имеют свою родню
в больницах и тюрьмах.
|1960|
прощальное
О, вижу тебя я, как свет в апельсине,
когда его режут,
твоя тишина освещала зрачки
издали, еще не коснувшись,
словно ты видела
еще до зрачков —
там, в глубине —
в горячем и красном.
Как будто плечами и шеей
плечам ты моим объясняла,
где в близости есть расхожденье,
но было ли это обидно,
когда это было
тише плеч, тише шеи
и тише руки.
И мне, как открытые форточки, запоминались
все детские твои имена,
их знал только я, и остались они,
как снег по ту сторону
тюремных ворот —
тише смерти и тише тебя.
|1960|
из зимнего окна
голова
ягуаровым резким движеньем,
и, повернувшись, забываю слова;
и страх занимает
глубокие их места,
он прослежен давно
от окон — через — сугробы — наис — косок —
до черных туннелей;
я разрушен давно
на всем этом пути,
издали, из подворотен
белые распады во мгле
бьют
по самому сердцу —
страшнее, чем лица во время бурана;
все полно до отказа, и пластами тюленьими,
не разграничив себя от меня,
что-то тесное тихо шевелится
мокрыми воротниками и тяжелыми ветками;
светится, будто пласты скреплены
свистками и фарами;
и, когда, постепенно распавшись,
ослабевшее это пространство
выявляет меня в темноте,
я весь,
оставленный здесь между грудами тьмы —
что-то больное,
и невыразимо мамино,
как синие следы у ключиц.
|1960|
детство
Желтая вода,
на скотном дворе —
далека, холодна, априорна,
и там, как барабанные палочки,
не знают конца
алфавиты диких детей:
о Соломинка, Щепка, Осколок Стекла,
о Линейные Скифские Ветры,
и, словно карнавальная драка в подвалах,
Бумага, Бумага, Бумага,
о юнги соломинок,
о мокрые буквы на пальцах!
ЗДЕСЬ И ТЕПЕРЬ — ЭТО КАК БЫ РЕЖЕТ,
НО ТОЛЬКО МЕНЯ, НЕ ВАС!
РЕЖЕТ — ЧЕРЕЗ КАРТИНЫ И ПЛАТЬЯ
И ЧЕРЕЗ КОГТИ ПТИЦ!
Коровьи копыта — ярки, неимоверны,
что-то — от въезда в бухту,
что-то — от бала,
и сразу, как стучащие рельсы,
ярки, широки, беспощадны
обнимающие нас соучастники —
руки, сестры, шеи, мамы!
Разгуляемся снова, разгуляемся,
снова заснем и пройдем
не вчера, не сегодня, не завтра, а-а-а-а-а-а! —
СКВОЗЬ КРИКИ ДЕТЕЙ,
ЧЕРЕЗ МОКРЫЕ БУКВЫ,
ЧЕРЕЗ КАРТИНЫ И ПЛАТЬЯ
И ЧЕРЕЗ КОГТИ ПТИЦ!
|1960|
окна весной — на трубной площади
[в. яковлеву]
качающимися квадратами
цветения и звона
всех детств моих, знакомых
прозрачным опустевшим городам,
я их коснусь, и девичьи венчанья
все так же будут длиться
без музыки и без дверей;
глубины теплятся
зеленовато-сумрачно,
и плачут гам, за ними,
дождем измазанные мясники,
упав на груды рыб;
и вновь топтанье и переступанье —
я здесь, я здесь;
топтанье и переступанье —
раз навсегда —
как колокол в тумане —
— и как — шмуцтитулы — акафистов —
мне снится — красная — разорванность —
и собранность
|1961|
женщина этой весной
Птица у стенки, падая замертво,
клювом скользнула по белой бумаге,
я не вижу ее, но она — у нее,
потому это знаю,
что стыжусь ее взглядов.
Блеск подглазья,
как будто бесстыдно положенный
пальцами мальчика,
на мост поведет
меня через час,
и будут флаги свободны,
и далеки, и свежи;
это ведь за нее устаю
и за нее умираю
среди зелени странной:
все кругом состоит
из свисающих
и бесперспективных лоскутьев
осиновой дикой коры
без стволов и без веток;
а стыд за нее не проходит,
как будто касалась она
соломы на нищем гумне,
как будто из окон больницы
рассматривают ее вечерами
и знают: «не надо, не надо…»
и слишком уверенно
и равнодушно молчат.
|1961|
женщина справа
Там то, говорящее,
меня удивляющее тем,
что создает себе волосы;
там то,
что падать стыдится и может упасть,
и яблоки катятся на привязи,
а привязи тонки,
холодны;
там — «Р», это полое «Р»,
этот круг удивительных «Р»,
там иголки от крови жасмина,
там
как будто обмывают оленьи глаза и рога,
а здесь, где я,
как будто раскладывают
хворост за хворостом.
Потребуем вьюгу —
она зашевелится
в провалах витрин.
Звать начинайте без имени,
словно бросая
скрещивающиеся белые линии.
А там, там —
эта спина,
меняющая меня, как олени леса,
и она, как убийство, есть и не здесь,
и оторвана страшно названьем
от самого человека,
как будто во сне подарили
железную форму распутья
и сказали, что это есть вечность,
и стал я, поверив, несчастным,
и плачу я, плачу, плачу
во всех углах
самого себя.
|1961|
Поля-двойники1961–1965
утро в переделкине
все словно высчитывало
в этом доме себя самого:
пальцы чьи? и мелькало: чей свет?
чья синица? чей щеголь?
пологи надвое дарили себя
имея при людях
где-то свое раскаленное дно
и наклоняли тут двери
на независимой от близкого леса
площадке дверей
а часть платья на теле —
словно холод осенний на картах игральных!
это — льду! подоконники — льду! пальцы
детские — льду!
все в оттисках свистов
светло и оконно
будто без девочки этого дома
зацокало «це»
в брошенном всеми дому!
но войду — и лесным тарахтеньем
поверхности
станут полны потолки
и засветишься
вся словно колючки испарины
непрерываема
и узоры волненья как тени полыни
составят тебя наподобие
светлого хозяйства из перебоев дыханья
и утро подробно
подробен и сад
и все при тебе
в этом доме подробны с утра
как будто возникшие каждый в отдельности
только сейчас
|1961|
утро в детстве
а, колебало, а,
впервые просто чисто
и озаряло без себя
и узко, одиноко
и выявлялась: полевая!
проста, русалочка!
и лилия была, как слог второй была —
на хруст мороза, —
с поверхности блестящей, мокрой,
— царапинки! — заговорю, — царапинки!
с мороза,
и на руке —
впервые след пореза
а этот плач средь трав:
— я богу отдан заново!
а нищий брат, мой ангел под зарей! —
уже тогда задумали,
чтоб объяснил,
и чтоб ушел,
и чтоб осталась эта суть:
царапинки… заговорю — царапинки…
|1961|
реквием девочке
милей вдоль рук
прощальней вдоль ресниц
и птицею на полустанке
узка отброшена и остановлена
потом не появившись были стены
прошла зима и сохранились
там где закрыто все
и сеча тихая одежд и леса
и место облика где нам не быть
И ВОТ — БЕЗ ПОМОЩИ ЛЮДЕЙ, СЕРЬЕЗНО,
И ОЧЕНЬ ДАЛЕКО —
БЫЛА, КАК НА ЛЕТУ ПРОШЛА
БЕЗ ОТЗВУКА: «БЫЛА! БЫЛА!»
еще кричат поют и светятся
в садах во всем поселке
далекие чужие
как точки золота в песке
и тянутся уже во тьме
ряды притихших теней
просты как я молчащий
как вы не узнающие
тех что уже во тьме
|1961|