— Да, адмирал.
— Прикажите ему оседлать вашу лошадь и ждать вас где-нибудь на дороге… А я распоряжусь, чтобы вам немедленно подали мой автомобиль. Вы доедете на нем до Солье и будете там в половине четвертого. Дальше, я думаю, автомобиль не пойдет.
— По пути в Гран-Кап? Разумеется, нет! От Солье до Валори едва проедешь и в легкой тележке…
— Вы хорошо знаете эту дорогу?
— Более или менее. В прошлом году во время маневров я там производил рекогносцировку. За Валори идет уже просто горная тропа, и притом довольно плохая.
— А вы бы проехали там верхом?
— В прошлом году я благополучно проехал, адмирал.
— В таком случае, поезжайте сейчас. От Солье-Пон до Гран-Кап, по крайней мере, полтора часа езды, а ведь в пять часов уже совершенно темно…
— Мне придется переночевать, конечно, в Гран-Кап?
— Разумеется. В форте ведь есть офицерские комнаты. Вас там как-нибудь сторож устроит, а завтра утром вы двинетесь обратно. Поручение не из приятных, мой бедный Нарси. Что поделаешь! Нужно непременно, чтоб сторож этот был предупрежден о стрельбе. И единственный выход из создавшегося положения — послать из Солье верхового, знакомого с горными тропинками… Иначе говоря, вас!
— Конечно, адмирал. А вот, я слышу, подъезжает и ваш автомобиль…
— Тогда — в дорогу! Счастливого пути, дорогой мой! До свиданья!..
Я повесил трубку. Телеграфист поспешно подал мне мой непромокаемый плащ и фетровую шляпу. На улице моросил дождь.
Я зашел в канцелярию закрыть шкафы с секретными делами. Сквозь стекла окон и гипюровые занавеси свет пасмурного дня проникал еще в комнату и смешивался с красноватым отблеском топившегося камина. И в эту последнюю минуту, перед выходом на дождь и сырость, какой уютной показалась мне моя канцелярия… На письменном столе у меня все еще лежало письмо полковника, начальника полевой артиллерии. Не зная, куда деть его — шкафы уже были все закрыты и мне не хотелось терять времени и снова открывать их — я взял это письмо и сунул его в свой карман.
Во дворе слышно было фырканье лошадей начальника штаба. Конюх, со скребницей в руках, кончал их чистить. При моем проходе он выплюнул свой окурок и отдал мне честь. Кругом везде было сыро. Там и сям стояли лужи. С мокрого от дождя эвкалипта падали капли. Открывая калитку, я задел колокольчик, проведенный к сторожам… От этого шума проснулась и взлаяла дремавшая под навесом сторожевая собака.
Я вышел на улицу. Зашумел и загудел мотор, и автомобиль, стоявший около тротуара, подхватил и помчал меня…
III
Помнится, на углу улицы Ревель и площади Свободы мы чуть было не раздавили ребенка, который играл, сидя на краю тротуара…
На Страсбургском бульваре, из-за большого скопления экипажей, пришлось ехать тихо. Не быстрее ехали и между тесными рядами домов бесконечной улицы Святого Иоанна Барского… Здесь трамваи то и дело пересекали нам путь. Под мостом железной дороги из группы рабочих, застигнутой врасплох нашим автомобилем, послышались, кажется, проклятия. Но свисток проходившего поезда помог нам их не расслышать… Вот наконец исчезли и последние дома предместья. Начинались поля по обеим сторонам грязной прямой дороги.
Деревня Ля-Валетт — первая на пути из Тулона к Ницце. Мы въехали в нее. И справа и слева с визгом бежали к нам ребятишки. Я посмотрел на свои часы. Еще не было половины четвертого. Тем не менее я опустил переднее стекло и тронул за плечо шофера:
— Как кончится эта мостовая, дадите полный ход? А?..
— Слушаю, капитан.
Скоро мотор понесся по прямой, как стрела, ровной дороге. Направо, на холме, показалась деревушка, увенчанная руинами старого замка. И вид этих развалин невольно вызвал в моей памяти образ дорогой для меня женщины… Здесь в первый раз, год тому назад, встретил я ее, мою Мадлен… И воспоминание о ней и об этой встрече целиком захватило меня… А мотор продолжал свой путь. Задумавшись, я потерял чувство времени и очень удивился, когда впереди показались первые дома Солье…
Без двадцати минут четыре мы поравнялись с ними. На дороге ждал уже мой вестовой, держа лошадь в поводу. Шофер так круто остановил, что я чуть не упал.
Через минуту я уже был в седле. У порогов своих дверей местные кумушки принялись судачить по поводу моего неожиданного появления и столь же стремительного отъезда. Одна из них звонким провансальским голосом кричала:
— Вот так погодку он выбрал, чтобы покрасоваться на своей лошади!..
Мне кажется, эти слова были последними словами обычных людей, которые мне привелось услышать в этот день… В последний день моей жизни…
IV
Я находился уже на пути к Эгюйер. Дорога была хорошая, не слишком скользкая, но и не жесткая. Моя лошадь шла скоро, крупной, размашистой рысью. Это был превосходный конь — мой большой любимец. Звали его Зигфрид. Мы успели с ним привыкнуть друг к другу; у него не было не только никакого порока, но и вообще недостатков, о которых стоило бы упоминать.
Одним духом доставил меня Зигфрид в Эгюйер, простую деревушку, лежащую у подножия последних отрогов цепи Мура. Отсюда дорога испортилась. Она пошла теперь вдоль обрыва, по течению небольшого светлого ручья и, следуя за его излучинами, делала самые неожиданные повороты. Я смотрел, как вода отражала в себе свинцовые тучи, и по расходящимся кругам на поверхности понял, что снова дождь. Между тем дорога, теперь уже собственно тропинка, взяла влево; вокруг начиналась совершенно пустынная местность.
Внезапный крутой подъем заставил меня подобрать поводья. Когда я перебрался через уступ скалы и стал снова спускаться по наклонной плоскости, передо мной открылся вид на Гран-Кап. До сих пор его скрывала горная цепь Мура. Он сразу отчетливо обрисовался на горизонте, величественно подымаясь среди остальных вершин. Его можно было бы видеть весь — снизу доверху, если бы не тучи, которые низко висели над ним. Клочья тумана ползли по его склонам, и под их покровом исчезала граница между расположенными внизу полями и дикими верхними частями Гран-Капа.
И словно какое-то предчувствие наполнило тревогой мое сердце… Я представил себе весь риск, всю опасность моего путешествия на ощупь, по едва заметной тропинке, когда наступит вечер… И пока было еще довольно светло, я пустил свою лошадь в галоп…
Случалось, Мадлен сопровождала меня в небольших утренних прогулках верхом. Оберегая наше счастье от завистливого любопытства посторонних глаз, мы выезжали с нею до восхода солнца. И под сенью сосен скакали мы бок о бок, наслаждаясь ароматом теплого и душистого воздуха…
Но тут грезы невольно оборвались; внезапно я почувствовал, как в мои легкие проникает тяжелый, сырой туман, пропитанный запахом гниющих на земле листьев. Мне захотелось точнее определить характер этого запаха: я приподнялся в седле и сделал глубокий вдох. Все тот же гнилой воздух наполнил вновь мою грудь, и у меня явилось странное впечатление, что этот тяжелый, тошнотворный, трупный дух идет от горы, что он — ее дыхание. Меня охватила какая-то жуткая дрожь. Зигфрид продолжал идти галопом. Я перевел его на рысь: тропинка опять поднималась в гору. Несколько выше она раздвоилась. Я остановился и раскрыл карту генерального штаба. Нужно было немного ориентироваться. Прямо передо мной Гран-Кап загораживал часть небосклона грозным хаосом своих остроконечных утесов. Его первые уступы были в каком-нибудь полулье, не далее. Там, значит, запад, север же приходился направо от меня. Я продолжал рассматривать карту… Она была довольно запутанная, и разобраться по ней было трудно. Но все-таки я отыскал перекресток, где я находился, и обе дороги, между которыми приходилось делать выбор. По-моему, обе они должны были привести к форту: правая через старинный монастырь Святого Губерта и деревушку Морьер-ле-Турн; левая — через деревню Морьер-ле-Винь и местечко Морьер. Я выбрал для себя левую дорогу. А остановись я на правой, судьба пощадила бы меня. Когда я двинулся дальше, мне показалось, что на горе, среди скопища туч, виден какой-то едва уловимый розовый отсвет. Как уже сказано, путь мой лежал к западу. И этот отблеск не мог быль нечем иным, как одним из последних лучей заходящего солнца, пробивавшимся сквозь завесу дождя и тумана. Значит, сейчас должна была наступить темнота. И при одной мысли о длинном еще пути, отделявшем меня от цели моего странствия, тревога охватила мою душу… Ночь наступала очень быстро, скорее, чем я думал. Она молчаливо гналась за мною, настигала и даже опережала меня, окутывая своим покровом опасные горные склоны. От тропинки оставался едва заметный след. Лошадь моя уже несколько раз спотыкалась…
И мне стало ясно, что неприятность моего путешествия не ограничится продолжительной вечерней поездкой под холодным дождем…
V
По всей вероятности, я сбился с пути на самых северных отрогах цепи Мура. Еще не совсем стемнело, но разглядеть что-нибудь было уж трудно. Тропинка совершенно исчезла под низким, густым кустарником, который покрывал и всю окружающую местность. Моя лошадь пробиралась с трудом, нащупывая то и дело почву, прежде чем ступить на нее. В сознании полной своей неспособности отличать тропинку среди этого мрака, я решил положиться на инстинкт самой лошади. Но я совсем упустил из виду, что как раз около самой северной точки Мура от тропы на Гран-Кап отделяется еще другая тропа на Турн. Последняя забирает влево и идет по направлению к довольно известному в тулонских летописях ущелью с оригинальным названием «Смерть Готье».
Моя лошадь как раз и взяла направление по тропинке на Турн. А я ничего и не заметил, даже и не подозревая, что мы проехали мимо разветвления этих двух дорог.
Тропинка, до сих пор все-таки сносная, стала уже совсем плохой. Начинало очень сильно темнеть. Вскоре меня окутал прозрачный туман, как я догадывался, предвестник другого, более густого, разостлавшегося несколькими десятками метров выше.
Мне вспоминается, как я проворчал:
— Черт бы его побрал, весь этот Прованс!..