Снова перед нами открылась панорама мертвой тайги. Нас окружали пни, обломки стволов и скелеты мертвых деревьев. Обоз, если можно так назвать наше шествие, шел медленно. На один километр пути затрачивалось около часа времени, а сколько усилий! Если в начале пути нередко слышались шутки, то с полудня было не до шуток. Товарищи все чаще поглядывали на солнце, как бы поторапливая его к закату.
Все шли в одиночных упряжках. Павел Назарович шел без нарт, впереди. Его обязанность — расчищать путь, намечать обходы. Загрузка же нарт была неравномерной, по силе каждого, от 80 до 120 килограммов.
— Чего там остановились?.. Трогай! — часто слышалось то впереди, то сзади.
Дорога с каждым часом слабела, и после двух часов дня нарты стали проваливаться в снег. Упряжки, состоявшие из веревочных лямок и тонких шестов, прикрепленных к нартам, ломались и рвались. Небольшая возвышенность — в другое время ее и не заметили бы, — казалась горой, и после подъема на нее на плечах оставались красные рубцы. Но попадались и крутые подъемы — хорошо, что они были не длительными, — тогда в нарты впрягались по два-три человека. Каждый бугорок, канава или валежник требовали больших усилий и не меньшей ловкости. А когда попадали в завал, через который нельзя было прорубиться или обойти, — разгружались и перетаскивали на себе не только груз, но и нарты.
Так и не дотащились мы в этот день до Кизыра. Ночевали в ложке, возле старых кедров. Тем, кто первым добрался до ночевки, пришлось разгрузить свои нарты и с ними вернуться на помощь отставшим.
Поздно вечером все мы собрались у костра. Как оказалось, часть груза со сломанными нартами была брошена на местах аварий. Много нарт требовали ремонта, но после ужина никто и не думал взяться за работу. Все так устали, что сразу улеглись спать. Причем, как всегда бывает после тяжелого дня, — кто уснул прямо у костра, кто успел бросить под себя что-нибудь из одежды, и только Павел Назарович отдыхал по-настоящему. Он разжег отдельный небольшой костер под кедром, разделся и крепко уснул.
Ночь была холодная. Ветерок, не переставая, гулял по тайге. Он то бросался на юг и возвращался оттуда с теплом, то вдруг, изменив направление, улетал вверх по реке и приносил с собой холод. Этот ветерок и взбудоражил под утро наших собак. За час до рассвета меня разбудил лай. Я вскочил и, отойдя от костра, прислушался. Злобный лай собак доносился из соседнего ложка. Не было сомнения, Левка и Черня держали зверя. Но кто этот зверь, вокруг которого так азартно работали собаки? Порой до слуха доносился не лай, а рев и возня, и тогда казалось, что собаки уже схватились «врукопашную». Я и Днепровский бросились к ружьям[1]. Прокопий заткнул за пояс топор, перекинул через плечо бердану и, не торопясь, стал на лыжи.
Собаки продолжали лаять на месте. Мы бесшумно подвигались к ложку. Светало. Темнота отступала, и все яснее вырисовывались горы, ущелья и лес. Перевалив небольшую возвышенность, мы увидели впереди темное пятно. Это небольшим оазисом рос по северному склону ложка ельник. Оттуда-то и доносился лай, по-прежнему злобный и напористый. Задерживаемся на минуту и определяем направление ветра, чтобы, скрадывая зверя, не спугнуть его раньше, чем увидим.
Собаки были где-то совсем близко, но зверя не было видно. Мы подвинулись еще вперед и были у самого ельника. В этот момент мысль, зрение и слух работали с невероятным напряжением. Зашатайся веточка, свались пушинка снега — все это не ускользнуло бы от нашего взгляда и слуха. Сколько волнений порождают эти мысли! Какая огромная выдержка требуется от охотника. Пожалуй, в зверовой охоте эти минуты самые сильные. Их всегда вспоминаешь с наслаждением.
Делаем еще несколько шагов и подходим к краю небольшого ската, но и теперь в сквозных просветах ельника никого не видно.
— Что за дьявольщина? — сказал Прокопий, выпрямляясь во весь рост. — На кого они лают?
Минуты напряжения сразу оборвались. Совсем близко за колодой лаяли Левка и Черня.
— Наверное, соболь! — произнес Прокопий тоном полного разочарования.
Мы вскинули ружья на плечи и начали спускаться к собакам. Те, увидев нас, стали еще больше неистовствовать. Тесня друг друга, они с отчаянным лаем приступали к небольшому отверстию, видневшемуся под корнями нетолстой ели. Я повернул к ним лыжи и, любопытствуя, хотел заглянуть под корни, как вдруг собаки отскочили в сторону, отверстие, увеличиваясь, разорвалось, и из-под нависшего снега вырвался черный медведь, показавшийся мне в этот момент невероятно большим.
Я почти бессознательно сделал прыжок в сторону, лыжа подо мной сломалась, но мне удалось удержать равновесие. Отчаянный крик Днепровского заставил оглянуться. Зверь молниеносным наскоком сбил Прокопия с ног и, подобрав под себя, готов был расправиться с ним, но в этот, почти неуловимый момент Левка и Черня насели на него и вцепились зубами. Зверь с ревом бросился на собак. Те отскочили в разные стороны, и медведь снова кинулся на Днепровского. Но собаки не зевали. Мгновенно Левка и Черня снова принялись трепать его за зад, отвлекая от Прокопия. Так повторилось несколько раз.
Я стоял, держа в руках готовый к выстрелу штуцер, но стрелять не мог. Собаки, Прокопий и зверь — все это одним клубком вертелось перед глазами. Наконец, разъяренный дерзостью собак, медведь бросился за Левкой и наскочил на меня. Два, раз за разом, выстрела прокатились по ельнику и эхом унеслись далеко по тайге.
Все это произошло так мгновенно, что я еще в течение нескольких секунд не мог уяснить себе всего случившегося. В пяти метрах от меня в предсмертных судорогах корчился медведь, а Левка и Черня, оседлав его, изливали всю свою злобу.
Я бросился к Прокопию. Он сидел в яме, без шапки, в разорванной фуфайке, с окровавленным лицом, улыбаясь принужденной улыбкой, за которой скрывался пережитый момент невероятного напряжения.
Я помог ему встать. Он не дал мне осмотреть раны и, шатаясь, медленно подошел к убитому зверю. Тот лежал уже без движения, растянувшись на снегу. Собаки все еще не унимались. Прокопий, с трудом удерживаясь на ногах, поймал Черню, затем подтащил к себе Левку и обнял их. Крупные слезы, скатывавшиеся по его лицу, окрашивались кровью и красными пятнами ложились на снег. Впервые за много лет совместных скитаний по тайге я видел, как этот прославленный забайкальский зверобой расчувствовался до слез.
Мы не зря считали его человеком со стальными нервами. За его плечами — сотни убитых зверей, много опасных встреч. Я был свидетелем рукопашной схватки, когда раненая медведица, защищая своих малышей, бросилась на Днепровского и уснула непробудным сном на его охотничьем ноже. И в тот раз, как и всегда, он был спокоен, мне же казалось, что даже пульс у него не участился.
Поступок собак растрогал охотника. Он обнимал их и действительно плакал. Я стоял, умиленный этой картиной, и не знал, что делать: прервать ли трогательную сцену или ждать, пока Прокопий, успокоившись, придет в себя. Собаки, видимо, вспомнили про медведя, вырвались из рук Днепровского, и снова их лай покатился по тайге.
Зверь разорвал Днепровскому плечо и избороздил когтями голову. При падении Прокопий неудачно подвернул ногу и вывихнул ступню. Я достал зашитый в фуфайке бинт и стал перевязывать ему раны. Издали послышались голоса. Нашим следом шли люди и тащили за собой на случай нашей удачи двое нарт.
Медведь оказался крупным и довольно жирным. Вся внутренность была залита салом, за которым не было видно ни почек, ни кишок. На спине, вдоль хребта и особенно к заду, толщина сала доходила до трех пальцев. Все мы радовались, что Днепровский легко отделался, и были очень довольны добычей. Предстояла большая физическая работа по переброске груза на Кизыр, которая, в лучшем случае, протянется неделю. Было как нельзя более кстати и жирное мясо.
Я осмотрел берлогу, устроенную медведем под елью, затем с Арсением Кудрявцевым взяли под руки Прокопия и медленно повели на бивак. Следом за нами шли Левка и Черня. Подошли товарищи и помогли унести медведя.
Только теперь мы заметили, что солнце уже оторвалось от гор. Тайга проснулась. Было необычайно светло и радостно, как в весенний день.
Табор внезапно преобразился. Больше всех был доволен повар Алексей Лазарев.
— А ну, товарищ повар, разворачивайся! — приказывал он сам себе, позвякивая ножами. — Нынче клиенты пошли требовательные. Похлебочкой да мурцовочкой не довольствуются, — подавай говядинки, да не какой-нибудь, а медвежатинки!..
На костре закипали два котла с мясом, жарились медвежьи почки, топился жир, и тут же, у разложенного на снегу мяса, товарищи разделывали медвежью шкуру.
Нелишне сказать несколько слов о медведе, тем более что нам пришлось на Саяне часто встречаться с этим бесспорным хозяином тайги. Его жизнь, как известно, во многом отличается от жизни других хищников. Природа проявила к «косолапому мишке» много заботы. Она сделала его всеядным животным, наградила поистине геркулесовой силой и вселила в него инстинкт, побуждающий этого зверя зарываться в берлогу и проводить в спячке холодную зиму. Это избавляет медведя от зимних голодовок и скитаний по глубокому снегу, к чему он совсем не приспособлен из-за своих коротких ног. Но перед тем, как покинуть тайгу и погрузиться в длительный сон, он энергично накапливает жир. «Что только не ест медведь, и все ему впрок», — говорят про него сибирские промышленники. Вот почему до удивления много он накапливает сала. Ни один зверь так за осень не «отъедается», как медведь.
Я наблюдал медведей в течение многих лет, в самых различных районах нашей страны. Из пятидесяти примерно медведей, убитых мною осенью и ранней весною, по выходе их из берлоги, я не нашел очень большой разницы в наличии жира у одинаковых по росту животных. Зимой он тратит совсем небольшую долю своих запасов, во всяком случае — не более одной трети или, максимум, половину. К сожалению, еще до сих пор в литературе встречаются неверные утверждения, что медведи выходят из берлоги худыми, измученными длительной голодовкой. Жир ему, безусловно, нужен не только на зимний период, но и на весну, до зеленого корма. В этом нет ничего удивительного. Но в берлоге зверь находится в состоянии покоя — в забытьи, и его организм в это время употребляет небольшую дозу жира.