— Пора? — спросил я рыбака.
— Не торопись, подождем, — ответил тот. — Вот как рыба перестанет кормиться и совсем стемнеет, тогда и начнем режевить.
Лебедев достал кисет и стал закуривать. Он медленно крутил папироску, будто именно в этом процессе заключалось наибольшее удовольствие курящего.
— К ночи хариус приближается к берегу, — продолжал рыбак. — Любит он отдыхать на мели, там-то режевка его и подбирает. А ты когда-нибудь режевил, не боишься?
— С тобой же, на Олёкме, не помнишь разве?
— A-а, это когда тонули?! Помню. Только тут, пожалуй, попроворнее нужно быть, — сказал он с упреком, — река быстрая, свалишься, досыта накупаешься.
На востоке погас румяный отблеск зари, и еще не успели появиться звезды, как небо затянулось тучами.
Наконец совсем потемнело, угомонилась рыба, и мы, усевшись в резиновую лодку, продвинулись на шестах к середине реки. Несколько ниже шумел, накатывая волны, бурлящий перекат. Кирилл стоял в корме, упираясь шестом в дно, он еле-еле сдерживал лодку.
— Бросай!.. — послышался его голос.
Поплавок мелькнул в темноте и, подхваченный течением, стремительно понесся вниз. Я еле успевал выбрасывать режевку. Еще несколько секунд, и лодка, сорвавшись с места, понеслась по перекату. Ничего не было видно. Справа, слева о резиновый борт бились волны. Лодка то высоко подбрасывала нос, то зарывалась в воду. О стремительности, с которой мы пролетели перекат, свидетельствовал будто вдруг налетевший снизу ветерок. Словно сотня острых иголок впилась в мое тело — таково ощущение от пережитого момента.
За перекатом лодка вдруг замедлила ход, и я сейчас же потянул к себе конец режевки. Приблизившись к самому берегу, мы медленно поплыли вниз по плесу. Режевка шла, вытянувшись вдоль реки, и только конец ее у лодки делал небольшую петлю. Вдруг всплеск, второй, третий — и сердце рыбака переполнилось приятной тревогой.
— Кажется, крупная? — волнуясь, спрашиваю у Лебедева.
Тот молчал. Он легонько стучал о дно шестом. От удара рыба бросалась в глубину реки, но там перерезала ей путь тянувшаяся режевка и после каждого удара все больше и больше билась попавшая в сеть рыба. Но вот сеть оказалась близко у берега, мы выбросили ее в лодку и причалили к берегу.
Еще больше потемнело. Даже напрягая зрение, я не мог увидеть под ногами камни. Чтобы днем выпутать из режевки рыбу, нужен навык, а ночью выбирать ее на ощупь — это большое уменье. От Лебедева то и дело летели хариусы в лодку, а я никак не мог распутать одного, пока товарищ не пришел мне на помощь.
Покончив с рыбой, мы сложили в лодку режевку и спустились по плесу несколько ниже. У слива перед перекатом я выбросил сеть, и отпущенная лодка вдруг закачалась. Создавалось впечатление, будто на нас надвигается с невероятной быстротой перекат. Лицо освежалось брызгами волн. Но через минуту шум пронесся мимо и долго был слышен позади. Дремавший в темноте плес, куда мы попали, всполошился от всплесков попавшей в сеть рыбы.
— Проспали, ишь зашлепали, — говорил Лебедев, подталкивая шестом лодку. — Кажется, дождь? — вдруг добавил он.
Мы причалили к берегу. На этот раз вся сеть была забита хариусами. Линки, видимо, так высоко по Кизыру не живут или туда проникают отдельные экземпляры. Не попадались и таймени. Но мы не жалели — хариус это лучшая рыба сибирских водоемов.
В полночь пошел дождь. Нужно было прекратить рыбалку, но разве могут рыбаки при такой удаче поступить благоразумно!
— Порыбачим до утра, все одно вымокли, — говорил Лебедев.
Мы спустились к сливу и, через минуту подхваченные волной, понеслись вниз. Вдруг веревка от режевки натянулась, и я упал, но не выпустил конца. Лодка мгновенно повернулась носом навстречу волнам и замерла. От напряжения у меня онемели руки.
— Задела! — крикнул я, и Лебедев бросился мне на помощь.
Мы подтянули лодку повыше и привязали ее за веревку. Кругом было темно, сверху нас безжалостно поливал дождь. Озлобленно шумел перекат.
— Вот это задача… — размышлял вслух Лебедев. — Отцепить режевку на быстрине, да еще в такую темень, трудно. Видно, не быть тебе рыбаком!..
— Это почему?
— Ну как же, прошлый раз на Улан-Маките тонул, а сейчас не знаю что и делать.
— Отвяжемся и поплывем к берегу, — посоветовал я.
— А режевку бросим?
— Можно и бросить до утра.
— Нет… Если бросим, то уж совсем. Ее сразу веревкой скрутит. Придется лодку оставлять тут привязанной к сети, а самим добираться до берега вброд, — и он, нащупав мешок, стал собирать рыбу.
— Хороша рыбка хариус, — говорил он, — на масле бы ее в сухарях поджарить, как думаешь?
А я все время с каким-то недоверием прислушивался к перекату.
— Лучше скажи, как бродить будем, — спросил я. — Слышишь, ревет, наверное, камень крупный.
— И камень крупный, и воды много, а бродить придется, не губить же режевку, она нам ох как пригодится, — ответил рыбак, и мы стали собираться.
Рыбу разложили в два мешка, затем Лебедев шестом ощупал дно реки и спустился в воду. Я последовал за ним. На нас набросился поток и, стремясь сбить с ног, тащил вниз. Мы спотыкались о валуны, падали, захлебывались. А вокруг царила непроглядная тьма. Я старался не отставать от Лебедева.
— Яма!.. — вдруг крикнул тот, и мы, с трудом удерживаясь на струе, остановились. — Надо выше.
Но как мы ни силились преодолеть течение, все же оно стащило нас вниз. Лебедев исчез. Я схватился зубами за конец мешка с рыбой и тоже поплыл. Хорошо, что это была только глубокая борозда.
— Давай сюда, — послышался крик товарища. Но я уже стоял на ногах. Дальше шла мель, и мы скоро оказались на берегу.
Дождевая туча пронеслась, и на востоке засветились звезды. Наша одежда так намокла и отяжелела, что идти было невозможно. Мы разделись, выжали воду и, придерживаясь берега, пошли к стоянке.
Лагерь спал, не горел костер. Нарушая тишину ночи, с деревьев на палатки падала, капля за каплей, вода. Мы сняли с себя мокрую одежду и, забравшись в спальные мешки, с наслаждением уснули.
Я проснулся поздно, когда солнце поднялось над горами и приятным теплом переполнилась долина. Лагерь было не узнать: у огня суетился повар Алексей, на вертелах жарилась рыба, печенка, в котле варилось мясо, и приятный запах распространялся даже за пределы стоянки. Такой картины давно мы не видели в лагере. Как оказалось, я проспал все утренние события: уже давно принесли режевку и лодку; вернулись с охоты Прокопий и Козлов. Они убили на Кизыре молодого изюбра, и несколько человек уже отправились за мясом, а остальные потрошили рыбу.
Оказавшись в тяжелом положении с продовольствием, мы научились хорошо коптить рыбу и мясо. Это выручало нас. Причем коптили так быстро, что убитый утром зверь через сутки лежал во вьюках в копченом виде. Рыбу мы потрошили, подсаливали, а мясо резали на тонкие ленты и тоже подсаливали (пока была соль). Сама же коптилка делалась очень просто: это — навес на четырех столбах, размером 1×2 метра, высотою 1,5. Накрывается он корьем. Мясо развешивают на тонкие палки, уложенные между перекладинами, примерно на расстоянии 10 сантиметров друг от друга. На эти же палки подвязывается за хвосты и рыба. Затем раскладывается под навесом костер из полусгнивших дров, преимущественно тополевых, но так, чтобы он не горел, а дымно тлел. В такой коптилке достаточно мясу провисеть пятнадцать часов, и из него получится хорошая копченка, способная сохранять свои вкусовые качества с неделю, даже в жаркие дни июля. Это давало нам возможность иметь при себе запас доброкачественного мяса.
На следующий день лагерь пробудился рано. Готовились идти на Пезинское белогорье. Пока укладывали вьюки, пришли и лошади. Они окружили костер и, отбиваясь от назойливых комаров, махали хвостами, терлись друг о друга. Больше всех доставалось жеребенку. Укусы приносили ему нестерпимую боль. Он бегал, отбивался ногами, а гнус все больше и больше кружился над ним. Наконец он пробрался к костру, залез под мать и, подражая взрослым, замахал головою.
В семь часов утра отряд покинул лагерь. С нами пошли шесть лошадей и Черня.
Перебравшись через Кизыр, мы подошли к хребту, образующему правый берег долины. В просвете деревьев показалось и узкое ущелье, по которому река Березовая скатывается к Кизыру. Все яснее и грознее слышался шум потока. Сжатая громадными тисками река там мечется, ревет, силясь раздвинуть темные скалы. Там проходы забиты огромными валунами, по карнизам торчит наносник. В глубоких ямах, вырезанных в скалах, вода кипит, бушует. Вас обдает сырой пылью — брызгами и ледяным холодом.
Русло оказалось недостаточным, чтобы по нему пройти в глубь долины, а справа и слева к реке подходят крутые склоны. В поисках прохода случайно на правом берегу наткнулись на чуть заметную тропу. Она подвела нас к узкому проходу и затерялась в россыпи.
— Не может быть, чтобы она совсем пропала, — сказал Павел Назарович и предложил мне идти вперед.
И действительно, за россыпью тропа снова попалась на глаза, но была уже более заметной. Метров двести мы спускались по ней к реке и, обогнув скалу, пошли вверх по распадку. Там уже была настоящая тропа. Она обходила многочисленные препятствия, преграждавшие путь в ущелье, и указывала нам доступные переправы через бурные ручьи. Я удивлялся, кому нужно было прокладывать эту тропу по такому сложному рельефу и кто пользуется ею?
Чем дальше мы продвигались, тем шире становилась долина. Все открытые места там занимают таежные елани, которые поистине не имеют себе равных по красоте. Бесчисленное множество цветов, самых разнообразных по форме и окраске, покрывали эти елани. Травостой на них достигает метровой высоты, а отдельные растения и до двух метров. На более увлажненной почве некоторые растения представляют настоящие заросли, в которых с головой прячется конь.
В красочном наряде еланей чаще встречаются широколиственные растения, больше из семейства зонтичных, они-то и определяют густоту луга. Дягель, дудник, борщевник, горная сныть в это время уже расцвели и, поднимаясь высоко над общим травяным покровом, украшают его своими крупными зубцеобразными листьями и зонтиками белых и зеленоватых цветов. Местами по еланям растут группами кустарники: ольха, малина, смородина, и почти не возвышающаяся над мощным травостоем альпийская жимолость. В кругу этих темно-зеленых кустов раскинулись настоящие березовые рощи, ласкающие взор белизной своих стволов.