мои товарищи. Ничто не давалось легко, и если бы не глубокое сознание, что все эти лишения мы несем во имя блага нашей Родины, никогда бы нам не победить Саян!
Солнце уже было низко над горизонтом, когда с последним грузом вышли на белок Лебедев, Курсинов, Бурмакин и Днепровский. Они молча сбросили поняжки и, усевшись на них, отдыхали.
— Кажется, все! Теперь осталось только отлить тур, сколотить пирамиду, и можно идти на Кубарь, — сказал Лебедев.
Все повернули головы на север. Там, среди мощных хребтов, величественно возвышался голец Кубарь. Его бесчисленные отроги, спадая, терялись в глубине долин. При вечернем освещении голец, будто богатырь, отдыхал, окруженный надежной охраной недоступных гор. Туда, к нему, теперь лежал наш путь!
В долине реки Нички
Прозрачным и свежим утром 23 мая мы спустились с хребта Крыжина к Кизыру и сразу же начали свертывать лагерь. Нужно было торопиться с выполнением программы работ — лето в Восточном Саяне коротко. В этот день экспедиция разделилась на две группы. Трофим Васильевич с Бурмакиным и еще четырьмя товарищами должны были вернуться на устье Таски и с несколькими лошадьми пробраться до Чебулака, чтобы там закончить начатые мною геодезические работы, я и идущие со мной товарищи намеревались обследовать долину Нички и Шиндинский хребет.
В 12 часов мы расстались. Двое рабочих повели по тропе лошадей, а Трофим Васильевич со своей группой уселся в лодку. Вместе с ними отплывал и Левка. Он уже стоял в носу и поглядывал хитрыми глазами на Черню, точно хотел сказать: «Вот, смотри, без меня не могут обойтись, а тебе тут и пропадать». Черня, конечно возмущался, визжал, метался, видимо, не понимая, почему его оставляют, а берут какого-то бездарного, по его мнению, пса.
Мы стояли долго на берегу, пока течение Кизыра не спрятало в своих скалистых кривунах лодку с нашими товарищами. День был солнечный, и ничто, казалось, не должно было омрачить их далекий путь. Мы условились встретиться через две недели под Фигуристым белком, у истоков Паркиной речки.
Сразу же, как только лодка скрылась, мы начали переплавлять свое имущество на правый берег Кизыра. Мошков после операции чувствовал себя хорошо. Опухоль на руке спала, и рана стала затягиваться.
Пока лодкой перебрасывали груз, Самбуев пригнал лошадей. Все они поправились. Но Бурка и Дикарка за это время совсем одичали, и нам долго пришлось бегать по лесу, прежде чем удалось их поймать.
Переправа лошадей заняла несколько часов, причем не обошлось без приключения. Один конь, по кличке Сокол, был отнесен течением ниже переправы и, не найдя там пологого берега, вернулся обратно. Выбираясь из реки, ниже устья Белой, он распорол себе живот. Пришлось задержаться. Я и Лебедев переплыли к нему. Рана была большая и глубокая. Казалось, лошадь не выживет, пристрелить же ее было жалко. Мы свалили Сокола на землю, зашили рану шелковой леской и, сняв узду, оставили его на произвол судьбы. Когда мы отплывали к своим, конь, будто поняв, что его бросили, стал метаться по берегу и жалобно ржать, но мы ничем не могли ему помочь…
Тайга, подошедшая с севера к Кизыру, встретила нас непролазной чащей. Там, на неширокой береговой полоске, казалось, столкнулись в борьбе за каждый вершок почвы все породы леса, растущего в Восточном Саяне. Тут и кедры, и ели, и пихты, а между ними тополь, береза, ольха, черемуха, рябина. Это еще сравнительно молодой лес, пришедший на смену давно погибшей от пожаров тайги. Огромные деревья, когда-то украшавшие береговую полосу Кизыра, завалили собою проходы, и нам пришлось сразу же взяться за топоры.
Постепенно тропа начала выравниваться, и скоро чаща осталась позади. Перед нами открылась слегка всхолмленная низина, ограниченная с востока и запада высокими, сглаженными к реке отрогами. Редкие кедры, покрывающие эту низину, — низкорослы и чахлы. Это, видимо, оттого, что растут они на сильно увлажненной почве, а местами даже на заболоченной. Кедр встречался в небольших котловинах и выемках, характерных для Кизырского ската. Там находили мы и погибшую пихту, недавно оспаривавшую у кедра право на жизнь в этой скучной низине. В глубине ложбин и по берегам ручейков растут ели. На всех этих, редко встречающихся деревьях, лежит отпечаток сурового климата и холодных ветров, гуляющих часто зимой по низине.
Выбравшись из чащи, мы пошли быстрее и скоро увидели озеро. Отдав необходимые распоряжения по устройству бивака, я свернул влево, намереваясь с ближайшей возвышенности наметить путь на завтра. Со мной увязался и Черня. Мы пересекли кочковатую поляну и редколесьем поднялись на вершину ближайшей сопки. Моему взору открылась обычная горная панорама: на востоке она ограничивалась близко расположенными горами, снежные вершины которых еще были освещены лучами заходящего солнца; справа хорошо был виден хребет Крыжина, а слева — долина Нички, с круто спадающими к ней отрогами. Оказалось, что всхолмленная низина, по которой мы шли, добираясь до озера, протянулась до самой Нички. Она скорее напоминает глубокую седловину, некогда соединявшую долину Нички с Кизыром. У наблюдателя возникает и другой вопрос: не являлась ли в доисторический период эта низина руслом реки Нички? Ведь в том месте, где Ничка подходит к низине, река, почти под углом в 90°, поворачивает на запад, меняя меридианное направление на широтное. Но если на карте русло этой реки провести через равнину до Кизыра, то у нее исчезнет эта угловатость, ибо равнина служит до некоторой степени продолжением долины Нички. Мне больше нигде на Восточном Саяне не приходилось встречать столь пониженный рельеф в междуречьях, как именно там, в районе Окуневого озера, между Кизыром и Ничкой.
Пока я заканчивал зарисовку и заносил свои впечатления в дневник, у озера вспыхнул костер. Еще несколько минут, и мы бы ушли, но вдруг лежавший рядом Черня вскочил и, сделав прыжок, замер, напряженно всматриваясь в даль. Я схватил штуцер и тоже насторожился. Кругом было тихо. В вечерних сумерках отдыхали горы, дремала тайга. Но Черня, вытянув морду, жадно тянул воздух и прислушивался. Наконец он сделал еще два прыжка, на миг задержался, посмотрел вправо, влево и бросился вперед по редколесью.
Я побежал за ним, но через несколько метров остановился. Собака уже скрылась. Сомнений не было — Черню взбудоражил находившийся где-то недалеко зверь. Я постоял немного и, не дождавшись лая, стал спускаться к своим.
Впереди то появлялся, то исчезал, прячась за стволами деревьев, огонек. Скоро до слуха долетел звук колокольчика — где-то близко паслись лошади. Страшно хотелось есть, но от костра доносились не запах супа, а мелодичные звуки гармошки. Я прибавил шагу, гармошка слышалась яснее и яснее.
«Молодец Алексей! Музыка с чаем — это неплохо», — подумал я и поторопился.
Когда я подошел к биваку, мне представилась следующая картина: все сидели под елью, освещенные отблеском костра. Алексей, растянувшись на кошме, азартно наигрывал «полечку». Веселое настроение товарищей стало понятным, когда я взглянул на костер: там на вертелах жарились крупные окуни.
На наше счастье, озеро, на берегу которого мы расположились, оказалось богатым рыбой, больше всего окунем, почему оно и называется Окуневым. В это время года, а точнее — сразу же, как только исчезает на озере лед, окунь мечет икру. Лебедев и Козлов за час небольшой сеткой поймали около полсотни крупных окуней. В нашем меню давно уже не было рыбы, и можно представить, как все были довольны ужином!
Черня в этот вечер так и не вернулся, чему мы были крайне удивлены. Не было слышно и его лая.
Медленно затухал костер. Тихая, звездная ночь повисла над нами. После ужина в лагере все угомонилось, только колокольчик на шее лошади чуть слышно тревожил тишину.
Укладываясь спать, я удивленно посмотрел на Павла Назаровича: он стащил в одну кучу вьюки, сверху положил седла и все это покрыл палаткой, затем стал прибирать разбросанные вещи.
— Чего не спишь? Павел Назарович? — спросил я старика.
— Как бы утром не было дождя, — ответил он, — вишь, потянуло с реки, не к добру это.
Я осмотрелся. Ничего подозрительного не было заметно. Только легкий ветерок, прорвавшись от Кизыра, шумел по вершинам деревьев.
«Какая беспокойная старость у человека!» — подумал я, засыпая.
А Павел Назарович все еще возился у себя под елью. Он развел маленький костер и долго пил чай.
…Выступление было назначено на ранний час, поэтому с рассветом все уже были на ногах.
Погода действительно изменилась. За тучами исчезло небо, стало неприветливо и сыро. Чувствовался надвигающийся перелом. Мы не успели еще одеться, как появился туман. Он то заволакивал отроги, то спускался в долины и, наконец, закрыл шапками вершины гор. Пошел дождь.
Мы принуждены были отсиживаться, пережидая непогоду. Все занялись своими делами. Я перешел к Павлу Назаровичу, «проживавшему» по другую сторону нашей ели.
Старик пил чай. Разговорились о его точном «прогнозе» погоды, высказанном вчера вечером.
— А тут дело не хитрое. Так оно получается, ежели в ясную ночь подует ветер снизу, будь это на реке или в ключе, непременно погода изменится, не обязательно дождь, но добра не жди. В природе, — продолжал он, — всему есть свои причины. Скажем, ежели туман кверху лезет, по вершинам хребтов кучится — тоже к дождю, тут уж без ошибки. К непогоде и тайга шумит по-иному, глухо; птицы поют вяло; даже эхо в лесу не откликается… Погоди-ка, кто это там бежит? — вдруг оборвал он свой рассказ, всматриваясь в мутное от дождя пространство, и встал.
Поднялся и я.
Моим вечерним следом бежал Черня, а за ним мы с удивлением увидели и Левку. «Откуда он появился? Ведь его взял с собой Трофим Васильевич. Неужели случилось что-нибудь?» — с тревогой подумал я. Еще более загадочным было другое: каким образом его разыскал Черня?
Пока мы стояли в раздумье, вопросительно посматривая друг на друга, собаки оказались в лагере. Черня стряхнул с себя влагу, обнюхал всех и, подойдя ко мне, завилял хвостом. Затем он уселся рядом и умными глазами смотрел на меня в упор, как бы силясь передать этим взглядом что-то важное. А Левка ни к кому не подошел. На его хитрой морде ясным отпечатком лежала какая-то проказа.