нный, погиб у ног своей недостижимой мечты, ничего не создав». Это, конечно, снятие автором маски и обнажение самых мучительных его мыслей и проблем. В этой фразе — собирательный образ и отца, и самого С. Н. Толстого. В замысле смерти Спойля заключена возможность высказаться, объяснить читателю свое состояние и разобраться в нем самому.
Если вся повесть — о государстве, в котором автор существует, то конец ее — уже о личной трагедии С. Н. Толстого: его постоянной депрессии, борьбе с собой за физическую жизнь. Подспудно это — то же богоборчество: «…если никто не спросил нашего согласия, производя на свет, пусть же не мешают нам выбрать по своему усмотрению время и способ смерти». Но мешают ему исключительно христианские заповеди, и только они. Он столько раз возвращался к мысли о самоубийстве: «…чаще, чем вы можете себе представить, — был ответ Спойля на вопрос Дикки: „Никогда не испытывали искушения?“»; «и остался жить, так как испытывал эти искушения слишком часто» («Осужденный жить»), В финале повести Толстой примеривает на себя гибель отца, размышляет и все взвешивает, и возникшая еще в детстве, после трагедии, идея памятника ему трансформируется в идею памятника себе, доказательством чего служат слова на памятнике Спойлю: «…на прощание удивит всех какой-нибудь выдумкой», почти аналогичные строкам автобиографической «Поэмы без названия»: «их, бывало, выдумкой растрогаю…»
Но отец оставил после себя громадный труд, наверняка не предполагая, что ситуация раскрутится до такой степени, что его творческое детище погибнет. А он, Сергей? Что осталось бы после его ухода? Что могли бы сказать люди о нем? А сказать тогда, казалось, можно очень немного, несмотря на осознаваемый в себе большой творческий потенциал. Всё, что он может пока, — это только предупредить потомков: завуалировано — «Пломбируйте Ваши зубы» или прямо — «Надо задумываться». В неоформленной концовке повести С. Н. Толстой, отдавая себе отчет, что на сегодня он может гордиться только жертвенностью перед Отечеством и своим народом, пытается выработать основную жизненную стратегию, уже высказанную однажды в «Маленькой симфонии»: «Тебе, наперекор ненависти, испепелявшей мое сердце, бившееся для тебя и только ради тебя, мой народ, я отдаю мой последний вздох…» Это очень важно, но все же, как он понимает, недостаточно, и, наверное, нужна борьба, на которую он, видимо, не способен, и эта его незрелость и неспособность показана в бесславных, но искренних и бескорыстных поступках сына Спойля Эрна. Зайдя в финале в некий тупик, автор снова все переводит в шутку, в такой же болезненный, неестественный смех, который он опишет в сцене с Клятышевым в «Осужденном жить», пробуя на себе методы жестокой внутренней, скрытой от окружающих, борьбы за выживание.
Финал повести скомпонован из отдельных набросков. С. Н. Толстым она не закончена, но собрать их было очень важно для понимания его состояния в этот период времени, его позиции. И что интересно: «спойль» в переводе с английского имеет очень много любопытных значений, и, скорее всего, такое имя дано автором не случайно.[131]
Не менее интересна и фигура Эйпса — умного бессердечного робота, в перспективе — модели того самого человека будущего, которого неминуемо должна сформировать система, в которой живет автор, если она просуществует длительное время.
Повесть в большой степени философская. В диалогах героев — взгляд автора на мир, на место в нем человека; поднимаются вопросы об отношениях материи и духа, которые ставились и в «Разговорах с Чертиком» и, позднее, в «О самом главном».
Давая волю 25-летней юношеской фантазии, С. Н. Толстой вкладывает в уста своего «инопланетянина» проблемы, волнующие его самого, — о вселенной, ее конечности или бесконечности, о ближних и дальних мирах и частицах. И надо заметить, что для того, чтобы самому разбираться во всем этом и свободно рассуждать и о молекулярной теории, и об атомной физике, преподнося это читателю так, что все становится простым и понятным даже непосвященному, надо, по меньшей мере, не быть профаном в этих науках. Повествование так захватывает и увлекает, что забываешь, что между собой беседуют какие-то «таракашечки» и что действие происходит в гнилом зубе — государстве, начинаешь искренне сопереживать их бедам, видеть в них живых несчастных людей, чего, собственно, и добивается автор, описывая жизнь своих сограждан.
Словами Спойля Толстой произносит свой печальный монолог: «У меня нет будущего. У таких, как я, его и не может быть. Поэтому я ничего не хочу как следует в настоящем. Могу отражать только прошедшее, даже сегодняшний день включается в мое сознание только в плане прошлого и не прежде, чем я могу включить его в этот план…» Здесь, как и во всех ранних произведениях, Толстой не проходит мимо самой больной для себя темы — литературы: «…в каждом из них он сразу угадывал нечто давно знакомое. Это было чудовищным искажением всех гениальных творений, известных ему с детства… Пракситель и Микеланджело, Данте и Байрон — все были тут расслабленные, гнусные и, тем не менее, дьявольски похожие».
Его волнует его собственная судьба как художника, но все же, отвечая в «Разговорах с Чертиком» на знаменитую фразу Пушкина: «и дернул меня черт родиться в России с душой и талантом», Толстой еще раз подтверждает свою патриотическую позицию: «С душой и талантом, действительно, не стоит… Хотя, если не в ней, то где же с ними тогда родиться? Нет уж, лучше все-таки в ней, в России, несмотря на то, что именно здесь никакая величина таланта не спасает их от гибели, никакое признание, никакая слава не могут сберечь их. Ни куском хлеба, ни углом для работы не хочет их обеспечить».
Эти слова Толстой говорит в раннем эссе «Велимир Хлебников» (1933 г.) и в данном случае относит их к своему любимому поэту, излагая свою программу изучения его творчества — «раскрыть внутренний мир, до сих пор туманный», поэта, «который вошел в <его> жизнь, видоизменяя ее и преобразуя». Эссе написано к десятой годовщине со дня смерти Хлебникова, которая прошла в этом «сером мире победившего социализма» так же незаметно, как и сама кончина поэта — этого уникального явления в русской культуре. Прочитав его, можно одновременно преклонить голову и перед тем, кому оно посвящено, и перед тем, кто его написал. С. Н. Толстой делает такого «труднодоступного» широкому читателю поэта, как Велимир Хлебников, понятным и близким любому человеку, делает его открытием для каждого. А это так же важно, как и те открытия, которые подарил миру сам Хлебников, редкий ученый, поэт, философ. Раскрывая феномен Велимира Хлебникова и показывая его гениальность, Толстой достигает абсолютного эффекта присутствия читателя во времени, в котором жил поэт. Автор умелой рукой как бы расшифровывает его неординарное творчество, чтобы читатель задался вопросом: почему он раньше не знал, не ценил, не понимал Хлебникова. И он непременно захочет еще раз, уже по следам толстовского исследования, перечитать его, посмотреть другими глазами, заново открыть для себя поэта. Задача автора была в стремлении привлечь внимание людей к фигуре этого замечательного человека, гения своего и будущего времени. Эссе написано очень эмоционально: оно — как «крик души» молодого Толстого: Посмотрите! Вы пропустили гения! Допустили его гибель! Что же вы делаете, люди?! И этот ужасный фон времени, который становится роковым для таланта, который убивает его, снова, как и во всей ранней прозе, выступает на первый план. Зачитывая трагический список русских писателей и поэтов, которых убило время, в котором они жили: «Пушкин — убит обществом, Грибоедов зарезан, Полежаев затравлен… Гаршин бросается в пролет лестницы…», Сергей Николаевич приводит хлебниковские, полные горечи, слова: «Пушкин и Лермонтов были застрелены вами, как бешеные собаки за городом в поле…» И разве не понимал он, — говорит Толстой о поэте, — какой конец ждет его самого, написавшего «столько песен, что их хватит на мост до серебрянного месяца».
В этом эссе Толстой определяет задачу художника в искусстве, как он ее понимает: «бороться с автоматизмом восприятия жизни, дать свое, непредвзятое отношение к предмету, показать его таким, каким мы его наблюдали множество раз и все же не видели, дать нам ощущение самоценности окружающего». Он берет на себя смелость и ответственность сравнить Хлебникова с Пушкиным, считая Хлебникова новатором, который идет дальше: «Нынче строфы Хлебникова могут показаться целиком взятыми у Пушкина, но вывернутыми на какой-то незаметный угол; …они ярко сверкали блеском чего-то нового и неведомого, и, таким образом, через Хлебникова мы снова приходим к пониманию классических красот, отбрасывая шлак хрестоматий, ново, остро и сегодняшне, а он, не останавливаясь, идет дальше: он деформирует классический шаблон, ломает на полстроке пушкинский ритм…»
Обнаруживая удивительное знание материала, эрудицию, а главное, твердую позицию, С. Н. Толстой делает любую последующую работу совершенствованием предыдущей. В его творчестве нет полной переориентации, но всегда — более углубленное осмысление того, что не удалось уяснить сразу. Эссе «Велимир Хлебников» можно назвать гимном поэту, его человеческой личности.
Изучением его творчества С. Н. Толстой будет заниматься всю жизнь и в итоге напишет книгу о нем, в основу которой ляжет это раннее эссе. Отношение к поэту до конца сохранится у него таким же бережным, уважительным — отношением к гению.
Тема высокого служения искусству звучит и здесь, и в поэме «Соловей на Театральной площади», и в поэме «Оранг», написанной в середине 30-х годов. В ней Толстой открыто призывает не служить своим талантом системе, не размениваться, не становиться политизированным поэтом, «бездушным и пустым», «с готовыми рифмами в кармане», такими, которым учат в Литературном институте, чтобы они смогли лишь «не мешать ямб с хореем». Он иронизирует в поэме по поводу сниженных требований при приеме в такое специфическое учебное заведение: