Все бросились к плотам. Я схватился руками за крайнее бревно, а рядом, удерживаясь за сучок, повис Самбуев. На плоту оказались Лебедев и Павел Назарович, а мы должны были следовать за ними вплавь, так как наше «судно» и без нас было перегружено.
Но не успели мы отплыть и двадцати метров, как заднюю часть нашего плота накрыл вершиной упавший кедр. Плот накренился. Послышался отчаянный крик. Тонул, придавленный сучьями, Самбуев. Одно мгновение — и Лебедев бросился к нему на помощь. Ловким ударом топора он отсек вершину кедра, а Павел Назарович успел толкнуть шестом плот вперед, и мы увидели выплывшего на поверхность Самбуева.
— Где моя буденовка? — крикнул он, отфыркиваясь и смахивая с исцарапанного лица кровь.
Лебедев сильным рывком выбросил его на плот, а Павел Назарович, заметив, что плот от лишней тяжести начал тонуть, спрыгнул в воду. Он так же, как и я, схватился руками за связанные бревна, и мы, уже подхваченные течением, неслись вниз по реке.
Хорошо, что берег был недалек.
Лебедев, широко расставив ноги и упираясь ими в бревна, забрасывал далеко вперед шест и, наваливаясь на него всем своим корпусом, пытался подтолкнуть плот к берегу. От чрезмерного напряжения лицо его налилось кровью. У меня от холодной воды все застыло и болело, словно сотни острых иголок впились в тело. У Павла Назаровича судорогой свело руки и ноги. Его лицо исказилось от боли, он стал захлебываться и тонуть. Лебедев уже у берега бросился в воду на помощь старику. Он взвалил Павла Назаровича к себе на плечи и, по грудь в воде, понес его на берег.
Мы с Самбуевым задержали плот, привязали его к дереву и тоже вышли на берег. Наши товарищи со вторым плотом причалили несколько выше, и к нам сейчас же прибежал со спичками Прокопий. Он помог Лебедеву раздеть старика и вдвоем долго растирали его сведенные судорогой конечности.
Как только разгорелся костер, мы сняли мокрую одежду и согрелись у огня.
Буря миновала, но река продолжала прибывать. Размывая берега, она все больше пенилась и пузырилась. Плыли смытые водой карчи, валежник и мусор. Все шумнее становился поток.
Остров исчез. Вырванные деревья, беспомощно раскинув ветви, уносились течением в неведомую даль.
Через час мы разгрузили плот, вещи и одежду разбросали для просушки по лесу и собрались у большого костра. Солнце уже заливало яркими лучами долину. Проснулись разбуженные весенним утром птицы; на маленьких лужайках только что пробившаяся зелень распрямляла нежные ростки, примятые дождем; капли влаги играли на солнце ослепительным блеском. Со стремительной быстротой проносились шмели, кричали кулики, собирая на проплывающем наноснике букашек.
Сидя у костра, никто из нас не вспомнил о пережитых минутах смертельной опасности, а все почему-то с удовольствием рассказывали о смешных эпизодах, происшедших во время утренней суматохи.
Курсинов, например, в последнюю минуту, прыгая на плот, зацепился штанами за сучок под водою, упал и чуть не захлебнулся. Плот-то он догнал, а штаны и один сапог оставил на сучке. Не до них было! Левка, пользуясь всеобщим замешательством, вылакал котел ухи, приготовленный еще с вечера.
В полдень наконец вода достигла максимального уровня и через два часа стала медленно отступать от берегов.
Несколько позже Самбуев пригнал лошадей. Они, видимо, еще до наводнения перешли протоку и провели эту ужасную ночь в береговом лесу.
Так закончилась наша первая, не очень «уютная» ночевка на Ничке. Мы надолго запомнили, как опасно ночевать на берегу горной реки, а тем более на островах.
После двенадцати часов одежда и снаряжение высохли, и мы стали собираться в путь.
Для прорубки тропы пошли Днепровский, Курсинов и я. Павел Назарович чувствовал себя плохо. Его и без того слабые ноги теперь разболелись и добродушное лицо заметно потускнело.
Вода оставила после себя много наносного хлама и так размочила почву, что продвигаться по ней оказалось большим испытанием. Пришлось свернуть к отрогам, но и там нам не повезло — опять наткнулись на завал, образовавшийся из стволов и сучьев погибших огромных пихт.
Узкая полоска прокладываемой нами тропы, делая сложные петли по завалу, уводила нас вперед. Иногда она попадала в непроходимую чащу, прорубиться через которую было невозможно, и мы, повернув обратно, вынуждены были искать новый выход. Через полтора часа нас догнал караван. Оказалось, мы прошли не более двух километров. Немало пришлось поработать, чтобы пробиться через эту очередную преграду. Только к вечеру добрались до распадка.
Приютившая нас поляна была окружена густым кедровым лесом, спустившимся в долину с левобережного хребта. Она совсем недавно освободилась от снега и только начала одеваться в весенний наряд.
Я решил выйти на вершину отрога, намереваясь выследить где-либо на вечерней зорьке зверя.
Шел я медленно, словно ощупью. На террасе, по карнизам, на крошечных полянах, примостившихся между скал, я видел совсем свежие следы изюбров. Несомненно, звери проводили здесь день, но до моего прихода ушли кормиться на увалы.
Когда я достиг вершины, на горизонте догорал закат. Сумерки будто паутиной окутывали горы. Было тихо, и только изредка, обдавая лицо приятной свежестью, проносился ветерок, да еще ворон, обитатель мрачных скал, долго летал над отрогами и звонким криком нарушал покой гор.
С вершины отрога я хорошо видел реку с ее многочисленными ключами и предстоящий путь. Поляну, на которой мы остановились на ночлег, окружали нешироким кольцом старые кедры да стройные ели. А впереди — серое мрачное море мертвого леса. Как он надоел нам! Кажется, нет ничего более скучного и безнадежного, как путешествие по вымершей тайге.
До темноты оставалось менее часа. Не торопясь я стал спускаться на стоянку, изредка посматривая в глубину ущелья. Неожиданно на снежном поле между скалами мелькнуло что-то большое, черное. Я замер. А в это время над головой тихо, нежно засвистел рябчик. Но разве до его песни было тогда!
«Сохатый! И движется прямо на меня. Откуда этакое счастье!» — подумал я.
Зверь вдруг шарахнулся в сторону. Ремень ружья зацепился за сук кедра, и я замешкался. А сохатый уже несся к гребню. Остается еще два-три прыжка… Наконец я освободил штуцер, но не успел поймать на мушку зверя, как он исчез. Я бросился за ним и, споткнувшись о корни, распластался по земле.
Снизу доносился треск падающего сухостоя. Он слышался реже, тише и наконец совсем умолк. Я встал. В долине, там, где вместе со зверем замолк последний звук, уже темнело. Я стоял не в силах прийти в себя. А рядом все так же тихо, нежно насвистывал свою мелодичную песенку рябчик.
— Ты еще тут? — крикнул я, раздосадованный своей нерасторопностью.
Да и как было не злиться. Ведь зверь был от меня не далее пятидесяти метров. Сколько мяса упустил! Нам хватило бы его дней на десять. Невольно вспомнил про холодец из сохатиной губы, про печенку, жаренную на вертеле. Было о чем пожалеть… А рябчик все продолжал насвистывать свою беззаботную песенку.
Когда я спустился в долину, была ночь. Шел неохотно, словно провинившись. Товарищи, поджидая меня, не ужинали.
— Жаль, ой, как хочется мяса, ведь без него мы Кубарь не одолеем. Знатье, медвежатину бы взяли, — говорил Курсинов, выражая мысли всех.
Уставшие за день люди скоро уснули.
Выступление было назначено на ранний час. Я пробудился, когда еще была ночь, но уже чувствовалось, что рассвет недалеко, что вот-вот на востоке сквозь тьму пробьется победный луч зари.
Подброшенные в костер дрова быстро разгорелись. Завтрак состоял из небольшой порции каши, совсем крошечной лепешки и бледного чая, который давался в неограниченном количестве, но без сахара.
В семь часов мы уже пробирались через мертвую тайгу. Прокладывая путь, стучали топоры, но лес не сдавался. Все труднее становилось идти. Наконец попали в непроходимый бурелом. Скоро подошли лошади, и нам пришлось повернуть обратно. Бесполезно было пытаться пробиться по Ничке до следующего распадка.
В раздумье, что делать дальше, мы собрались на поляне.
— А ты не помнишь, как вчера сохатый спустился в долину, шагом или махом[9]? — вдруг спросил меня Прокопий.
Я не понимал, зачем ему вдруг понадобилось это знать.
Он предложил пойти разыскать след зверя. Я согласился только из любопытства узнать, какие выводы будут сделаны Прокопием, когда мы определим, как именно пошел зверь от отрога — шагом или махом.
Скоро мы увидели на снегу, покрывавшем северный склон отрога, следы зверя. Он спустился в долину крупными прыжками и пошел завалом. Прокопий медленно шагал, внимательно рассматривая землю, на которой чуть заметно виднелись крупные отпечатки копыт. Через двести метров следопыт остановился.
— Здесь вот он стоял, видимо, прислушивался — не преследуют ли его. А вот старый след, значит, тут он раньше проходил, — и на лице Прокопия появилась радостная улыбка.
— Хорошо, что ты не убил его, он поможет нам пройти завал, — говорил Прокопий, пробираясь между сваленными друг на друга сучковатыми стволами.
Дальше сохатый пошел шагом.
Неспроста этого зверя зовут «лесным бродягой». Нужно видеть, как он ловко пробирается по завалам, через какой только колодник не перешагивает, как умело он выискивает проход, пробираясь через бурелом или пересекая топи.
Идя вперед, Прокопий сламывал сучья и изредка делал на деревьях затесы. Но, странно, сохатый все настойчивее поворачивал к реке, и чем ближе мы подходили к ней, тем мрачнее становилось лицо моего спутника.
— Наверное, ушел через Ничку, лучше бы убил ты его, — говорил он с досадой.
И действительно, скоро мы оказались на берегу. След пропал. Зверь прыгнул в реку.
Прокопий попросил меня подождать, а сам пошел берегом вверх.
— Напрасно, — сказал я ему, — нужно скорее переправляться на другую сторону реки или идти в обход по отрогам.
Прокопий не послушался.