Что же заставило нас отложить работу? Мы не голодали. Отсутствие муки, соли и сахара не могло заставить нас искать выхода из Саян. Мы убедились, что Саяны могут прокормить экспедицию даже с большим составом людей, если, конечно, они не выпустят из своих рук инициативу и силы свои противопоставят дикой природе. Оказалось, что в течение месяца можно привыкнуть употреблять пищу без соли, а это — самое главное при мясном рационе. Но мы должны были уйти из Саяна из-за отсутствия одежды и обуви. Это, пожалуй, главная причина.
Лагерь проснулся рано. Утренний холод заставил всех собраться у огня; ждали кипятка, он согревает лучше, чем костер. После чая каждый набил в дорогу карманы копченым мясом и стали седлать лошадей. Через час на стоянке остались: пепелище костра, неиспользованный подвал, что был приготовлен для ожидаемых продуктов, да с десяток пар изношенных поршней. На старом кедре, под которым жил Павел Назарович, товарищи сделали надпись:
«Последний лагерь
Саянской экспедиции.
Прощайте, горы!
1938 г.».
Дальше следовали подписи: Бехтерев, Днепровский, Зудов, Курсинов, Кудрявцев, Козлов, Лазарев, Лебедев, Пугачев, Патрикеев, Самбуев, Федосеев.
Когда караван выстроился, Павел Назарович вдруг засуетился. Он подошел к пепелищу, отбросил все таганы и, выбрав из них самый большой, воткнул его в землю. Затем подставил к нему сошки и на конце сделал 12 зарубок.
— Это для чего? — спросил его Алексей.
— Ваша надпись на кедре скоро зарастет, а этот таган проживет много лет, по нему любой человек узнает, куда мы ушли и сколько нас было.
— Как это? — недоумевал Алексей.
— Очень просто. Видишь, таган воткнут так, что тонкий конец его направлен по нашему пути, а количество людей обозначено зарубками. Так всегда делали наши старики-соболятники.
— Толково! И я могу свою фамилию подписать, ведь таган-то мой.
— А для чего это нужно? — удивился старик.
— Видишь, Павел Назарович, начальника экспедиции и так узнают, а фамилию повара по зарубкам не прочтешь, — и он, стесав бок тагана, вывел карандашом: «в том числе и повар Алексей Лазарев».
Солнце, осветив величественные горы, заглянуло и к нам в долину. Словно вспугнутый им, туман прижался к поляне и исчез в пространстве. Нас ждал летний день. Мы тронулись в путь.
Любо было смотреть на наших лошадей — так замечательно они поправились. Для них лучшего приволья, чем в Саянах, не найти, и, если бы не гнус, безжалостно осаждавший, было бы совсем хорошо. Труды Самбуева и погонщиков не пропали даром. Теперь наш караван двигался, имея только головного проводника. Каждая лошадь знала хорошо свое место и покорно шла, не нарушая строя.
Обычно рано утром Самбуев разжигал дымокуры, и лошади, спасаясь от гнуса, являлись сами в лагерь. После завтрака их вьючили и кто-нибудь, Прокопий или Лебедев, брал в повод Бурку, за ним пускали Рыжку, Горбача, Мухортика, Дикарку и остальных, в строго установленном еще ранней весной порядке.
Только Дикарка и Мухортик не поделили между собою четвертое место. Оно принадлежало последнему, но Дикарка, видимо, не соглашалась идти следом за ним, и между ними шла борьба. Как только караван тронется, Дикарка старается сбить Мухортика и занять его место. На какие только хитрости она не пускалась! То вдруг укусит коня на повороте тропы, и если тот, прыгнув, запутается между деревьями — она уже впереди, на его месте! Если на поляне тот на секунду задержится, соблазнившись вкусным пыреем, Дикарка сейчас же вклинится между ним и Горбачом. Словом, в течение всего перехода она напряженно следит за Мухортиком и никогда не упустит случая оттеснить его назад. Но, заняв четвертое место, Дикарка почти воткнет голову в хвост переднего коня и так до остановки. Бедный Мухортик, что ни делает он, кусает ее, теснит при случае сбоку, забегает вперед. Начнет спотыкаться и взмыленным приходит на стоянку. А та идет, будто ее это и не касается.
Через три километра мы подошли к Агульской тропе и, свернув по ней, стали подбираться к перевалу. Тропа глубокой стежкой пересекла субальпийский луг, который начинается сразу за границей леса, и привела нас к каменистой гряде. Лошадей наверх выводили поодиночке и уже заканчивали эту опасную переправу, как сорвалась Маркиза. По крутому снежному откосу, что уходит от гряды влево, замелькали ее ноги, голова, вьюк. Подскакивая и гремя привязанными к вьюку ведрами, Маркиза исчезла в пропасти.
— Вечная память, родимая, теперь и тебе и нам легче будет, — сказал Павел Назарович, заглядывая в глубину расщелины, откуда неожиданно донеслось жалобное ржание. Пришлось остановиться, не бросать же лошадь, раз она живая! Самбуев и Патрикеев побежали вниз по тропе. Пользуясь вынужденной остановкой, я решил выйти на седловину и последний раз взглянуть на пройденный путь.
Прощальным взглядом осматривал я горы. Сколько веков или тысячелетий понадобилось, чтобы из холмистой возвышенности, какой была в геологическом прошлом область Саян, сделать альпийскую страну, украсить некогда мертвое пространство цветущими лугами да могучей тайгою. С болью в душе я прощался с горами, ставшими для всех нас дорогими. Словно сон, пролетела пятимесячная борьба с природой Саяна. Мы были без крова, одежды и продуктов. Пищей долгое время было то, что удавалось отнять у скупой природы. Но эти дни, полные тревог и переживаний, остались у всех нас чудесным воспоминанием.
Наша первая цель — проникнуть в глубину Восточного Саяна — была достигнута. Будто сгорбился охраняющий эту часть гор Двуглавый пик, под тяжестью воздвигнутого на его вершине бетонного тура.
Но еще не все было сделано. Предстояла большая, более сложная, работа по освоению этих гор. Ведь Саяны для инженера, художника, писателя — край неисчерпаемых возможностей, нетронутых богатств. Много еще придется пережить тем, на долю которых падет задача отобрать для народа сокровища, хранимые в Саянах. И при мысли, что, быть может, нам больше не придется вернуться туда и мы видим сейчас эти горы в последний раз, стало грустно.
Когда я вернулся к своим, Маркизу уже привели. К всеобщему удивлению, она совершенно безболезненно совершила полет по снежному откосу в глубину расщелины и теперь была снова водворена на свое место. Караван тронулся. Через полчаса мы уже спускались с перевала в широкую долину реки Малый Агул. Лошади с трудом удерживались на крутом спуске, пришлось делать длинные обходы, пока не добрались до границы леса. Дальше тропа раздвоилась. Мы пошли правобережной и скоро попали в топкую марь. Никак не ожидали в таких горах встретиться с типичной тундровой марью, покрытой лишайником, мхами да чахлыми лиственницами. Свернули к горам и там, пробираясь по кромке болота, случайно увидели срубленное деревцо. Это были первые следы человека. Несколько ниже мы нашли и признаки жилья — полусгнившие пятиножки от дымокуров для оленей. Видимо, давно это место посещали тафалары со своими оленями.
На третий день мы достигли устья реки Мугой и там увидели охотничье зимовье.
— Слава богу, до «жилья» добрались, теперь не пропадем, — сказал Павел Назарович.
Мы расседлали лошадей и разместились лагерем.
В зимовье стояла железная печь и лежала большая чаша, вернее — глубокий противень, сделанный из листа железа. Прокопий, увидев его, обрадовался. Теперь он мог как следует проварить свои панты.
Люди покинули зимовье совсем недавно. Видно было, что в нем жили охотники за пантами.
От избушки шли две тропы, одна вверх по Мугою, вторая — на север.
— Куда же они ушли? — произнес Лебедев.
— А вот, читайте, — сказал Павел Назарович, показывая на воткнутый в землю таган. — Их было двое, и ушли они в таком направлении, — продолжал он, показывая рукою на север. Алексей поднял таган, и мы увидели на конце две свежих зарубки.
— Написано ясным почерком, — сказал он, отбрасывая в сторону таган как ненужную вещь.
Старик вдруг переменился.
— Будто и грамотный ты человек, Алексей, читать умеешь, а обращаться с письменностью не можешь. Не для тебя одного оставили люди эти заметки. Может быть, тут где-то их товарищи промышляют, приедут сюда, таган найдут, а куда идти — не узнают и скажут: какие-то олухи тут были.
Старик бережно воткнул таган на прежнее место. Алексей, чувствуя вину за собой, принес камней и укрепил его.
Прежде чем трогаться дальше, решили произвести рекогносцировку обеих троп. У нас не было уверенности, что северная тропа приведет к жилым местам, вторая же тропа, хотя и более наторенная, шла на запад, куда нам не хотелось отклоняться.
Дня еще оставалось много, Трофим Васильевич с Лебедевым ушли по Мугою, а я и Козлов — на север.
Через три километра тропа привела нас к искусственным солонцам, сделанным в горе, и ушла дальше по распадку. За перевалом она затерялась, пришлось заночевать. Собирая на ночь дрова, Козлов неожиданно наткнулся на срубленный кедр.
— Вот диво, ведь в прошлом году кто-то был тут, — говорил он, подзывая меня и показывая на сваленное дерево. — Это не промышленники срубили, видишь, по-женски, кругом обрублено, орехи добывали, девчата.
Козлов был прав, порубка была сделана неопытной рукой, и мы решили утром обследовать северный склон горы, на которой ночевали. Там нам удалось снова найти тропу. Спускаясь по ней, мы увидели отпечатки конских копыт, а затем и след волокушки.
— Где-то близко люди живут, охотнику волокуша зачем? — говорил Козлов, поторапливая меця.
Еще ниже, когда мы были на дне сухого распадка, к нам выскочила мохнатая собачонка. Она от неожиданности остановилась, обвисшие уши насторожились, а шерсть на спине вдруг стала подниматься. Собачонка, поджав хвост, пустилась наутек.
Теперь не было сомнения, что где-то близко жилье. Мы прибавили шагу. Еще через полчаса впереди показалась струйка дыма.
— Люди!.. — схватив меня за руку, крикнул Козлов.
За поворотом словно вырос перед нами барак, и сейчас же неистово залаяла все та же лохматая собачонка. Мы остановились. В дверях показалась женщина, да так и застыла в страхе.