Гришатка подумал и сделал несколько шагов по одному из коридоров: «А вдруг где-то там впереди есть выход?» Коридор то суживался, то расширялся, время от времени его пересекали другие переходы. Гришатка сворачивал то налево, то направо; наконец он уперся в стену. Мальчик устал. От сырого и неприятного воздуха голова стала еще более тяжелой, и Гришатка чувствовал, как кровь ударяет в виски. Дышать становилось трудно.
Гришатка не выдержал и присел. Он машинально провел рукой по земле и вдруг натолкнулся на непонятный предмет — что-то длинное, круглое, отверстие в середине. Рядом второй такой же предмет, чуть в стороне — третий.
«Так это же пушки, это мортиры! — понял Гришатка. — Ах, вот куда запрятал их управитель!» Мальчик вскочил и помчался назад. Он спотыкался, падал, подымался, снова бежал. Сколько прошло времени, Гришатка не помнил. Он очумело тыкался то в одну, то в другую сторону. Наскакивал на стены, ударялся о какие-то балки и перекрытия. Наконец, полностью обессилевший, он опять опустился на землю. В нос снова ударил едкий, противный запах. Гришатка зевнул и забылся.
После бессонной ночи Хлопуша казался чернее тучи. Страшно глянуть, страшно подойти к человеку.
Облазили казаки, башкирцы и сам Хлопуша вдоль и поперек весь завод, опросили всех жителей, на конях выезжали в лес и в степь. Никаких следов, ни слуху ни духу. Словно и вовсе не приезжал на завод Гришатка.
И вот, когда, казалось, все надежды потеряны, в избу к Хлопуше ввалился плечистый, бородатый детина. Бросился в ноги.
— Не гневись, батюшка.
— Подымись, работный человек, — произнес Хлопуша.
Детина поднялся.
— Батюшка, сыскался, сыскался твой… — пришедший детина запнулся, — сынок, значит.
Хлопуша вскочил, схватил детину руками за грудки, тряхнул:
— Да где же он, говори!
— Играли, играли мальцы, — заторопился детина. — На руднике, на шахте. Да упустили бадью. А в бадье он, он самый — твой, значит. Мальцы с перепугу молчали. А потом Санька — мой, значит, взял и признался. Я его, батюшка, уже отодрал батогом, значит. Конопатый он у меня, до баловства дюже прыткий. Не гневись, батюшка.
К руднику Хлопуша мчал с лошадиной прытью, только пятки сверкали. Подлетел, сразу полез в бадью.
— Да куда ты, батюшка? — пытался остановить великана дядя Митяй. — Да ты тут постой, тут. Мы без тебя.
— Крути! — крикнул Хлопуша сбежавшимся людям.
Спустили Хлопушу.
— Гришатка! Дитятко! Гришатка! — кричит великан.
Тихо. Нет мальчика.
Бросился Хлопуша в подземные коридоры. Следом за ним спустились другие. С факелами, с фонарями в руках. Расползлись люди в разные стороны.
— Гришатка, Гришатка! — несется со всех сторон.
— Гришатка, дитятко! — перекрывает всех голос Хлопуши. Носится, мечется он по коридорам и переходам, словно ветер-буран в непогоду.
И вот наконец великан различил маленький, съежившийся комок — детское тельце.
— Дитятко, дитятко! Родненький. Сынок! — задыхался от счастья Хлопуша. Подхватил он Гришатку на руки. — Головушка моя, рученьки, ноженьки!..
Гришатка с трудом приоткрыл глаза.
— Дядя… Афанасий…
— Я, я! — заревел Хлопуша, и слеза за слезой забили глаза.
Потащил он Гришатку к свежему воздуху, к выходу.
— Стой, стой, — прошептал Гришатка.
Хлопуша остановился.
— Мортиры.
— Что — мортиры? — не понял Хлопуша.
— Тут они, тут.
— Да ну? — только и молвил Хлопуша.
В тот же день мортиры были извлечены на поверхность.
— Они, они, — говорил дядя Митяй. — Они, голубушки. Самые.
Хлопуша стал торопиться с возвращением назад в Берды к Пугачеву.
Пушки и мортиры срочно устанавливались на колеса. На телеги грузились ядра. В заводских погребах нашелся и порох.
Пока Хлопуша был занят заводскими делами, наблюдать за Гришаткой он поручил башкирцу Хакиму.
Уедет мальчик вместе с Хакимом в степь за завод. Учит башкирец Гришатку в седле держаться, ездить шагом, рысью, в галоп. Гришатка смекалист и ловок. Он уже может и с коня на всем скаку спрыгнуть, и не слететь, если конь вздыбится, и удержаться в седле при конском прыжке через рытвину или канаву. Где нужно, Гришатка привстанет на стременах, где нужно, к шее лошадиной прижмется.
— Якши, якши, — хвалит Гришатку башкирец.
Потом Хлопуша отсыпал Гришатке пороху и выдал с полсотни пуль. Казак Ферапонт Узловой соорудил для Гришатки мишени и два дня с утра до самого вечера заставлял мальчика пулять в цель. То из положения «стоя», то «с колена», то «лежа». А затем «с ходу», с коня, как тогда стрелял сам Емельян Иванович. Настреляется Гришатка, прокоптится от дыма и пороха, набьет плечо от ружейной отдачи. Зато радость так и светится в глазах у Гришатки. Теперь не случайно, а как по заказу влетают Гришаткины пули тютелька в тютельку в самое яблочко.
— Умелец, умелец, — хвалит Гришатку казак Ферапонт Узловой.
А перед самым отбытием из Авзяна Хлопуша приказал испробовать целость пушек. И Гришатке было разрешено выстрелить из мортиры. Поднес Гришатка к стволине запал. Гаркнула мортира во весь свой пушечный дых — слушай, сбегайся народ, смотри на нового артиллериста.
Наступил час отъезда.
Многие из работных людей хотели присоединиться к Хлопуше. Однако он отобрал всего пятьдесят человек.
— Нельзя, нельзя, — отвечал остальным. — У батюшки людишек хватает. Пушек, ядер, ружей у него мало. Вы уж тут потруждайтесь. В сем ваша главная сила. Вы да мы, — добавил Хлопуша. — Сила к силе — двойная сила!
— Потруждаемся, батюшка, потруждаемся! — кричали рабочие.
Хлопуша оставил за старшего на заводе дядю Митяя.
— Ну, прощайте!
— С богом, с богом, Афанасий Тимофеевич!
Гришатка теперь ехал не в санках, а по-казацки — верхом. Пришпорит он сивку-бурку — своего удалого коня, вихрем по степи промчится. Смотрит, любуется на Гришатку Хлопуша.
В башкирском сельце Иргизле Хлопуша снова устроил дневку.
— Ну, где твоя Галия? Вот мы сейчас ей покажем.
— Дядя Афанасий, — взмолился Гришатка.
— Ладно, ладно, сынок.
— Шатка, Шатка! — закричала Галия, увидев мальчика. Закричала и покраснела.
Снова ели навар из бараньего мяса, долго сидели в юрте, вели разговоры. На сей раз Галия не пряталась за занавеску. Она то исчезала куда-то, то возвращалась вновь, приносила на огромных мисках-подносах еду. А Гришатке подсунула такой здоровенный кусок жирного мяса, что и дядя Митяй с таким бы не справился.
На следующий день Гришатка и Галия сели верхом на коней и уехали в степь. Хотел было Гришатка похвастать девочке про стрельбу и про пушку. Однако сдержался.
Ехали они рядом. Тихо кругом. Кони идут копыто к копыту, головы опустили. Хорошо Гришатке. Как-то радостно на душе. Начинает он рассказывать Галие про Хлопушу, про царя-батюшку, потом про Тоцкое, потом про синь-даль и свободу.
Слушает девочка, словно бы понимает. А может, и понимает.
Пропадали они до самого вечера. А где ездили, Гришатка не вспомнит. Не видел мальчишка дороги. Лишь лошадиные холки. Лишь стремена и уздечки. Да косички, косички вразлёт…
Вечером Галия взяла у Гришатки шапку и вшила ему новый верх. Правда, не парчовый, не атласный, а из простого сукна зеленого цвета. Глянул Гришатка — ну и верх! Лучше, лучше прежнего. Поклянется Гришатка, что лучше!
Наутро обоз Хлопуши тронулся дальше в путь.
Галия у дороги стояла грустная и долго-долго махала рукой.
— Прощай, Галия! — прокричал Гришатка.
— Шатка, Шатка! — приносил в ответ ветерок шепоток. — Ша-а-тка!
Глава пятаяВОЛЬНАЯ ПТИЦА
Роста малого. Ноги тонкие. Руки тонкие. Большеголовый. Глаза как у зайца — в разные стороны. Волосы торчком, с медным отливом. На щеке бородавка, на подбородке другая. Это Кар. Кар-генерал.
Едет Кар по завьюженной Оренбургской степи. Спешит на выручку к осажденному Оренбургу, к другу своему генералу Рейнсдорпу.
Разбить и схватить Пугачева — таков приказ генералу Кару.
Мороз. Ветер. Сидит Кар в открытом возке. Засунул руки в дамскую муфту. От мороза и ветра ежится. Растянулись походной колонной солдаты. И им на морозе холодно. «Эх, полушубки бы нам, сапоги валяные. Ради чего страдаем!»
Едет Кар, рассуждает: «При одном появлении моем разбегутся злодеи. Войско у меня регулярное. Ружья и пушки. Молодцы гренадеры. Схвачу Пугачева — новый чин и награда».
Вдруг шевельнулся легким облаком снег на горизонте. Впереди, с боков, сзади. Из снега выросли всадники. Криком и гиком наполнилась степь.
Выпрыгнул Кар из санок:
— К бою! Становись! Стройся! Пушки вперед!
Построились солдаты. Ружья наизготовку. Пушки вперед.
Все ближе и ближе пугачевские конники.
— Ух ты, несметная сила!
— Братцы, погибель пришла! — понеслось в генеральском войске.
— Молчать! За матушку царицу! Из пушек пали! — кричит разъяренный Кар.
Стрельнули пушки. Понеслись ядра и злая картечь в сторону наступающих. Молодцы пушкари, точен солдатский глаз. Да только не дрогнули пугачевцы. На месте погибших — сразу же новые, словно нет никаких потерь.
— Их смерть не берет!
— Их великие тысячи! — зарокотали снова солдаты.
— Бей, пали! Бей, пали! — не унимался Кар.
Кричит, а сам нет-нет да на санки свои посмотрит. Кони быстрые, санки легкие. В случае чего, спасут они генерала.
Еще ближе придвинулись пугачевцы. Теперь уже не только конные, но и пешие на виду. Движутся, движутся, движутся. Не остановишь восставших рать.
— Отходи! Отступай, братцы! — понеслось по солдатским рядам. — Сдавайся царю государю Петру Третьему.
Зашевелилось Карово войско. Врассыпную солдаты. Кто в плен, кто в сторону недалекого леса.
Прыгнул Кар в свои генеральские санки. Эх, эх, пропадай чины и награды!