец же приготовил он нам! Для такого блюда он даже горчицу приберег.
После обеда стали собираться на подъем. Командовал Трофим Васильевич. Ничто, казалось, не могло укрыться от памяти и взгляда этого необычно подвижного человека. Он суетился и, распределяя груз, отпускал то одному, то другому шутку за шуткой.
— Ну-ка, Арсений, встань рядом, — говорил он, обращаясь к Кудрявцеву и выпрямляясь перед ним во весь рост. — Видишь, ты выше меня на целую голову, вот я тебе с полведерка цемента и прибавлю в поняжку…
Тот взмолился:
— Ой-ой-ой! Да ведь этак и хребет поломать можно!..
— А ты посошок возьми, подпираться будешь, вот и не поломаешь, — продолжал Пугачев. — Вон, посмотри на Прокопия, как он завидует твоей поняжке…
Все дружно рассмеялись. А Прокопий покосился на Кудрявцева.
Каждому было приготовлено по двадцать пять килограммов груза, кроме Бурмакина, которому и за обедом и на работе давалась солидная добавка, да еще Кудрявцева, непонятно почему, Трофим Васильевич наделил более увесистой поняжкой. Но самая большая по объему поняжка была у повара Алексея. Чего только в ней не было: чашки, кружки, сумочки, небольшой запас лепешек, а сверху Лебедев приторочил ему два ведра. Но вид у него был довольный, наконец-то он «оторвался» от лагеря и идет с нами на вершину белка.
Наконец все готово. Трофим Васильевич неожиданно подошел к Кудрявцеву и обменялся поняжками.
Тот запротестовал было:
— Как можно?! Уж я сам как-нибудь.
— Я-то пензенский, — сказал ему Пугачев, — у нас спины без хруста.
— Ну и что же? А у забайкальцев ноги без скрипа, не давай, Арсений, — вмешался Алексей.
— Добавь, Трофим Васильевич, Алексею, смирнее будет на подъеме, — подшутил кто-то.
— Придется! Получай, Алеша, — и Трофим Васильевич, порывшись в оставленном грузе, передал ему четыре медвежьи лапы. И пока тот раздумывал, Лебедев приторочил и их ему к поняжке.
Трофим Васильевич по росту был самым низким из участников экспедиции, но по горам ходил хорошо и всегда впереди. Теперь, зная, что за его плечами — самый тяжелый груз, нам было неудобно отставать от него, и все невольно переглянулись: самый маленький человек бросил вызов таким гвардейцам, как Днепровский, Бурмакин, Лебедев, Курсинов, привычным не меньше его к тяжелой физической работе. Словом, Трофим Васильевич решил испытать свои и наши силы.
Не торопясь он уложил на спину котомку, поправил ремни и, встряхнув плечами, зашагал вперед. За ним тронулись и мы. Где-то далеко внизу Самбуев кричал на лошадей, угоняя их к Кизыру. Шел пятый час.
Подъем был завален упавшими деревьями, обломками твердых пород и переплетен корнями растущих по уступам кедров. Весь крутой скат гребня, по которому мы поднимались на верх белка, усеян небольшими террасами, примостившимися между скалами. Шли не торопясь, гуськом, теряясь по щелям, или между огромных каменных глыб, часто преграждавших нам путь. На крутых каменистых подъемах люди ползли на четвереньках, цеплялись руками за корни деревьев, за кусты, упирались ногами о шероховатую поверхность скал. Лямки резали плечи, все чаще билось сердце.
Трофим Васильевич шагал медленно, размеренно и не отдыхал. Остановится на секунду, сделает один-два глубоких вдоха и снова в путь. Казалось, в таком же темпе двигались и мы, но он уходил все дальше и дальше. Вначале от него не отставал Бурмакин. При длительном восхождении на гору нужна не только сила, но и ловкость, и способность молниеносно ориентироваться, как обойти препятствие, где пролезть или стать ногою, за что схватиться руками или обо что опереться. Тут уж с Трофимом Васильевичем нельзя спорить, и Бурмакин в конце концов отстал.
На подъеме с тяжелым грузом, да еще по такому крутому склону, как в этот раз, мы обычно редко отдыхали. Частые остановки парализуют силы. Лучше подниматься медленно, стараться не думать о самом подъеме и не мерить глазами остающееся до вершины расстояние. Но темпы Трофима Васильевича нарушили наши правила, и, незаметно для себя, мы начали торопиться и… быстрее уставать. Алексей от непривычки весь вспотел и уже снял телогрейку. Курящие забыли про кисеты, а Трофим Васильевич шагал, поднимаясь все выше и выше, и наконец показался на верху последней скалы. Мы видели, как он снял поняжку и, усевшись на кромку, отдыхал.