Качаясь на чешуйчатой ноге,
Заворожил осклизлые грибы.
Он — дервиш
Поющих луж, проселков,
Косарей, лежащих на листве
Вокруг истлевшей бочки, из которой
Полтысячелетия сочится мед.
И ржавчина и гниль на месте кос
Нисколько не смущают захмелевших —
Они безумно смотрят на покос.
Их дождь корит, гноя густые травы,
Но самый старший косарь говорит:
«Там, где мы хоронили наших предков,
Все смешано насмешливо и зло,
То тимофеевки клонится колос редкий,
То вежливо бормочет плевелье.
Кто вложит шибболет в цветущие уста?
Кто лезвие направит, не робея?
Мы знаем, что косы ждет орхидея,
Но к орхидее не пройдет коса!
Ведь все меняется, не глядя, лепестками,
И охмуряет этим меткий глаз:
Вот горицвет пылал огонь-цветками,
Но глянь — и там пырей, где он погас.
И меткий глаз становится глупей,
И гнева царского предожидает шея:
Изменник воронов — из рода голубей
Иль ворон, только статью похищнее?
Никто нам не подскажет, как нам быть.
Пришла пора косить, да только что косить?
Мы на краю покоса коченеем!»
У сельской дороги
Грязь унизить нельзя.
Попирай хоть ногами —
Только всхлипнет, глотая твой след.
Серо-коричневая, все та же —
Равнодушный кисель,
Исхлестанный жизнью проселка.
Грязь и после тебя будет жить.
Дождь ударит лиловыми копьями в землю.
В этот день и в душе, и в земле
Грязь смешается с каплей небесной:
И в ошейнике комнаты тесно,
На цепи у погоды тоскливо.
Грязь потом отстоится,
Возникнет туман —
Изгоняемый дух недостойных желаний,
Разгоняемый ветром, он тщетно
Ждет найти пограничье своих очертаний.
Вот и чистые игры заплещутся в охре,
Игры выползков, и обнажившись на дне,
Все следы амальгамою влаги зажгутся:
Тело луж ослепительно! — очи огромны!
И нескромны, как жизнь нескромна
К тайнам исчадий своих…
Недостойные жизни — достойны лишь зла и добра.
Тем, кто истинно есть — тем прилична иная судьба:
Терминатора света и тьмы; в оседании мути
Наблюдать проясненье кристальное сути.
Грязь добром не унизь!
Там, где грязи подходы открыты —
Жди рождения новых открытий.
А иначе ты сам
С болью своей и любовью —
Лишь безумный агент страховой,
выживший в атомном пекле,
Что, размахивая пачкой горелых листков,
Ищет под пеплом наследников.
«В этом безмолвном пруду ослепленной Земли…»
В этом безмолвном пруду ослепленной Земли
Города — как кувшинки: раскрывают соцветья лишь ночью.
Веря — молчи. Но не веруя — тоже молчи,
Ибо каналы твоих восприятий висят на цепочке,
На брелоке всенощного стража Петра.
Если где-то в рай и открывается дверь,
Может, совсем не тебе, но по звону полночных небес
Понимаешь — кому-то
Ты воспарению чувств бессловесно поверь,
Ибо подошва твоих восприятий
Кремнистой дорогой разута.
Вряд ли столь важно,
кто
пропуск в Эдем получил,
Когда в полвторого тебя фонари погружают в затменье,
Важно, что есть эта ДВЕРЬ —
ну а ты иль не ты —
выше и выше вовек твоего разуменья.
Женщину встретив полночной порой,
не доверься глазам,
Различающим ясно лохмотья и выступы плоти:
Может, это — ниспосланный грешнику ангел небес?
Только глаза загрубели, и сердце бесстрастно колотит?
Пьяного встретив — песни за райское пенье прими
(в это ли время ушам неразумно поверить?)
Так в этот час обратится в дорогу тупик,
И на бетонной стене обнаружатся двери.
В игры невинные
с тенью и светом играй.
В сердце великая
смена эпох происходит.
Может, сейчас
на тебя
благодатно нисходит твой рай,
Лишь потому,
что к кому-то
он вправду нисходит.
Молчаливый соловей
купальщицы ногой босою море крови топчут
тепла ль еще? не застудит ли грудь?
Мой Соловей, пропой им, не забудь,
шипом прокалывая сердце, песню,
с которой Лодочника провожал ты в путь.
того, кто спился от работы вечной,
кто знает, что на берегу ином
их встретят тени вьющихся растений
и те же муки — год за годом, день за днем.
да, песня та была всем песням песнь!
в ней не было ни звука: сочетанье
ритмических фигур молчанья
и в гармоническом порядке
ты слил с молчаньем пустоту
и дал нам зримый образ неживого тела,
хранящего живую красоту.
ведь то был самый лучший похоронный марш!
и с этой песнею купальщицы вошли
в кровь по соски, и закипела пена,
маня их, словно некая сирена,
нырять, и пить,
и грезить наяву.
«Все то, что жизнью выпито из вас,
вам возвращает смерть, не требуя оплаты.
И Демоны, как верные солдаты,
Вас охраняют в этот час.
Ваш ложкой выскобленный мозг
не дал бы вам таких наитий,
как этот Лодочник пропитый,
осуществивший перевоз…»
Пой, Соловей, храня молчанье!
Им, промолчавшим жизнь насквозь,
Пусть станет лучшим наказаньем —
на темя — капли старых слез…
У зерцала вод
ночные экзорцисты беспардонно
изгнали дух тумана из пучины
студеной лужи
ее эпилептический эллипс
дымился раскаленной сковородкой,
и плавали по ней зрачки
для Вас глазунья, госпожа Безумье!
из лучших глаз — все на показ!
тонуло в озере за отраженьем отраженье,
и в озеро бросались прототипы,
ныряя до изнеможенья
уж бездыханных полон берег
одетые, нелепо собираются опять
они, пожалуй, только в это верят —
лишь в то, что повторяется опять
небрежно голова сидит на шляпе,
подходят плохо руки к пиджаку,
ботинок жмет нога
они не пожелали скрыть тоску —
свое очередное развлеченье
вот у зерцала вод собрался весь народ
и просит воротить вчерашний день,
когда еще не умирала тень,
когда еще само несло теченье
теперь руками надо им без промедленья
грести самим, чтоб не почить в воде
тень, первым ты была предупрежденьем!
кто вычел легкость из струенья вод?
виновных обнаружили, и вот
детей своих бесстыдных и нагих
они в огонь бросают, как в цунами,
поднятое вещающими снами,
что снились им, когда они в траве
играли с сестрами в волнующие игры
здесь, у зерцала вод, идет расправа,
но пенная вода и правых и неправых
зеленою ладонью накрывает
та нежная вода, что ты пила,
та темная вода, которой стала,
та пенная вода, откуда родилась
Пловец
Тени сгущались в чернила,
ими писались кляузы
на улиц ярких лентах
темными подворотнями.
Плакали глупые ивы
в зеленые воды страха,
падали спелые слезы —
универсальное рвотное.
В зеленые воды страха
гляделось такси одноглазое,
скользило по ним, ведомое,
как лодка на перевозе.
В зеленую воду с грохотом
сыпался щебень смелости —
былые колонны храбрости,
разрушенные морозом.
Скручивались и спутывались
прозрачные волосы вечности,
как водоросли подводные,
хватающие за руки…
…пловец был последним камушком,
на откуп случаю брошенным,
последним героем Магии,
последнею жертвой Науки.
Пловец был всплеском и выкриком
в зеленом зеркале стонущем,
нелепым пеплом ярости,
плевком разъяренного гнева
И те, кто на берег выплыли,
уже почти растворившиеся,
кидали ему с их облака
небес спасательный круг.
В зеленые воды страха
входили глупые женщины,
взвизгивая от удовольствия,
пробуя воду ногой.
В этой визжащей массе
нелепо пловец барахтался,
укутан водой, как Истина,
в воде, словно Ложь, нагой.
Ах, быль, разновидность небыли!
Пловец, разновидность тонущего!
Нашей борьбы с океаном
нелепая подноготная…
Плакали глупые ивы
в зеленые воды страха,
падали спелые слезы —
универсальное рвотное
Ложе
А тени скрадывают тени
И лунных дисков на воде бобы —
Плоды чудовищных растений,
Корм пастырям, ушедшим во гробы.
Акриды с диким медом и мокрицы —
В сиянье глаз пред балдахином дань
Хитином ослепляюще искрится
И освещает синюю елань.
Фиалковые лица ослепленных
Животворят сияющий покой.