Как только добрались до тайги, решили немедленно развести костер, чтобы согреться. Но ни у кого не действовали пальцы, а нужно было достать из спичечной коробки спичку и зажечь ее. Прокопий резким движением воткнул загрубевшие от цемента руки в снег и держал их до тех пор, пока они не покрылись влагой. Затем он попросил расстегнуть на нем фуфайку. Но как это сделать, когда пальцы совсем онемели? Мы сорвали пуговицы, и он, заложив кисти рук под мышки, стал бегать вокруг кедра. Минуты через три Прокопий остановился и достал спичечную коробку. Мы с замиранием сердца ждали, а он медленно открыл ее, с трудом достал спичку, и от легкого движения она вспыхнула. Еще одна секунда — и загорелся ворох сушника.
— Огонь! — с каким-то восторгом вскрикнул Лебедев. И действительно, сколько радости доставил нам в тот раз костер!
Через час, отогревшись, мы ушли к Ничке. Там уже все было готово, чтобы, не задерживаясь, тронуться в путь. Нас угостили отварной рыбой. От наступившего похолодания уровень воды в реке сильно упал, и наши рыбаки за ночь поймали более тридцати крупных хариусов.
Лебедеву и рабочему Околешникову пришлось остаться, чтобы с цементом и песком еще раз сходить на верх Шиндинского хребта и доделать тур, а мы в пять часов ушли вниз по Ничке.
Лошади, наголодавшись за последние сутки, торопились. А так как мы шли по готовой тропе, то на второй день к вечеру уже были у своих, на Окуневом озере.
Мошков совсем выздоровел. Он даже убил годовалого медвежонка. Теперь у нас имелся небольшой запас мяса и свежесоленой рыбы.
Рано утром мы ушли на Кизыр, намереваясь в этот день дойти до третьего порога и там сделать дневку, чтобы устроить баню, починиться и вообще отдохнуть.
Когда мы увидели реку и противоположный берег, вспомнили про Сокола и невольно все подумали — жив ли он?
Пока разгружали лабаз, на котором хранился наш груз, и делали вьюки, я с Самбуевым решил переплыть на лодке реку и найти труп коня. Но каково было наше удивление, когда, подплыв к берегу, мы увидели совершенно свежий его след.
— Она живая, — заявил Самбуев, рассматривая ясный отпечаток копыт, и мы принялись искать коня. Два часа ходили по тайге, кричали, звали, но все напрасно. Сокола нигде не было видно. Товарищи уже были готовы отправиться в путь и звали нас. Тогда Самбуев попросил меня подождать, а сам переплыл реку и вернулся с колокольчиком, который всегда висел на шее у Рыжки. Минут десять мы ходили по лесу, и Самбуев беспрерывно звонил, заполняя лес звуками колокольчика.
Вдруг откуда-то донеслось ржание лошади, через некоторое время оно повторилось, но значительно ближе. Самбуев, волнуясь, с еще большим усердием стал трясти колокольчик, и вскоре в просвете между деревьями мы увидели бегущего Сокола.
Конь подбежал к нам, остановился в некотором отдалении и, приподняв голову, сильно заржал. Ему сейчас же ответила с правой стороны берега какая-то лошадь, и Сокол стремительно бросился в Кизыр.
Перемахнув реку, он врезался в табун, стал обнюхивать каждого коня, издавая при этом странные звуки, похожие на гоготанье. Сколько радости было в его больших, круглых глазах! Наконец-то он в своей большой семье! Мы тоже были рады его выздоровлению. Рана на животе совсем затянулась. Мы набросили на его спину седло и без груза водворили на свое место в караване.
Наш путь шел по правому берегу Кизыра. Уровень воды в этот день был низкий, и караван без затруднений добрался до третьего порога. В поисках более удобного места для ночевки мы прошли порог и, не найдя поблизости полянки, решили расположиться в тени могучих елей, украшавших своей темной хвоей солнечный берег Кизыра.
На стоянке закипела работа: ставили палатки, таскали дрова, повар раскладывал свою кухню. А лошади, получив свободу, катались по земле, затем в поисках корма разбрелись по лесу, и долго однотонный звон колокольчика нарушал тишину долины.
Не успел еще разгореться костер, как Алексей уже повесил котел с медвежьим мясом и ведро с водой для чая. В стороне от палаток устраивал себе ночлег Павел Назарович. Все суетились, каждому хотелось расположиться поудобнее. Я же пошел посмотреть порог, грозный шум которого далеко слышался по Кизыру.
Солнце уже низко склонилось над горизонтом. Еще минута, и оно скроется за волнистым краем старых елей. Все вокруг стихло, угомонилось, и березы, только что выбросившие свои крошечные листочки, стали поспешно свертывать их, оберегая от вечерней стужи. Прятали свои нежные лепестки цветы, а муравьи, заканчивая суетливый день, торопливо уносили в свое убежище дары весны. Только река, раздвинув нависшие над ней скалы, ревела и пенилась. Я подошел к скалистому берегу и, присев на камень, задумался о наших друзьях, отправившихся на Чебулак. «Как-то там Трофим Васильевич, все ли с ними благополучно?» А в это время послышался громкий всплеск, второй, и я увидел, как на краю водоема, что образовался ниже порога, взбил пену крупный таймень.
Реки Восточного Саяна богаты рыбой. В основном там водятся лососевые: таймень, ленок, сиг, хариус. Таймень, ленок и сиг высоко не заходят — по Кизыру, например, редко встречаются выше третьего порога, зато хариусом заселены все мелкие и большие реки. Пороги, водопады не служат ему препятствием, когда он весною предпринимает далекое путешествие в вершины ключей. Там рыба обычно проводит лето. Промышленники добывают рыбу главным образом сплавными сетями — режевками. Но для любителя-рыбака пройтись со спиннингом или просто с удочкой по саянской реке — поистине огромное удовольствие.
У третьего порога
Когда я возвращался к лагерю, была уже ночь. Все отдыхало, и только изредка доносились до слуха то шелест крыльев запоздалой пары гусей, то всплеск речной волны, то, приглушенный далью, мелодичный звук колокольчика. А воздух был переполнен весенним ароматом цветов, травы и чего-то пряного, будто не ночь была над нами, а темный весенний день.
Огромный костер полыхал пламенем, освещая толстые ели, под которыми приютились наши палатки. Дым, как бы боясь расстаться с этим уголком, не поднимался кверху. Он густой пеленой прикрывал лагерь, и казалось, что мы расположились не в лесу, а в необыкновенной сталактитовой пещере. Стволы, словно гигантские колонны, подпирали нависший дымчатый свод; полоски света и теней, проникая сквозь лапчатую крону, украшали эти колонны причудливым узором, а палатки и разбросанные вещи придавали этой «пещере» жилой вид. И даже Черня, выглядывающий из-за груды седел, представлялся каким-то фантастическим существом. Обитатели же этого странного убежища были похожи на пещерных людей. Так выглядел наш лагерь на Кизыре в тот поздний час.
Меня ждали и не садились ужинать. Завтра — долгожданная дневка. Будет баня, стирка и починка. Может быть, как и под Первое мая, товарищи достанут из рюкзаков свертки с фотокарточками и вспомнят на досуге про близких и родных, еще раз перечтут последние письма… Дневка всегда вносила разнообразие в нашу походную жизнь.
После ужина я подошел к Павлу Назаровичу под ель, достал спиннинг, коробку с блеснами, поводками и, устроившись поближе к огню, стал перебирать свою снасть. Так и досидел до полуночи. Старик повесил на огонь чайник и стал сучить дратву для починки обуви. В лагере все спали; не слышно было колокольчика, видимо, отдыхали и лошади. Только ветер нет-нет да и налетал на нашу стоянку, и тогда до слуха доносился шум грозного порога.
Я заметил, что Павел Назарович чем-то озабочен. Это было видно по сдвинутым седеющим бровям, по молчаливой сосредоточенности.
— Нездоровится, что ли, Павел Назарович? — спросил я его.
Старик будто ждал моего вопроса. Он отложил в сторону ичиг, вместе с дратвой и шилом, и стал, не торопясь, набивать трубку табаком.
— Не спится, вот, — тихо ответил он. — Все о Цеппелине думаю.
— О каком Цеппелине?
— Да о жеребце, заездят его, ей-богу, заездят! И скажи, пожалуйста, что это за дети нынче? Ведь и мы маленькие были, не без шалостей росли, а теперь — такие любопытные да озорные пошли. Всюду нос свой суют… — Старик положил уголек на табак и начал раздувать его.
— Вырастил я в колхозе жеребца — картинку, — продолжал он, раскуривая трубку. — Все в нем в меру: ноги, уши, грива, а глаза — огнем горят. На Всесоюзную выставку мы его готовили. Вот и боюсь, не наказал как следует деду Степану, чтобы следил за ним, не допускал сорванцов. Жеребец покладистый — могут испортить. — И его лицо еще больше опечалилось.
— Стоит ли, Павел Назарович, об этом думать, ведь жеребец на глазах у всех, не допустят до беды, — успокаивал я его.
— Да ведь они в душу влезут, пострелы, — не отобьешься, уговорят, упросят. Меня — и то ввели в грех. Жеребец молодой, третья весна, всегда сытый, каждый день проминать нужно… Бывало, едешь по улице, а ребятишки следом бегут и подзуживают: «Дедушка Павел, Цеппелин-то у тебя бегать не умеет, оскандалишься на выставке…» Не выдержал я, эх, думаю, пискарьня пузатая… Взял да и пустил жеребца. Ну и пошел же он и пошел, только избы замелькали, быстрее птицы летел, — и Павел Назарович вдруг преобразился. Как у юноши загорелись глаза, вырвал трубку из зубов и, будто держа повод, вытянул вперед сжатые кулаки.
— Поводом подшевелил — лечу, земли не видно, и не помню, как на краю деревни оказался. Выскочил в поле, через поскотину перемахнул, и тут я маленько оплошал, сбросил меня Цеппелин. Тогда только и понял, какой дурости поддался… Ведь вот вынудили же меня, старика, бесенята!.. С тех пор и начали приставать: «дай да дай Цеппелина промять»… Боюсь, доберутся до него, могут испортить, а жеребец, что говорить, гордость колхоза…
Я налил кружку чаю и подал ее старику.
— Ничего, Павел Назарович, не беспокойся, доследят…
— Так-то так, да больно уж ребятишки пошли у нас отчаянные. Куда нам, старикам! — Он отпил из кружки и продолжал: — Прошлую осень в день урожая скачки у нас были в Можарке. Соседние колхозы съехались, лощадями хвалятся, да и было чем, одна другой лучше. Рядом в колхозе жеребец был Черныш, собой не особенно статный, но на бег резвый, во всей округе против него не было коня. Что ни скачки, что ни бег — всё их призы. Так и в тот раз. Как увидели мы Черныша, ну, думаем, — их возьмет. А Цеппелина тогда еще не пускали, ему и двух лет не было. И что же детвора устроила! На хозяйстве у нас в деревне работал Пегашка, воду возил, зерно со склада на конный двор подбрасывал, словом — по-домашнему. А лет этому коню было не меньше двадцати;