— Так себе. Я никогда много не читала. Когда я была маленькой, мне запрещали столько книг!..
— Мы будем читать вместе. Кроме того, вы будете угощать чаем ваших друзей, которые будут навещать вас. Я сказала: «ваших друзей»; я не сказала «ваших подруг». Подле вас должно быть как можно меньше женщин, вот первый мой совет. Вы знаете Доре, вы знаете меня — этого вполне достаточно. Наберите друзей-мужчин и собирайте их у себя.
— Но откуда же взять их?
— Где можете. Мне кажется, что вы и так уже знаете кое-кого, если судить по тем людям, с которыми вы пришли сегодня вечером.
— Но у меня никто не бывает.
— Вы сами должны приглашать гостей.
— Как?
Мандаринша рассмеялась и в первый раз положила на циновку разогретую трубку. Она приподнялась на локте:
— Господин Л’Эстисак!.. Вы спите?
Голос герцога зазвучал из полумрака:
— Ни за что не осмелился бы подле вас. Но не называйте меня господином: меня это огорчает.
— Скажем короче — Л’Эстисак. Л’Эстисак, вкратце, наш друг Селия предлагает нам в последний вечер в году, в четверг, тридцать первого декабря, — чай, папиросы и рождественский плум-пудинг, которого ей не удалось поесть сегодня из-за дуэли. В будущий четверг, в десять часов вечера, ведь вы придете, не правда ли? И господин Рабеф тоже? И Сент-Эльм? И я тоже буду, разумеется — ведь наш друг Селия будет настолько любезна, что разрешит мне принести с собой мою походную курильню. Есть?.. За этим четвергом, вероятно, последуют еще другие. Мы устроим шикарный журфикс. Будем читать, болтать…
Она снова опустила свою голову на подушку китайского шелка, снова взяла трубку в левую руку и иголку в правую. И не дожидаясь того, чтобы мужчины приняли приглашение, продолжала:
— А теперь мне захотелось послушать красивые стихи. Сент-Эльм, достаньте со столика книгу Ренье. Да, «Город». И начните с моей любимой «Желтой луны», «что медленно встает меж темных тополей…» Слушайте внимательно, Селия! Эти стихи — ваш первый урок.
Глава тринадцатаяВ КОТОРОЙ ИГРАЮТ ПРЕЛЮДИЮ БАХА
И прошло еще два четверга, и наступил вечер четвертого. Мандариншу он застал перед входом на «Голубую виллу»…
У подножья скалы круглые и гладкие волны разбивались одна за другой с одинаковыми грустными стонами и вздохами. Мандаринша, опершись обеими руками о барьер террасы и наклонившись над ночным морем, заканчивала шепотом стихотворение:
Эпические дни им обещая вскоре,
Фосфоресцируя, тропическое море
Баюкало их сон в мираже золотом;
Иль с каравелл они, склонясь на меч железный,
Смотрели, как встают, на небе им чужом,
Созвездья новые из океанской бездны 26.
— Браво! — воскликнул чей-то голос.
На террасе было совсем темно. Обернувшись, Мандаринша не могла различить говорившего. Сама она на фоне молочного неба казалась темным призраком. Морской ветер раздувал венецианскую шаль с длинной бахромой, в которую она была закутана.
Голос продолжал:
— Вам не холодно?
На этот раз Мандаринша узнала Лоеака де Виллена.
— Нет, мне не холодно, — сказала она. — Где же вы?
Он сделал два шага вперед; внезапно он обхватил молодую женщину и поцеловал ее в висок.
— Что такое? — спросила она, захваченная врасплох. — Вы убеждены в том, что не ошиблись?
Она смеялась и не отбивалась. Он медлил оторвать свои губы от душистых волос:
— Я выражаю свое восхищение, как умею, — сказал он. — Вы пропели ваш сонет, как настоящая фея!
Он не отпускал ее. Она наконец обернулась к нему и быстро коснулась устами его настойчивых губ. Потом она заметила, освобождаясь из его объятий:
— Хватит восхищения за один сонет. Не растреплите меня… Войдем в дом.
Он крепко прижал к себе ее опершийся на его руку локоть…
Да, это был четвертый четверг Селии. Мандаринша оказалась хорошим пророком: новый «день» привился и его хорошо посещали. Л’Эстисак, Рабеф и Сент-Эльм не пропустили ни разу. Лоеака де Виллена привели сюда, и он тоже стал ходить. Было заявлено о новых посетителях. Рабеф обещал в ближайшем будущем привести троих совсем исключительных гостей, гостей, которые никогда нигде не бывали и которых не видала у себя ни одна хозяйка, — тех самых, кого Доре указала Селии у Маргассу 24 декабря, тех трех офицеров, про которых так много болтали, рассказывали столько необычайного и таинственного: Китайца, Мадагаскарца и Суданца!..
Что касается Доре, то она посещала четверги на вилле Шишурль так же, как и Мандаринша: с их основания.
Собирались часов в десять. Начинали с того, что гуляли по саду, куря папиросы, по двое, как полагается, незаконными четами. Потом Рыжка, обтесавшаяся мало-помалу и почти чистая в своем кружевном фартучке, подавала в гостиной чай, сервировавшийся с каждой неделей все более изящно. К вышитым салфеткам и ложечкам накладного серебра прибавились постепенно японские чашки, фаянсовые вазочки из Валлори, в которых стояли лилии, скатерть Ренессанс. А в тот день, когда Лоеак, проигравший Сент-Эльму пари, принес на улицу Сент-Роз корзину Асти, это Асти распили из венецианских бокалов.
— Черт возьми! — сказал в этот день Л’Эстисак. — У вас хороший вкус, детка!..
Селия страшно покраснела и скромно возразила:
— Наша милая Мандаринша откопала этот хрусталь у торговца китайщиной.
Мандаринша, однако, разъяснила все:
— Я откопала его, совершенно верно. Но кто как не вы сказали, что вам хочется угощать нас вином Лоеака не из таких бокалов, какие имеются у всех.
Когда чай бывал выпит, пирожные съедены, а венецианские бокалы пусты, кто-нибудь садился за рояль, в то время как Мандаринша, быстро поддававшаяся известному «недомоганию» курильщиков, слишком долго лишенных снадобья, уже раскладывала за ширмой свою циновку и распаковывала походную курильню, умещавшуюся в одной только коробке. Сент-Эльм не без пышности называл эту черную лакированную коробку саркофагом. Потом серые клубы дыма начинали виться над створками ширмы; и в те мгновения, когда музыка прекращалась, курильщица немного хриплым голосом бормотала стихи, которые она читала на редкость правильно. Лоеак в это время обычно ложился на циновку близ Мандаринши и смотрел, как ее, похожие на изогнутый лук, губы шевелились, гармонично произнося гармоничные слова.
Так протекали часы.
…Когда Мандаринша и Лоеак вошли в гостиную, туда только что был внесен поднос с чаем. Селия, девица искушенная в этом деле, старалась угодить своим гостям.
Лоеак похвалил ее:
— Просто невероятно, дорогой друг! Можно подумать, что вся ваша юность прошла в том, что вы подносили полные чашки, сахар, вино и пряники почтенным старичкам, посещавшим вашу матушку.
Он шутил по своему обычаю: ни одна черточка его лица не улыбалась. Тем не менее уже то, что он шутил, значило очень и очень много. Л’Эстисак бросил на него через стол изумленный взгляд. Селия же, казалось, не поняла; она вовсе не смеялась, а слегка покраснела и отвернулась.
Рабеф, наблюдавший за ней, подошел к ней:
— Прошу вас, детка, второе издание, пожалуйста!
Она поспешила вернуться к чайнику и сахарнице, а врач последовал за ней, протягивая свою пустую чашку.
— Как вам жарко! — сказал он вполголоса.
Его взгляд не отрывался от ее пылавших щек.
— О! — сказала она. Это удивительно… Не знаю, что со мной только что произошло.
Он прошептал так тихо, что она не услышала:
— А я, быть может, знаю.
Потом он прибавил, погромче:
— Ваши царапины почти незаметны.
Она снова покраснела. На ее матовой коже малейшие впечатления отражались алым цветом.
— Нет! Они еще заметны, к сожалению!
— Почему «к сожалению»? Они вовсе не так некрасивы, эти… едва заметные царапины. Пять или шесть слабеньких полосок, напоминающих черточки, проведенные белой пастелью.
Она покачала головой:
— Но они так смешны… Когда я подумаю, что я дралась, как торговка. Я, Селия, которая так хорошо разливает чай?!
И на этот раз она рассмеялась.
Л’Эстисак сел за рояль.
— Доре, вы споете, моя дорогая?
Маркиза любила заставить просить себя:
— Но я ровно ничего не знаю. И я говорила вам это уже не раз!
— А эти ноты?.. Я вижу на этажерке все ваши любимые оперы.
— Да, — сказала Селия, — я нарочно побывала вчера у торговца нотами. Прошу вас, Доре: большую арию из «Луизы»!
— Я так сильно простужена.
Герцог уже перелистывал клавир…
— Попробуйте спеть это.
Он взял аккорд и проиграл мелодию правой рукой:
— Узнали? — Темница, из «Афродиты».
— Слишком трудно! Мне этого ни за что не спеть.
Селия снова вмешалась:
— Если вы споете, я обещаю вам сюрприз!
— Начнем… — и Л’Эстисак заиграл аккомпанемент. В то время как за ширмой развернутая циновка Мандаринши тихонько поскрипывала на ковре.
Доре кончила петь.
Последнюю ноту сопровождали шумные аплодисменты. Лоеак, Сент-Эльм и Рабеф хлопали в ладоши, а курильщица, не менее восторженная или любезная, колотила концом своей трубки из слоновой кости о лакированное дерево подноса.
Доре извинялась с приличным случаю смущением. Но лукавый Л’Эстисак оборвал ее скромничание:
— Кстати, дорогой друг, когда вы дебютируете?
И маркиза сразу попалась на удочку.
Сказать правду, в Тулоне все знали, что Доре с осени уже искала ангажемента в провинцию, который дал бы ей возможность опередить официальную дату, слишком отдаленную для ее нетерпения.
— Мне следовало бы много серьезнее заняться всем этим, — закончила она. — А не сидеть здесь, где никто не станет искать меня. Но покинуть Тулон в разгар зимнего сезона!..
Все молча слушали ее. И все стали думать о своих проектах на ближайшее будущее. Сент-Эльм первый прервал молчание:
— Покинуть Тулон в разгар зимнего сезона! Разумеется, это невесело. Тем не менее…