Он шел, таинственный прохожий,
Сквозь гул времен,
Держа и гром, и лавр, и вожжи
Земных племен.
Он пьян был небывалой славой
Под звон мечей.
Вот кровь: смочи твой рот кровавый,
Пигмей, пигмей!
Когда он пал и отдал миру
Былой покой,
Сам океан в его порфиру
Плеснул волной,
И он исчез, как дух громадный
Среди зыбей.
А ты в грязи утонешь смрадной,
Пигмей, пигмей!
Джерси, сентябрь 1853 г.
ULTIMA VERBA
{Последнее слово (лат.)}
Убита совесть! Он, довольный черным делом,
С усмешкой торжества склонился к мертвецу.
Кощунственно глумясь над бездыханным телом,
Он оскорбляет труп ударом по лицу.
Коснея в бездне лжи, стяжательства и блуда,
Судья ждет подкупов, священник — синекур,
И бога своего, как некогда Иуда,
В Париже в наши дни вновь продает Сибур.
Гнусавят нам попы: «Покорствуйте! На троне
Избранник господа и курии святой».
Когда они поют, меж набожных ладоней
Нетрудно разглядеть зажатый золотой.
На троне — негодяй! Пусть он помазан папой,
Он дьявольским клеймом отмечен с давних пор.
Державу он схватил одною хищной лапой,
Сжимает он в другой палаческий топор.
Ничем не дорожа, попрал паяц кровавый
Долг, добродетель, честь, достоинство церквей;
От власти опьянев, он пурпур нашей славы
Постыдно запятнал блевотиной своей.
Но если мой народ в бессовестном обмане
Погрязнет, — может быть, и это впереди, -
И если, отказав в приюте, англичане
Изгнаннику шепнут: «Нам страшно, уходи!»
Когда отринут все, чтоб угодить тирану;
Когда помчит судьба меня, как лист сухой;
Когда скитаться я от двери к двери стану
С изодранной в клочки, как рубище, душой;
Когда пески пустынь и в небесах светила -
Все будет против нас, отверженных гоня;
Когда, предав, как все, трусливая могила
Откажется укрыть от недугов меня, -
Не поколеблюсь я! Я побежден не буду!
Моих не видеть слез тебе, враждебный мир.
Со мною вы всегда, со мною вы повсюду -
Отчизна, мой алтарь! Свобода, мой кумир!
Соратники мои мы цели величавой,
Республике верны, и наша крепнет связь.
Все, что теперь грязнят, — я увенчаю славой,
Все то, что ныне чтут, — я ниспровергну в грязь.
Во вретище своем, под пеплом униженья,
Греметь я буду: «Нет!» — как яростный набат.
Пусть в Лувре ты теперь; но предвещаю день я,
Когда тебя сведут в тюремный каземат.
К позорному столбу вас пригвождаю ныне,
Продажные вожди обманутой толпы!
Я верен вам навек, опальные святыни,
Вы — стойкости моей гранитные столпы.
О Франция! Пока в восторге самовластья
Кривляется злодей со свитой подлецов,
Тебя мне не видать, край горести и счастья,
Гнездо моей любви и склеп моих отцов.
Не видеть берегов мне Франции любимой;
Тяжка моя печаль, но так велит мне долг.
Я на чужой земле, бездомный и гонимый,
Но мой не сломлен дух, и гнев мой не умолк.
Изгнание свое я с мужеством приемлю,
Хоть не видать ему ни края, ни конца,
И если силы зла всю завоюют землю
И закрадется страх в бесстрашные сердца,
Я буду и тогда республики солдатом!
Меж тысячи бойцов — я непоколебим;
В десятке смельчаков я стану в строй десятым;
Останется один — клянусь, я буду им!
Джерси, 14 декабря
СОЗЕРЦАНИЯ
СЛЕПОМУ ПОЭТУ
Благодарю, поэт, ты лар моих почтил!
Так к земнородному нисходит гость небесный.
И в нимбе строф твоих, как бы в кругу светил,
Стою, заворожен их музыкой чудесной.
Пой! Древний пел Гомер, и старый Мильтон пел!
Туман угасших чувств прозрачен для поэта.
Очами он ослеп, но духом он прозрел,
И тьма его полна немеркнущего света.
Париж, май 1842 г.
НАДПИСЬ НА ЭКЗЕМПЛЯРЕ «БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ»
Однажды вечером, переходя дорогу,
Я встретил путника; он в консульскую тогу,
Казалось, был одет; в лучах последних дня
Он замер призраком и, бросив на меня
Блестящий взор, чья глубь, я чувствовал, бездонна,
Сказал мне: — Знаешь ли, я был во время оно
Высокой, горизонт заполнившей горой;
Затем, преодолев сей пленной жизни строй,
По лестнице существ пройдя еще ступень, я
Священным дубом стал; в час жертвоприношенья
Я шумы странные струил в немую синь;
Потом родился львом, мечтал среди пустынь,
И ночи сумрачной я слал свой рев из прерий;
Теперь — я человек; я — Данте Алигьери.
Июль 1843 г.
СТАТУЯ
Когда клонился Рим к закату своему,
Готовясь отойти в небытие, во тьму,
Вослед за царствами Востока;
Когда он цезарей устал сажать на трон,
Когда, пресыщенный, стал равнодушен он
Ко всем неистовствам порока;
Когда, как древний Тир, он стал богат и слаб
И, гордый некогда, склонился, словно раб,
Перед распутным властелином;
Когда на склоне дней стал евнухом титан,
Когда он, золотом, вином и кровью пьян,
Сменил Катона Тигеллином, -
Тогда в сердца людей вселился черный страх,
А указующий на небеса монах
В пустыню звал сестер и братий.
И шли столетия, а обреченный мир
Безрадостно справлял свой нечестивый пир
Среди стенаний и проклятий».
И Похоть, Зависть, Гнев, Гордыня, Алчность, Лень,
Чревоугодие, как траурная тень,
Окутали земные дали;
Семь черных демонов во тьме глухой ночи
Парили над землей, и в тучах их мечи
Подобно молниям сверкали.
Один лишь Ювенал, суров, неумолим,
Восстал как судия и на развратный Рим
Обрушил свой глагол железный.
Вот статуя его. Взглянул он на Содом -
И в ужасе застыл, встав соляным столпом
Над разверзающейся бездной.
Февраль 1843 г.
* * *
Скупая, чахлая, иссохшая земля,
Где люди трудятся, сердец не веселя,
Чтоб получить в обмен на кротость и упорство
Горсть зерен иль муки для их лепешки черствой;
Навеки заперты среди бесплодных нив
Большие города, что, руки заломив,
Ждут милосердия и мира, жаждут веры;
Там нищий и богач надменны выше меры;
Там ненависть в сердцах, там смерть, слепая тварь,
Казнит невинного и лучшего, как встарь;
А там снега вершин за маревом туманным,
Где стыд и правота живут в ладу с карманом;
Любая из страстей рождает столько бед,
И столько волчьих стай в чащобе жрет обед;
Там — засуха и зной, тут — северная вьюга;
Там океаны рвут добычу друг у друга,
Полны гудящих мачт, обрушенных во тьму;
Материки дрожат, тревожатся в дыму,
И с чадным факелом рычит война повсюду,
И, села превратив в пылающую груду,
Народы к гибели стремятся чередой…
И это на небе становится звездой!
Октябрь 1840 г.
ПЕСНИ УЛИЦ И ЛЕСОВ
* * *
Колоколен ли перепевы,
От набата ль гудит земля…
Нет мне дела до королевы,
Нет мне дела до короля.
Позабыл я, покаюсь ныне,
Горделив ли сеньора вид,
И кюре наш — он по-латыни
Иль по-гречески говорит.
Слез иль смеха пора настала,
Или гнездам пришел сезон,
Только вот что верно, пожалуй, -
Только верно, что я влюблен.
Ах, о чем я, Жанна, мечтаю?
О прелестной ножке твоей,
Что, как птичка, легко мелькая,
Перепрыгнуть спешит ручей.
Ах, о чем я вздыхаю, Жанна?
Да о том, что, как приворот,
Незаметная нить неустанно
К вам в усадьбу меня влечет.
Что пугает меня ужасно?
То, что в сердце бедном моем
Создаешь ты и полдень ясный,
И ненастную ночь с дождем.
И еще мне забавно стало -
Что на юбке пестрой твоей
Незаметный цветочек малый
Мне небесных светил милей.
19 января 1859 г.
СЕЛЬСКИЙ ПРАЗДНИК ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ
Бал. Сельский бал. Войдем в палатку,
Усмешку прочь стерев с лица;
А голос музыки украдкой
Уже волнует нам сердца.
О ужас! День еще в разгаре,
А здесь — галоп во весь карьер.
С Мадлон — отнюдь не робкой — в паре
Отнюдь не сонный пляшет Пьер.
Глядим, как жарятся каштаны,
Как пиво пенное течет,
Как пирожки горой румяной
Веселый соблазняют рот.
Приходит вечер. Прочь заботы!
Обед на травке полевой…
И каждый нежен отчего-то,
И каждый — молодец лихой!
Тенист зеленый свод дубравы,
Белеют скатерти под ним.
Честны невинные забавы,
А небосклон необозрим!
29 июля 1859 г.
ГРОЗНЫЙ ГОД
ПОСЛАНИЕ ГРАНТА
Народ Америки, свободный властелин,
Твои вершины — Пенн, и Фультон, и Франклин.
Республиканских зорь высокое сиянье,
Ты именем своим прикроешь злодеянье?
Чтоб натравить Берлин солдатский на Париж,
Ты славишь ясный день, но тьме благотворишь
И хочешь превратить свободу в ренегата.
Вот, значит, для чего на палубе фрегата
Когда-то протянул вам руку Лафайет!
Распространяя ночь, вы тушите рассвет.
Как! Громко возглашать, что выше правды — сила?
Что звон тупых мечей она благословила,
И был ошибкою труд двадцати веков,
И вся история — работа червяков,
И молодой народ стал себялюбцем лютым.
Нет бесконечности, нет связи с абсолютом.
Кто палку взял, тот прав, он вам необходим.
Свобода, право, долг рассеялись, как дым.
И будущего нет, и обезглавлен разум,
И мудрость не зовет своим благим приказом.
Книг не писал Вольтер, законов не дал бог -
Раз прусский офицер кладет на стол сапог!
А ты, чья виселица высится во мраке,
У грани двух миров, в их разъяренной драке,
Джон Браун, ты, чья кровь уроком нам была,
Ты, гневный мученик, ты, страстотерпец зла,