А время шло, и солнце, поднявшись над горами, уже заливало радостным светом этот безжизненный уголок долины.
Я долго сидел на берегу и, скучая, всматривался в печальный пейзаж. Вдруг издали послышался свист, а затем и крик. Я встал и, не задумываясь, полез по завалу к Прокопию. Он стоял на крутом берегу, поджидая меня.
— Вот он где вышел, — сказал Прокопий, показывая ясный отпечаток копыт на разрыхленной сырой земле.
Оказывается, сохатый обошел неприступный бурелом рекою. Метров триста он брел по воде, затем вышел на берег и ушел вверх. Это открытие было для нас как нельзя более кстати. Теперь и я поверил, что по следу зверя мы сможем добраться до зеленой тайги.
— Хорошо все-таки, что ты не убил его, — сказал Прокопий и рассмеялся.
Мы возвратились к своим, и караван, добравшись до отрога, свернул по звериному следу. Дружный стук топоров да крик погонщиков, не смолкая, разносился по долинам. Отряд настойчиво пробивался вперед. Без устали работали люди.
— А зачем тебе нужно было знать, шагом ли пошел зверь от отрога или махом? — спросил я Прокопия.
Прокопий улыбнулся.
— Если зверь напуган, он пойдет напролом, по такой трущобе его следом лучше не ходи. А вот когда идет спокойно, шагом — он разборчив и зря никуда не полезет. И если он тут когда-нибудь проходил, все равно помнит, особенно сохатый. Он ведь любитель бродить по завалам.
Мертвая тайга постепенно редела. Все чаще стали попадаться зеленые кедры. Несмотря на недостаточный завтрак, все шли бодро. Удачный маршрут через бурелом к зеленому лесу приподнял у всех настроение. Через два километра мы расстались со следом зверя.
В два часа дня сделали привал на берегу реки. Тут еще местами лежал снег. Нигде не было признака весны, и только ветерок, налетая с юга, напоминал о тепле.
Ничка здесь протекает в более тесной долине. С какой стремительной быстротой она проносится по шиверам, обдавая пеной берега! Всюду: в кривунах, в изголовьях кос и на высоких берегах нагроможден наносник — остатки часто повторяющихся наводнений.
Во второй половине, дня нам попалась звериная тропа. Дальше она становилась более заметной, и на ней все чаще попадались свежие следы изюбров.
Изюбр — марал — принадлежит к виду оленей. Водится он в Средней Азии и Сибири, главным образом в юго-восточной ее части. Своим крупным ростом, сложением и повадками он напоминает благородного оленя. У обоих головы бывают украшены роскошными рогами, одинаково зычны у них голоса. Это изюбр осенью, в брачную пору (гон), своим ревом нарушает безмолвие тайги и гор. На Восточном Саяне по плотности он, пожалуй, занимает первое место среди копытных зверей. Изюбры там встречаются всюду: в долинах, на увалах, а в жаркие дни на белогорьях. Глубокий снег, выпадающий в центральной части гор по Кизыру, Казыру, Вале, заставляет зверей покидать эти районы и уходить на север за Канское, Агульское и другие белогорья, где бывают мелкие снега. Весною же они возвращаются обратно, к солнечным долинам, чтобы среди роскошных лугов провести все лето. Обычно крупные экземпляры (старые звери) поселяются в вершинах глухих ключей, где малодоступные гольцы оберегают их покой. Именно там, под сводом мрачных скал, в густых кустах вечно зеленой кашкары или в береговых зарослях ледниковых озер матки изюбра родят своих пятнистых телят.
Раннею весною, когда мы проходили по Ничке, изюбры больше придерживались крутых увалов и залесенных скал. Любят они в солнечный день отдыхать, примостившись на самом краю обрыва.
Солнце уже скрывалось за горами, а мы все еще шли, выбирая место для ночевки. Поляны остались позади, и чем выше мы поднимались по реке, тем уже становилась долина. Пришлось разбить лагерь в редколесье, недалеко от берега.
На Шиндинском хребте
Все устали. Одежда на нас была мокрая. Хотелось есть. Но незначительный запас муки, крупы, две банки молочных консервов и кулек сахара мы решили приберечь на тот случай, если придется поднимать на себе груз на вершину хребта. Другого выхода не было, поэтому после чая все легли спать: кто в палатке, кто у костра. Я подложил дров в огонь и, вспоминая прошедший день, стал делать записи в дневнике. Ночь была тихая. Чуть слышно потрескивал у берега, застывая тонкой коркой лед.
Я уже хотел прервать свою работу, как вдруг Черня и Левка вскочили и, задрав кверху морды, стали нюхать воздух. Я схватил штуцер и, отскочив от огня, прислушался. Что-то прошумело, вскоре звуки повторились, но уже ближе к Ничке. Затем послышался плеск воды — очевидно, зверь бросился через реку. Минуты через три он уже был на противоположной стороне и, стряхнув с себя воду, прогремел по гальке. Затем все смолкло.
Оказалось, несколько выше лагеря тропа, по которой мы шли, переходит на правый берег Нички. Звери, спускавшиеся ночью в долину Кизыра, переходили реку и, увидев лагерь, в недоумении остановились, затем бросились обратно.
— Зверь пошел, — сказал утром Прокопий. — Скоро он появится на увалах.
Мы решили воспользоваться звериным бродом, а так как уровень воды держался высоким, пришлось делать плот и на нем переплывать реку. Лошади же достигли противоположного берега вплавь.
От берега до крутых склонов хребта раскинулась кедровая тайга. Она завладела и пологими отрогами и глубокими распадками, по которым мы поднимались. Всюду кедры, и только изредка на дне котловины увидишь кусты ольховника, да в тени старых деревьев — рябину. Путешествовать по такой тайге скучно. Ни голубое небо, ни белоснежные хребты не радуют взора. Даже деревья, окружавшие нас тесным кольцом, были так похожи друг на друга, будто все они родились в один день. Там почти нет подлеска. Молодые кедры погибают в раннем возрасте, приглушенные тенью старых деревьев.
Через несколько километров пришлось освободить лошадей и вернуть их с Самбуевым на Ничку. Мы устроили лагерь, закусили и, завьючившись поняжками, тронулись дальше, к подъему. Мокрые, усталые, мы все ближе подбирались к хребту. Ремни поняжек резали плечи, от ледяной воды стыли ноги, хотелось к костру, чтобы хоть немного отогреться и отдохнуть, но время не ждало. Солнце уже скатывалось к горизонту.
Но вот последний подъем, еще небольшое усилие, и мы оказались на границе леса.
Нас приютил горбатый кедр, изувеченный ветрами да зимней стужей. Он рос несколько выше остальных деревьев и, видимо, был наказан увечьем за дерзкую попытку пробраться вперед к суровым скалам, чтобы отвоевать у них лишний десяток метров территории для своего потомства.
Следы борьбы лежали на остальных деревьях подгольцовой зоны. Там все кедры маленькие, корявые и дуплистые. У них не хватает сил бороться со стихией, но они все-таки не оставляют своих попыток проникнуть в царство этих мрачных скал. Напрасно они стремятся своим присутствием освежить темные своды цирков, украсить ледниковые озера и безжизненные откосы. Они погибают у входа в это пространство заснеженных гор, погибают, но не отступают. И невольно кажется, что в самом этом упорстве скрывается уверенность в конечной победе жизни над смертью… А теперь там в скалах растут только самые неприхотливые растения, способные три четверти года прожить под снегом, — это рододендроны[10], кашкара, бадан, черника, словом, те, которые почти безразличны и к солнцу, и к сырости.
После чая, который не утолил нашего голода, но доставил все-таки некоторое удовольствие, одна группа ушла вниз за грузом, а Павел Назарович и я решили подняться на верх отрога, чтобы взглянуть на окружающий нас мир.
Уже вечером, преодолев огромное поле еще не тронутого солнцем снега, мы выбрались на одну из вершин Шиндинского хребта. На востоке, сквозь синеву угасающего дня, виднелись гряды остроконечных гольцов, изрезанных тенями уступов и скал. Справа, слева — всюду горы, седловины, пропасти, и, кажется, нет им ни конца, ни края, как и лесу, черной лентой опоясывающему эти горы. Но поразила нас здесь не панорама, не море россыпей, а тишина. Мы были окружены таким нерушимым безмолвием, будто все вымерло или никогда и не жило. Разве только подземные толчки, свидетели давних землетрясений на Саяне, да обвалы, изменяющие внешние формы скал, изредка нарушают тишину, да в осеннюю пору, на оголенных вершинах, угрожая сопернику, хрипло прокричит сохатый.
Мы стояли с Павлом Назаровичем, любуясь окружающим и изредка взглядывая друг на друга. И наряду с чувством невольного восхищения девственной природой возникала у каждого из нас радостная и горделивая мысль: придет срок, а он уже недалек, и советские люди нарушат эту первозданную тишину грохотом взрывных работ и шумом мчащихся поездов.
В этот день из-за позднего времени нам не удалось выбраться на главные вершины, но и из того, что мы видели с отрога, можно было представить себе Шиндинский хребет. Он почти плоский и весь изрезан глубокими распадками, питающими своими водами Шинду и Ничку. Его оголенные вершины тоже тупые, будто сглажены ветром, а склоны, усеянные черными россыпями угловатых камней, обросли неприхотливыми лишайниками. Внизу, под крутыми отрогами хребта, раскинулась кедровая тайга. По ней, словно пунктиром, кое-где виднелись белые полоски реки и пятна снега.
С вершины отрога хорошо были видны: Чебулак, Козя, Окуневый и стены недоступных гольцов, протянувшихся от Канского белогорья до Фигуристых белков. Пользуясь вечерним освещением, во время которого воздух становится более прозрачным, а предметы, даже отдаленные, более конкрастными, я делал зарисовки и записывал необходимые сведения, связанные с геодезическими и топографическими работами.
Павел Назарович отдыхал, склонившись на посох, и, не отрывая глаз, любовался далью.
— Это вот будет Хайрюзовый белок, — сказал он, показывая на Ничку, на хорошо оконтуренную снежную вершину. — Когда-то я там соболей гонял… — И старик призадумался, вспоминая прошлое: — Там на хребте, под белком, озера. И скажи, пожалуйста, откуда туда могла рыба попасть? Огромный хариус.