Прокопий остановился и, повернув ко мне голову, шепнул:
— Медведя держат…
Неожиданно послышался шум и грохот камней на косе. Мы приподнялись. Зверь, вырвавшись из-под наносника, бросился по гальке. Не успевал он сделать два-три прыжка, как Левка, изловчившись, схватил его за правую заднюю ногу и отскочил. Медведь бросался за ним, а в это время Черня поймал его за левую ногу. Раздосадованный своей неповоротливостью, медведь устремлялся за Черней, но Левка, описав круг, снова оказывался возле него. И так все время, не ослабевая, собаки задерживали зверя. Напрасно тот ревел, метался из стороны в сторону, пытаясь отбиться от них.
Все это происходило в ста метрах от нас. Ну как было не восхищаться смелостью и напористостью сибирских лаек! Какая расчетливость в движениях! Только такая пара дружных собак и могла удержать медведя.
Мы с Прокопием несколько раз прикладывали к плечам ружья, но не стреляли. И собаки и медведь вертелись клубком. Они озлобились до предела, летели камни, шерсть. Все же медведь сдался. Он присел на гальку и, пряча под себя искусанный собаками, зад, стал отбиваться передними лапами. Это у него получалось так смешно, что мы невольно улыбнулись, а Левка и Черня продолжали наседать. Еще несколько безнадежных попыток отбиться от псов, и медведь, сорвавшись с места, бросился напролом к заливу.
Прокопий уловил момент и выстрелил. Зверь сразу упал, но сейчас же вскочил и, волоча перебитую пулей заднюю ногу, стал удирать. Теперь ему было не до собак. Он бросился в воду, намереваясь добраться до противоположного берега, но Левка и Черня опередили его. Завязалась борьба. Отбиваясь от собак, зверь безнадежно шлепал передними лапами по воде, мотал головой и, видимо, от боли и досады ревел.
Я попросил Прокопия не стрелять, а сам обежал залив и подкрался к дерущимся с намерением зафиксировать фотоаппаратом сцену схватки. Медведь в отчаянной попытке прорваться набрасывался то на Черню, то на Левку, не выпускавших его из воды. Напрасно он пугал их своей огромной пастью, зря окатывал водою. Собаки не отступали. Наоборот, с каждой минутой их охватывал все больший азарт.
К сожалению, мне не пришлось долго любоваться этой схваткой. Левкой овладела горячка. Пренебрегая опасностью, он добрался до морды зверя. Медлить было нельзя. Я вскинул штуцер, но не успел выстрелить, как медведь поймал собаку и вместе с ней погрузился в воду. На выручку появился Черня. Один отчаянный прыжок, и он оказался на спине всплывшего зверя. Тот вздыбил, но выстрел предупредил последующие события. Пуля пробила ему череп, и медведь затонул (худой медведь в воде тонет).
На поверхности показался Левка с разорванной шеей. Отыскивая зверя, он глубоко запускал морду в воду, вертелся, искал медведя и от невероятной злобы лаял каким-то не своим, диким голосом. Я с трудом поймал кобеля, но припадок гнева у него продолжался еще несколько минут.
Не успели мы приподнять со дна залива медведя, как подошел караван. Чтобы не задерживать лошадей, зверя быстро освежевали, разрубили на части, и пока укладывали мясо во вьюки, я решил осмотреть его желудок. Это я делал всегда для того, чтобы составить себе представление, чем питается медведь весною после выхода из берлоги, летом и осенью. Каково же было наше удивление, когда в желудке, кроме муравьев, почек тальника и различной травы, мы нашли лоскут кожи от ботинка.
Прокопий долго рассматривал загадочную находку.
— Может, еще какая экспедиция тут бродит? — спросил он меня.
Вряд ли кто мог быть в той части Восточного Саяна, кроме нас. Во всяком случае, признаков присутствия людей на Кизыре мы не встречали, и этот вывод почему-то расстроил Прокопия. Он стал торопить всех, ни слова не говоря о какой-то догадке.
Лошади медленно продвигались по лесу. Иногда им приходилось задерживаться и дожидаться, когда прорубщики расчистят чащу или найдут проход через завал. Но вот наконец мы сделали крутой поворот к горе и вышли к долгожданным затесам, значит, лабаз близко!
Вскоре мы увидели тропу, проторенную кем-то. Идущий впереди Прокопий вдруг остановился и стал осматривать окружающие его предметы. Только теперь я заметил, что листья, трава, стволы деревьев и сама тропа покрыты чуть заметной пылью.
«Ведь это мука!» — с ужасом подумал я и тут же сразу вспомнил о кожаном лоскуте, найденном в желудке медведя.
Идем дальше.
В голове бродили неясные мысли, еще не хотелось верить тому, что представлялось глазам. Но вот на тропе попалась консервная банка, затем клочок пергаментной бумаги от масла…
Еще несколько шагов — и мы остановились у разграбленного лабаза. Никто не промолвил ни слова, будто все это не было для нас неожиданностью.
— Надо расседлывать лошадей, — напомнил вдруг Мошков.
Товарищи провели караван к реке и там разбили лагерь. Я остался у лабаза. Не верилось, что нас постигло такое несчастье. Какую жалкую картину представляли наши запасы! Все, что хранилось на лабазе и что долгое время было нашей надеждой, теперь лежало на земле затоптанным и разграбленным. Мука, цемент, масло, соль, махорка все это представляло собою смесь, обильно смоченную дождями и утоптанную лапами зверей. Разбросанная одежда почти сгнила, всюду валялась изорванная обувь. При нашем появлении бурундуки издавали протестующий писк. Где-то у края леса кричало воронье…
Скоро к лабазу пришли все. Прежде всего мы стали искать причины. Лабаз был сделан прочно. Столбы, на которых стоял сруб, были ошкурены и достаточно высоки, чтобы по ним не смогли забраться хищники. От мелких грызунов они были обиты полосками железа. Медведь вообще не трогает высокие лабазы, да ему и на метр не подняться по ошкуренному столбу. Но тем не менее сохранившиеся следы служили явным доказательством, что виновниками все же были медведи. В чем же дело? Как оказалось, буря свалила на лабаз старую ель, по ней-то и пробрался первый смельчак. Лабаз был раскрыт, все разворочено. Но позже, видимо, этот медведь был захвачен там другими, произошла драка… Вот тогда-то они и сломали сруб. Все наши запасы оказались на земле. После нашлось много любителей поживиться чужим добром. Даже больше, судя по выбитым ямам, по клочьям шерсти, валявшейся всюду, видно было, что не один медведь оспаривал в жестокой схватке с другим зверем свое право на наши продукты.
Все, что лежало перед нами, было так перемешано с землей, что уже не представляло никакой ценности, и, если бы не голод, сделавший нас неразборчивыми к пище, мы даже не подумали бы собирать остатки.
Предо мною вновь встал вопрос — что делать? Идти ли дальше, не имея ни одежды, ни продовольствия, или повернуть обратно? Страшно было подумать о возвращении, находясь уже у ворот самой интересной и малодоступной части Восточного Саяна. Вернуться, чтобы на следующий год снова пережить все трудности пройденного пути?! Это было почти сверх сил.
Чем больше я задумывался над создавшимся положением, тем печальнее рисовалось мне наше будущее. Решиться продолжать путешествие казалось безрассудным. Нужно было рисковать и, прежде всего людьми, но я не мог подвергнуть таким испытаниям своих товарищей, столько лет разделявших со мною невзгоды скитальческой жизни по просторам Сибири.
Стемнело. Спустилась прохлада. В тайге все засыпало. Не спал только лагерь, да и до сна ли было тогда?!
В памяти, словно вчерашний день, осталась освещенная месяцем поляна, угрюмые лица, озаренные пламенем костра, и стеной подступившая к нам, мрачная, уходившая неведомо куда тайга. Вокруг было тихо. Мы сидели близко у огня. Я тогда пережил ночь страшных дум. Больно было сознавать, что так нелепо оборвалась экспедиция, но я не допускал мысли, чтобы не сбылась мечта проникнуть в центральную часть Восточного Саяна. Свое мнение о дальнейшем я не хотел высказать первым и предоставил прежде всего самому отряду решить этот вопрос. Хорошо, что даже в такие минуты человека не покидает надежда, и я, совершенно бессознательно, все еще чего-то ждал, на что-то надеялся.
Говорили долго, обо всем, но сдержанно, и никто ясно не выражал свои мысли. Одни предлагали срубить избушку и сложить в ней снаряжение, материалы для следующего года, а самим разделиться на два отряда. Одному возвращаться с лошадьми, второму же сделать лодки и на них пройти дальше. Другие предлагали пройти намеченным маршрутом по Восточному Саяну, отказавшись от геодезической работы, что, конечно, внесло бы ясность в организацию работ следующего года.
Во всех разговорах, к которым я прислушивался, стараясь определить настроение своих товарищей, я не уловил противоречий. Как на меня, так и на всех моих спутников мысль о возвращении действовала гнетуще. Казалось, что нет ничего более позорного, как отступить, сознаться в своем бессилии. Мы стояли перед фактом, когда нужно было обеспечить свое существование за счет ресурсов Саяна. Справедливость была на стороне осторожности; был случай, когда экспедиция по таким же причинам вернулась из Саяна, не достигнув намеченной цели. Но в этот раз стрелка весов склонилась в сторону разумного риска, он был способен спасти нашу профессиональную честь.
— Я думаю о другом, — вдруг заговорил Алексей, сидевший до сего времени погруженным в думы. — Как же наши великие землепроходцы: братья Лаптевы, Дежнев, Беринг? Неужели они на годы запасались пельменями, молоком, сухарями? Они уходили надолго, не зная края земли, боролись с вечными льдами… Вот это люди! А мы еще рассуждаем, так ли или этак ли? И кто это выдумал слова: «не дойдем», «не сделаем» или еще хуже, «вернемся», — продолжал Алексей. — Чего рассуждать, нужно продолжать работу. Ну подумайте: приедем в Новосибирск — как будем выглядеть? Как мне отчитываться перед комсомолом? Так вот, пусть лучше медведь за меня отчитывается, а я не поеду, стыдно…
Все подняли головы и посмотрели на Алексея. Кто-то подошел к костру и поправил огонь. Где-то высоко над нами метеорит огненной чертой пробороздил пространство и рассыпался в небе. Шумел, не смолкая, Кизыр.
— Никто еще не собирается бросать работу. Не так уж безнадежно наше положение, — вдруг обратился ко всем Мошков. — У других, наверное, и хуже бывает. Как ты думаешь, Павел Назарович?