Том 1 — страница 5 из 30

После победы Само разделил богатую добычу среди славянских бойцов и удержал их в своем лагере. Тогда стали стекаться к нему новые и новые люди, и число их возрастало. Спешили сюда те, кто искал защиты, и те, у кого был избыток товаров, и они хотели обменять их, а за ними потянулись иноземные купцы. Само держал переходы и оберегал безопасность дорог; за это купцы платили ему десятину. Так извлекал Само выгоду из Янтарной тропы и из Восточной и не спешил уходить отсюда; он оставался на месте, которое ему понравилось. Так прожил он здесь месяц, и прожил год, после чего дано ему было одержать новую победу над аварами. Он устроил собственное войско и сделался князем у славян. Тогда он сам стал нападать на авар, и военное счастье не покидало его. Так расцветала Славянская земля. Так стекались к ней богатства и возрастало ее могущество.

В ту пору разгромил авар и византийский император. Христианское войско встретило диких конников перед воротами Царьграда, остановило их напор, рассеяло их и нанесло им столь страшное поражение, что даже самые старые люди не могли припомнить ничего подобного. Тогда и сложили песни о блестящем воинстве и вознесли хвалу императору, несущему облегчение и помощь. Песни те и предания потом широко разошлись по славянским землям. То были песни о восточном царе. Предания же прославляли город победы — его укрепления, его силу и особую сноровку его людей, которую можно обрести только долгими трудами — или получить как дар судьбы.

И рассказывали, что тот, кого удостоит судьба такого дара, станет мудрым, как старец, и познает тайны, и обретет умение, необходимое для того, чтобы мужчина хорошо чеканил украшения, а женщина искусно ткала. Далее рассказывали, что эти мудрость и искусность уложены в значках и письменах, которые звучат как голос. Так в сознание славян проникали вести о мудрости и славе Византии. Поскольку же Само был чужестранец и был мудр и слава сопровождала его — нетрудно было увязать одно с другим, и очень многие уверились, что князь этот явился из Царьграда.

Но столь недостоверный слух скрещивался с другим повествованием, ибо достаточно было людей, знавших, откуда пришел Само. И они спорили с первыми, говоря:

— Само — благородный муж Франкской земли. Он был купцом, ходил по всем торговым путям, но истинный его путь лежал с запада.

Так расходились и сходились рассказы о нем, объясняя начало и конец его странствий вдоль Дуная. Правда сплеталась с вымыслом, и все же, через разноречия, узнавались далекие отголоски Византии и Запада. Словно сблизились эти края и встретились в сердцевине Самовой земли.

Когда после битвы под Царьградом ослабела мощь авар, а новые победы и новые порядки усилили могущество Само, освободились от аварского ига и хорватские славяне, и те, что жили в Альпах. В Дакии Куврат положил конец власти кагана, и так все славянские земли были очищены от врагов.

Но на западе, в стране, называвшейся Австразия, правил король по имени Дагоберт; и король этот верил, что страны, по которым так долго бушевала война, ослаблены, и их нетрудно будет захватить. Снарядил он войско и собрался напасть на государство Само. Дагоберт закончил военные приготовления к весне. В то время какой-то купеческий караван направлялся из Франкской земли к Моравскому полю. Шел караван безопасным путем, не принимая никаких мер предосторожности, и далеко углубился в славянские пределы. Тут распорядился купец снять тюки со спин слонов и стучать изделиями из металла, и встряхивать ткани. Так показывал он свои товары славянам, но те оказались воинами. Бросились они на купца, перебили его дружину и завладели товарами. Чудом спасся только сам купец. И пошел он к королю Дагоберту, и плакал перед ним, и со слезами просил оказать ему справедливость. Король обещал ему это и отправил к князю Само посла Сихария.

Сихарий владел славянским языком и выделялся большими способностями. В одной лишь добродетели было ему отказано напрочь, и эта добродетель называется спокойствием.

Явившись в Самово городище, Сихарий держался надменно и желал немедля говорить с князем. Само же через слуг спросил: откуда и для чего пришел Сихарий и как он одет?

Слуги отвечали:

— Пришел он от Дагоберта, требует возмещения за грабеж, а одет он как франк и говорит как франк.

Тогда молвил Само:

— Пусть же франк и разговаривает с франками. Сказав так, оперся он подбородком на ладонь и стал смеяться, глядя, как слуги прогоняют посла, указывая ему на двери.

Сихарий недаром слыл лукавцем. Ушел он только для того, чтобы раздобыть себе славянское платье. Одной хитростью добыл он желаемое, а другой в конце концов добился того, чтобы предстать перед князем. Тогда он начал свою речь и, обратившись к Само безо всякого почтения, сказал:

— Король и государь требует, чтобы ты возместил убытки, которые понес купец.

Само слушал его, запустив пальцы в бороду. Казалось, его что-то развеселило.

— Сихарий, — молвил он, когда посол замолчал, — я возмещу купцу и товары, и раны, а сверх того дам ему меч, позлащенный в огне, но Дагоберт поступит так же, как я, и возместит моим купцам все, что было награблено у них на земле Франков.

Говорят, что на это прямое предложение Сихарий ответил уклончиво, а когда Само принялся высмеивать его, распалился гневом, стал браниться, грозить и до того дошел в своем высокомерии, что даже позволил себе оскорбления.

Тогда Само подозвал слуг и, когда те приблизились, сказал им:

— Возьмите посла, отнесите его к самому валу и там бросьте в траву!

Слуги с радостью исполнили это.

Узнав, что ничего не добился переговорами, Дагоберт пошел на Само войной. Шел он тремя колоннами. В первой, которую вел герцог Хродоберт, были алеманны. Второе войско составляли бавары. Во главе третьего стал сам Дагоберт, и было с ним множество франков и лангобардов, нанятых в Италии.

Поначалу лангобардским наемникам и алеманнам удалось одерживать победы в мелких стычках, но главные силы короля натолкнулись поблизости от границ Самова государства на крепкую твердыню по названию Вогастисбург. Дагоберт осадил эту крепость, но князь с войском вышел за валы и вступил в битву, которая продолжалась три дня, И побежден был король. Он понес тяжелые потери и, оставив славянам весь свой, лагерь с шатрами и обильными припасами, спасся бегством.

Одержав столь решающую победу, Само не предался бездеятельности; набеги его достигали самой Тюрингии. Сила его росла, а влияние короля все слабело. Тогда вышел из вассального подчинения Дагоберту сербский князь Древан и перешел под руку Само. Государство Само расширилось далеко за пределы Чехии.

Между тем Дагоберт помышлял о мести. Собирал войско, готовил поход, но постоянные набеги славян мешали ему сосредоточить силы и принуждали вести малые схватки, в которых славяне часто побеждали. В такой беде предложили свою помощь саксы: за то, что король снизит им дань, они обещали охранять от набегов границы королевства. Дагоберт принял предложение, и саксы обязались служить ему. Жили они в горах у чешских границ. Там они устроили засеки и сторожевые укрепления, но воины Само по-прежнему проникали через них. Теснимый все больше, Дагоберт отказался от части своих земель, уступив их Зигиберту в надежде, что тому повезет там, где не повезло саксам. Но и Зигиберт не имел успеха в действиях против Самовых войск и не смог остановить их движение.

Когда франкам пришлось совсем туго, поднялся на Само Радульф, герцог Тюрингенский, и ему улыбнулось военное счастье. Он победил славян и изгнал их с Франкской земли. Но, прежде чем победа его могла принести ощутимую пользу, Радульф рассорился с советниками Зигиберта и, объявив себя суверенным государем своего герцогства, стал искать дружбы Само. Славянский князь сделался опорой тюрингенского вельможи.

С той поры государство Само жило без войн вплоть до смерти князя. Он умер, когда пошел тридцать пятый год его правления. Умер на вершине счастья, и народ оплакивал его. Народ был предан ему, ибо Само был человеком, любящим жизнь, и во все времена обращал великое свое могущество лишь к светлым ее сторонам.

В конце повествования о нем говорится и подтверждается добрыми примерами, что как был Само любим, той же мерой любви он и отплачивал. Полюбилось ему жить со славянским народом. Всем сердцем сделался он сам славянином, и новая родина стала ему дороже всего на свете.

К моменту смерти было у него тридцать семь детей: двадцать два сына и пятнадцать дочерей. Он породил их от двенадцати жен.

ВЕЛИКАЯ МОРАВИЯ

ПРИБИНА

Когда сломлено было владычество авар, когда в битвах с франкскими войсками разбиты были они, получили свободу и славяне, населявшие большую низменность по течению Дуная. В те поры славяне делились на племена. Силы их были раздроблены, не объединяли их никакие взаимные узы, и воля, данная им, вскоре обернулась несвободой. Случилось так, что те племена славянские, чьей родиной было пространство меж Дунаем и Тиссой, приклонились к Болгарскому царству; а жившие на западе и в Паннонии вынуждены были поддерживать дружбу с франками и их королем. Так возникла зависимость их, и чужеземцы наводнили их владения. Приезжали купцы с грузом соли на спинах ослов, с грузом пряностей, орудий и всякого рода удивительных предметов. Приезжали работорговцы и люди, не похожие ни на пастухов, ни на крестьян, ни на охотников. Невиданные купеческие караваны проходили по тропкам, ведшим к Нитре. Там была середина земли. Там, в прочной крепости, сидел князь Прибина; он ласково принимал пришельцев и был столь милостив к ним, что даже построил храм, чтобы они могли славить в нем христианского Бога. Так было открыто франкам сердце нитрянского князя.

Но по берегам моравских рек издавна жили другие славянские племена, которых едва коснулось аварское иго. Во времена Прибины славяне эти привыкли уже к воле. Они не служили никому из чужих, повинуясь лишь собственным князьям, были сильны числом, и только рознь в устремлениях мешала им сомкнуться в огромную силу. Увы, не было меж ними единомыслия. Одни хранили старые обычаи, другие тянулись к новизне, ибо и по их земле пролегали торговые пути, и вдоль этих путей распространялись небывалые вести. Некоторые купцы, останавливаясь в их селениях, рассказывали об Иисусе Христе, который умер, но жив. Другие повествовали о славе империи, где верховный князь повелевает низшими князьями и, предводительствуя ими, стройными рядами водит их на врага. Речи эти передавались из уст в уста, и все чаще говорились они там, где собирались люди.

Купец, совершающий путь из Карнунта к Балтике, ложась отдыхать на свою подстилку, рассказывал странные вести. Пахарь передавал их пахарю, слепцы и старики, услыхав про такие дела, еще приумножали их. И вот в городищах, по жигалищам и в хижинах углежогов зазвучали слова о новых порядках.

В согласии с этими рассказами у некоторых князей росло желание стать первыми среди прочих, и росла у них жажда битв.

Выходили князья к своим людям; скликали дружины и водили их по разным местам, чтобы сразиться между собою.

В этих битвах победа и удача отданы были князю Моймиру. Он стал господином над всеми моравскими племенами. Сила сотрясала их полчища, сила вела их на юг, к тучным Нитранским землям, где, послушный велениям франков, правил в ту пору князь Прибина.

Никакого вещего знамения не было Прибине, ничто не предостерегало его, и Моймир, неразличимый в глубине веков, невидимый в неоглядности своих толп, мчался к Нитре.

Темной ночью подоспело его войско к пограничной крепости Прибины. Окружило ее и с криком и шумом ударило по запорам из крест-накрест сложенных бревен, по частоколу, по людям Прибины. Рой искр и едкий дым поднялись к небу. С треском валятся балки, сруб горит, и пламя озаряет окрестности далеко за пределами лесной чащи.

Так ступил Моймир на землю Прибины. Так минули годы от восемьсот тридцать третьего до восемьсот тридцать шестого. Три зимы прошли в сражениях.

Моймир уже глубоко проник в Нитранскую землю, но Прибина все еще не был побежден. Он защищался. Оказывал отпор мораванам, чье царство простиралось от реки Хамбы до самого Дуная, но войско Прибины таяло, и, куда бы ни двинулся он, сомнения и страх шли за ним по пятам.

И призвал князь слепого ведуна, чтоб открыл он ему правду, какой видит ее во мраке своей слепоты. Хотел Прибина спросить, чем окончится эта война и кто победит в ней. Став перед Прибиной, протянул ведун руки вперед, словно ощупывая очертания того, чему суждено исполниться, и молвил:

— Княже, гибель идет по твоим стопам. Смерть подстерегает тебя. Смерть топчет сердце твое, и проклятье падает на голову твою, ибо открыл ты землю Нитранскую для чужеземцев. Перенял ты обычаи их и сам пустил смерть по своему следу.

Прибина выслушал его с непокорством. Волосы падали ему на чело, ладонь покоилась на поясе. Молчал князь; но вот, нарушив молчание, ударил он по рукояти меча, издал боевой клич и бросился со своими воями в последний отчаянный бой с превосходными силами Моймира.

Когда исполнился рок и отгремели те битвы, и разбит был князь Прибина, Моймир присоединил Нитру к Великоморавской державе. Тогда величие и слава подняли его стяг и оставались при нем до конца его жизни.

А злосчастный Прибина, брошенный всеми, бежал в дремучие леса. Он искал прибежища. Искал прибежища и в конце концов, после долгих блужданий, пришел в землю Франков, к маркграфу Ратбоду. То была страна, которой он когда-то служил; он любил эту страну, то была земля дружественного; союза. Маркграф ведал о мыслях Прибины, и князь смело вошел в его замок.

Вот каким предстал он пред Ратбодом.

Оборванным — лесная чаща пометила лицо, руки и бедра. Почти без свиты. И без даров. И все же с высоко поднятой головой. Положив руку на меч, стоял он перед Ратбодом, более похожий на князя, чем тот на маркграфа.

— Мой замок будет тебе убежищем. Мое оружие будет защитой тебе, — сказал Ратбод.

Горделиво ответствовал Прибина, выслушав эти выспренние слова.

Он ответил как могущественный князь. И при том потрясал мечом, и в сердце его закрадывались гнев и неукротимая жажда власти.

И понял Ратбод, что побежденный князь будет соперничать с ним, и с тех пор смотрел на Прибину с недоверием.

Однажды франкский король Людовик Немецкий призвал к себе Ратбода. Маркграф повелел снарядить пышную свиту и для пущей славы своей дал в этой свите место Прибине.

Они отправились в путь и, прибыв к королю, говорили с ним.

Первым говорил маркграф Ратбод, и Людовик Немецкий отвечал ему снисходительно.

После маркграфа заговорил нитранский князь, и король, узнав через толмачей, что он сказал, ответил ему словами, в которых таилось восхищение.

— Какой муж! — воскликнул король, чья врожденная проницательность угадала редкие способности Прибины. — Какой муж! Какой князь! Но скажи мне, маркграф, почему, пребывая в стране христианской, не отрекся он доселе от языческой мерзости?

Спрошенный так, Ратбод покачал головой. Промолчал, пряча усмешку. Прибина же сам сказал королю:

— Я воздвиг в Нитре храм христианскому Богу и готов исповедовать веру Его и поклоняться Ему.

Услышав это, Людовик дал знак придворным, и те. подошли к Прибине и вместе с прелатами повели его в часовню к купели. И там окрещен был Прибина во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Он стоял на коленях, держа у губ сомкнутые ладони, волосы падали ему на лоб, но взгляд его не был обращен к земле. Взгляд его скользил по лицам священнослужителей, пока не остановился на лице Ратбода.

Тут понял Ратбод, что побежденный князь вступает с ним в открытую борьбу за приязнь короля. Стеснилось сердце маркграфа, и он поспешил с отъездом.

Когда же покинули они замок короля и вернулись домой, возросла вражда между обоими. Взаимные подозрения охватили их. Маркграф и князь больше не доверяли друг другу.

Однажды осматривал Прибина копья своей дружины. Осматривал, ощупывал острия мечей, и это внушило маркграфу опасение. С того дня всякая радость отошла от Ратбода. Он ходил бледный, днем и ночью стерег Прибину. Не спускал с него глаз, бодрствовал еженощно, но никакие предосторожности не могли остановить Прибину. Он уже вошел в сговор со своими воинами. И кони готовы, и пешие латники ждут в лесу.

Когда наступила ночь, вышел Прибина вместе с сыном своим Коцелом в серую тьму. Взобрался на крепостной вал, переметнулся через заостренные колья и спрыгнул в глубокий ров. Вскоре можно было видеть, как медленно поднимается князь, упираясь руками в вязкую землю, как запрокидывает он голову. Он устремлял взор в искрящееся небо, на темную тень, что ринулась сверху: глядел на страшный прыжок своего сына.

Когда Коцел упал и зарылся во влажную землю, Прибина отер кровь с его губ и заторопил прочь отсюда. Они спешили. Шли дубравами, частым лесом, прогалинами и чащобой, шли бездорожьем, пока не добрались до своих верховых и пока к ним не подоспели пешие воины. Тогда они двинулись дальше и в конце пути достигли Болгарской земли.

Царь болгарского народа вышел навстречу Прибине и приветствовал его, и воздал ему почести, подобающие князю. Троекратно поклонился ему царь, и Прибина ответил троекратным поклоном.

Казалось тогда, что князь Нитранский и царь заживут в покое и мире. Казалось, ничто не мешает Прибине быть счастливым в Болгарской земле. Но Прибина не обрел покоя, его любовь к власти заглушила любовь к беспечной жизни. Он был грустен и мрачен. Все тосковал и с неприязнью смотрел на дикий Болгарский край, на дикий народ, едва постигший искусство строить, нарушавший торговые обычаи и не заботившийся о порядке. Эта дикость претила Прибине, он мечтал о Немецкой земле. Мечтал о более утонченных нравах, которые побуждают пригожих юношей вплетать в косы цветные нитки, и в грезах своих слышал он голос, нашептывающий ему мысль о побеге. Прибина прислушивался к этому голосу и повиновался его советам. Он пустился в путь и по дороге к Немецкой земле, пришел к Ратимиру, князю Хорватскому.

После того как Прибина явился в его пределы и прожил у Ратимира какое-то время, случилось так, что воинственные баварские дружины вторглись в Хорватские земли и превосходными силами достойно овладели ими. Хорватский князь бежал, покинув и замок свой, и державу, и едва спас свою жизнь. Ратимир бежал, но Прибина остался. Он выжидал. Вспоминал былые дни и все упования свои возлагал на недруга своих друзей. Надеялся на него. Он любил обычаи бавар и верил, что немцы — длань его руки и рукоять его меча.

Узнав, что баварское войско уже близко, Прибина вскочил в седло и поспешил ему навстречу. Подъехав, остановил коня перед скакуном Ратбода, и тот, обменявшись с князем дружеским приветствием, спросил:

— Друг ли ты королю, Прибина? И ответил нитранский князь:

— Чрез короля принял я святую веру. Я разделяю ее, разделяю в сердце своем склонность к прекрасным христианским нравам и радуюсь, глядя на искусных рабов, что строят храмы из гладко обтесанных бревен. Мне нравятся обычаи, которые распространяет король. Хочу жить в согласии с ним, и когда мне вернут власть, то всею этой властью я буду его поддерживать.

Услыхав такую речь, Ратбод подавил в себе неприязнь к Прибине и, обняв его, двинулся вместе с ним к королю Людовику. Долог был их путь, ехали они вдоль рек и по лесным тропам и наконец достигли замка короля, и. ступили во двор под звуки дудок и барабанный бой.

Потом предстал Прибина пред Людовиком Немецким. Король дал знак удалиться дамам и карликам, увеселявшим его. Когда остались одни мужчины, король подал второй знак — толмачам: пусть слушают, что скажет Прибина. Тогда промолвил нитранский князь и сказал так:

— Мало проку тому, кто побеждает только мечом! Мало проку тому, у кого нет благоприятелей среди князей побежденного народа. Поставь меня владыкой над завоеванной тобою Хорватской землей, и я сделаю так, чтобы там процветали твои законы. Польза и удача пойдет по моим следам. Купцы пойдут по моим следам, и там, где леса покрывают горы, встанут городища и крепкие селения.

Король вслушивался в отзвуки голоса Прибины, падавшие из-под сводов залы, хотя не понимал его слов. Затем, узнав через слуг своих и советников, что князь Нитранский обещает ему послушание и просит отдать в его руки княжескую власть, повелел король приготовить пир. И ел он вместе с Прибиной в кругу своих подданных, и держал с ними совет. На третий день созрело решение, и король Людовик так ответил Прибине:

— Благое внушение побудило меня приклонить твое сердце к вере христианской и к святому крещению. Благое внушение вернуло тебя в мой замок. Благое внушение утвердило твою преданность. Принимаю тебя дружески и в ответ на преданность твою вверяю тебе власть над землею Словинской.

— Король, — сказал Прибина, — король Людовик, я просил тебя о другой земле, но пойду и туда, куда ты меня посылаешь. Обращу, там дремучие леса в плодородные нивы и сделаю так, что посреди этих нив поднимутся дома. Люди расселятся в городищах, а твердыня, которую я воздвигну, оградит безопасность твоей империи. Затем я сделаю так, что словинский народ уверует в чудотворную силу Креста и заживет по законам, которые тебе по душе.

Говоря так, трепетал Прибина от блаженного чувства, ибо видел у ног своих путь, сворачивающий от бездны отчаяния к счастливым пределам. Он испытал радость, что жжет сильнее, чем рана от удара мечом. Блаженное чувство коснулось сердца его и чела, необузданные желания и жажда бились в жилах. Тут глянул он на Ратбода и увидел, что тот клонит голову. Перевел взор туда, где стояли советники Людовика, — все они, как и Ратбод, потупились. Один лишь король смотрел ему прямо в лицо. Тогда шагнул Прибина к толмачу и, схватив его за запястья и сильно сжав их, промолвил:

— Передай мою любовь королю! Передай маркграфу, пусть ожидает вестей, что придут из моей земли! Когда он услышит их, когда донесется до него слух о крепости Мозабург — пускай велит купцам отправляться в ту сторону! Их законы будут уважены, их обычаи соблюдены, и все, что увидят они, — будет похоже на Нитру и на баварские замки.

Закончив речь и простившись с королем, сел Прибина на коня и поехал с дружиной своей в Словинскую землю. И снова пробирались они по лесам, по горам и по той равнине, что снижается к озеру Балатон. Много дней длился их путь, и все эти дни снедало Прибину желание действовать и заниматься трудами властителя. И видел он себя в цветущей Нитре. Видел, как, разбитый, бежит из этой страны, видел воинственные толпы Моймира, и жажда новых трудов сплеталась в сердце его с гневом и ненавистью. Эти два чувства — одно, алкающее власти, и второе, преисполненное гнева, — не покидали его до конца жизни.

Могучая крепость, названная, как и обещал Прибина, Мозабургом, уже поднялась на высоком холме. По безопасным дорогам ехали купцы, леса вокруг селений поредели, уступив место плодородным полям, новая и богатая жизнь входила в страну паннонских словинцев, а сердце князя не утихло. Все та же жажда гнала его дальше, та же ненависть обращала зрак его к границам Моймировой державы.

И случилось лета восемьсот сорок шестого, что король Людовик Немецкий вторгся с войском в Моравию и, победив Моймира, увел его, связанного, в плен. Потом Людовик королевской властью своей посадил на княжеский стол Моймирова племянника, Ростислава. Услышав такую весть, обрадовался Прибина и еще усерднее стал служить королю. С той поры ничто уж не препятствовало воле Людовика воцариться над всеми славянскими княжествами, над Хорватией и землей Словинской, над Нитрой и Моравским краем. Все славянские князья должны были служить ему, и слава имени его, и молва о прекрасных немецких обычаях разнеслись вширь и вдаль.

Это казалось непреложной истиной. В ней были уверены и король, и епископ, и маркграфы имперские, но воля народов восстала против сей истины. Решение зрело. И когда созрело оно, зазвучал некий голос, обращавшийся к подневольному народу и называвший вождя, который должен был стать орудием этого решения.

Было суждено остановить шаги короля.

Было суждено славянской речи, исчезавшей из жилищ придворных и купцов, зазвучать с прежнею силой.

Было установлено свыше, по воле тайного провидения, с помощью сил явных и сил сокровенных, чтобы язык — дыхание народа — сохранился для славян.

И ширилась молва о Ростиславе. Все громче звучали речи о князе, который отвратился от Людовика и укрепляет старые обычаи. С речами этими и слухами росла слава князя.

То было счастливое дело, однако вместе со счастьем приходят и чувства недобрые. Приходит со счастьем и ненависть, и злоба. Они были вложены в сердце Прибины.

Когда словинский князь бывал один, ему чудилось, будто слышит он протяжный клич Моймирова войска, будто видит пылающие строения, видит свое городище, обращенное в прах и пепел, видит длинные копья, торчащие впереди конских голов, видит кипение воинственных полчищ, различает напряженные шеи, окровавленные ноздри, зрит погибель саму, что скачет за хвостом войны. Потом представлялись ему величавые купцы и благородные вельможи при дворе короля; представлялись ему то разрушения, то стройный порядок. И хватался Прибина за меч и, высоко подняв голову, клялся отомстить.

Когда же исполнилось время и две эти силы — слава Ростислава и злоба Прибины — возросли до такой меры, что одна неизбежно должна была поглотить другую, вышли войска обоих князей на бой друг с другом.

Широкое поле покрыли воины. Полк против полка. Лес против леса. Чаща двинулась на чащу, — Войска сближались, сближались, бегом, галопом! Зазвенели мечи, древки копий переломились, пронзив тела, и кровь, дымясь, хлынула из ран.

И тогда, в вихре сражения, под взблески копий и оглушительный треск мечей почудилось Прибине, будто видит он опущенную голову и протянутые вперед руки слепого ведуна, предсказавшего ему гибель. Почудилось князю, будто видит он, как настигает его смерть и хватается за его меч.

Вот дрогнуло войско Прибины, латники повернули вспять, и Ростислав, подняв меч, поскакал к словинскому князю.

Старая вражда гнала их друг к дружке. Старая ненависть, что в насмешку над человеческим сердцем обращает дружбу и братскую любовь в ядовитого гада, направляла их десницы.

Когда сшиблись они, и столкнулось со звоном их оружие, обрушил свой меч Ростислав и рухнул Прибина с коня и пал ничком. Он был убит. Упал он вниз ослепленным лицом, и оба войска вскричали единым гласом.

Битва затихла, конные спешились, и пока другие воины преследовали бегущих, стоял Ростислав над телом Прибины.

ДЕВИН

Лета Господня восемьсот сорок шестого вторгся Людовик Немецкий с войском в Моравию и, разбив Моймира, посадил на княжеский стол племянника его Ростислава. И уверились с тех пор советники короля и сам король Людовик, что Великоморавской державе уж не подняться. Они радовались этому и, уповая, что новый князь не выйдет из повиновения, не следили за его деяниями.

Меж тем Ростислав объединил державу и укрепился на крутом холме, имя же ему было Девин. Князь возвел на холме том крепость, и была та крепость — сама скала, сама высота недостижимая.

Когда же Ростислав разгромил Прибину и минуло пять мирных лет, воссияла снова слава Великой Моравии. Стекались тогда к Девину великие толпы людей, и воины без числа повиновались новому князю. Счастливые настали времена: лес обращался в нивы, новые поселения возникали на лесных прогалинах, амбары полнились зерном, удачной была охота, и рыба в те изобильные годы кишела в реках.

Когда разнеслась весть о могуществе Ростислава и о богатстве его страны, когда весть сия достигла ушей Людовика Немецкого, гнев обуял короля. Воспылал он лютой ненавистью, и та нашептывала ему, что нерадиво держит Ростислав свое слово. С той поры задумал король военный поход и, выбрав время, вышел в поле с большим войском. Он шел на Моравию. Шел тучными нивами, оставляя за собой выжженную пустыню. Убивая, рубил головы, и кровь стекала с мечей его воинов. Так дошел Людовик до самого Девина. Когда же узрел он крутой утес и горделивые очертания Ростиславовой твердыни — замер недвижно, и ужас замкнул ладонью его уста. После продвигался он вперед уже медленно, тщательно осматривая скалистые кручи. Так и не найдя места, удобного для нападения, повелел он войску ударить на Девин со всех сторон. Меж тем Ростислав и люди Ростиславовы стояли за стенами в ожидании. Лучники натянули тетивы, а те, кому назначено было сбрасывать с кручи бревна и огромные камни, взвалили их, готовые низвергнуться, на гребни скал.

В таком ожидании пролетело время, прошло еще одно мгновение. Но прежде чем немцы закрепились на выступах скал, смерч камней и страшных бревен обрушился на головы чужеземных воинов.

С грохотом скатываются глыбы, древесные стволы крушат тела, ломают кости, дробят черепа, расплющивают грудь смельчаков — и отброшено королевское войско.

Тщетно заклинает Людовик своих вассалов, напрасно обнажает он свой меч, напрасно взывает к своим людям. Они слышат только голос смерти. Падают рядами, валятся шеренгами сверху вниз, кровью багрится скала, и мертвые тела покрывают ее подножие. И пришлось отступить королю Людовику. Он стал станом поодаль на берегу Дуная, но ядовитые испарения, поднимающиеся от непогребенных трупов, и болезни, и голод терзали его войско. Так слабели дружины немецкие и уменьшались в числе. Победа бежала их. Она служила Ростиславу. Следовала по его стопам, простерев руки над его головой, и вот уже радостный клич вырвался из ее уст.

Немцы покинули землю Великой Моравии.

И зазвучало ликование на вершине скалы, и в подградье, и в лесах, где прятались жители, и на пепелищах, к которым они возвращались. Зазвучали радостные клики и победные возгласы. Люди взялись отстраивать жилища и сгонять за ограду стада, и на истоптанных полях, по которым прошло королевское войско, снова прорастали пшеница, и хмель, и лен. Тогда далеко разнеслась молва о могучем Ростиславе, и мелкие князья, и те, кто побежден был Людовиком Немецким, прибегали к нему за помощью. Были среди них и франки. Был среди них даже наместник Восточной марки Немецкой империи, маркграф Карломанн, сын Людовика.

Когда король узнал о поступке сына, о его союзе с Ростиславом, в гневе и горе решил он снова ударить по Девинской твердыне. Он созвал совет. Вассалы молча стояли вокруг, а король в задумчивости уставился на свой меч. Он. вспоминал, он думал о крепости, что — сама скала, сама высота недостижимая, и при мыслях о ней меч в его руке казался ему легким, словно прутик. Воспоминания об этой крепости теснили сердце, и король видел самого себя бессильно стоящим под неприступным утесом. Он видел равнину, ленту реки и твердыню, грозящую Востоку и Западу.

Протекли минуты, король Людовик стряхнул мрачные мысли и, очнувшись от задумчивости, обратился к своим советникам с такой речью:

— Вассалы мои, я посадил на княжество Ростислава, но Ростислав платит мне вероломством. И далее: мой родной сын Карломанн, которого я сделал маркграфом, поднялся на меня, заключил союз с князем Моравским и ищет у него помощи. Измена соединилась с изменой, один опирается на другого, и не знаю я теперь, кого из двоих покарать первым. В моей руке один только меч. Изберите же, вассалы мои, преданные мои помощники, послов, пускай спешат они в страну болгар и молвят перед владыкой Болгарии, что я, король Людовик, отдам ему столько добычи, сколько унесут на себе ослы в его обозе, если он предоставит мне второй меч. Изберите послов, дабы говорили они перед болгарским царем, что я впал во гнев, как впадают в тяжкий недуг, и прошу его поддержки. Безопасность и дружба короля, и половина добычи будут даны ему, если он откликнется на мой призыв.

Закончив, вышел король во двор, шагая так стремительно, что плащ развевался вокруг его бедер. Он не стал ждать совета, он спешил и сам указал девятерых вельмож. Затем он вошел в конюшни и назначил двойное число жеребцов лучших кровей, бег которых неутомим. После этого королевские люди отыскали раба, знавшего болгарский язык. Вельможи и раб сели на коней и пустились в далекий путь.

Когда добрались они до Болгарской земли, их принял царь и беседовал с ними через своих толмачей. Рабу не дозволено было переступить порог царских чертогов, стало быть, напрасно проделал он дальнюю дорогу — и был умерщвлен.

Царь Борис, выслушав послание короля и обдумав его, дал благосклонный ответ и в знак своего согласия и дружбы послал королю переливчатой ткани, прошитой золотой нитью, да чеканный сосуд прочного металла и еще пять предметов из своих византийских трофеев. Затем он произнес слова, которые послы должны были пересказать Людовику, и отпустил их.

Еще не смолк топот коней немецких послов, а при дворе Бориса уже разнеслось, что царь заключил дружественный союз с немецким королем и вместе с ним двинется на Ростислава.

Еще не спешились послы на подворье немецкого королевского замка, а по всей Болгарской земле, и по Восточной марке, и по Великой Моравии уже ширились слухи о походе, который готовят король и царь. Ширились толки о дарах Борисовых Людовику из добычи, захваченной в Византии. Толковали о парче, и одеждах, и о предметах из золота, и рассказы эти достигли ушей великоморавского князя. Ростислав слушал внимательно, не пропуская ни словечка. Вслушивался, склоняясь над очагом и упершись локтями в колени.

Когда вестник умолк, велел ему Ростислав повторить все сначала. И еще раз, едва тот договорил до конца, заставил его вернуться к дважды сказанному. Ибо Ростислав расспрашивал о предметах из византийских трофеев и задавал столь странные вопросы, что вестника, принесшего новость в княжеский замок, охватила робость. Он почти не понимал, о чем его спрашивают, — да и откуда знать все простому человеку.

Когда он был отпущен, собрались те, кто по роду и по богатству предстояли прочим; и в то самое время, как собирались эти старцы и князья, к крепости Ростислава приближался маркграф Карломанн. Он собирался уже вступить за ограду, и воины, ехавшие впереди его поезда, уже подняли руки, чтобы постучать тупыми концами копий по кольям палисада. Да они так и сделали — стучали, кричали, но Ростислав не велел отомкнуть запоры. И с высоты укреплений не донеслось до них дружеского привета — только крик вооруженной стражи ответил крику Карломанновых латников.

И понял Карломанн, что Ростислав не подаст ему помощи против короля. Он ушел из-под Девина и с тех пор добивался прощения Людовика.

В день, когда это случилось, перед Ростиславом говорили все, кто был связан между собою родом или владениями. Первым держал слово старейший из них, за ним второй, и третий, но Ростислав их не слушал. Он все думал о дарах царя Бориса. Думал о трофеях, захваченных царем из сокровищницы Византии, и слово это, это имя — Византия — застряло в мыслях его и просилось на язык.

Когда же раздумье князя завершилось решением, отправил Ростислав послов в Византийскую землю, и те так сказали восточному императору:

— Борис раздает дары, захваченные из твоей сокровищницы. Борис замышляет захватить и державу твою. Борис со своей дикой болгарской конницей заключил союз с королем Людовиком, чтобы усилить объединенную мощь и удвоенной силой обрушиться на Византийскую Империю. Ничто не стоит на дороге этого замысла, кроме войск Ростислава. Князь Великой Моравии остановит шаги короля, ты же, император, ударь по Борисовой коннице!

Император выслушал послов и, обдумав совет, повелел своим ратникам вторгнуться в Болгарские пределы.

Случилось это в восемьсот шестьдесят четвертом году, в пору весенного равноденствия. Произошло сражение, и разбит был царь Борис.

Меж тем Дюдовик Немецкий подошел к Девину. Поднялся перед ним крутой утес, и король, запрокинув голову, озирал крепость на темени его. Он жаждал разрушить эту твердыню, покорить эту скалу, но не мог приблизиться к ней, и даже длинные предвечерние тени от его войска не достигали ее подножия. И медлил король повелеть приступ. Он ждал. Ждал Борисовых войск.

Когда же Борис не пришел, а времени минуло много, велел король возвестить Великоморавскому князю, что он с миром уйдет из его страны, если Ростислав присягнет ему на верность. И ответил князь с высоты Девина, и поступил по воле короля.

МЕФОДИЙ И КОНСТАНТИН

Князь Ростислав исповедовал христианскую веру и всем сердцем желал, чтобы христианство распространилось по его земле. Лета Господня 861 обратился он в Рим к папе Николаю I с просьбой прислать славянскому народу учителей, которые возвестили бы людям Евангелие. Папа отнюдь не питал любви к диким землям Ростислава и ответил князю холодно. Но случилось так, что, когда отвергнута была жаркая просьба Ростислава, король Людовик Немецкий просил поддержки против него у болгарского царя. Тогда князь Великой Моравии снарядил послов к восточному императору Михаилу, и тот обещал задержать болгарские войска. Вследствие сих обстоятельств и из-за оказанной помощи между Михаилом и Ростиславом установились благожелательные отношения. Ожила дорога, ведущая от моравских поселений на восток, и в свое время двинулось по той дороге новое посольство. Были тут старцы, слывущие знатными особами, и мужи, знаменитые родом и численностью стад. Путь их лежал низиной, затем меж высоких гор, и так добрались они до Царьграда, города, обнесенного высочайшими стенами, города дворцов и храмов. Раскачивались колокола на высоких башнях, и великий звон долетал до приходящих. И простерлось ниц посольство Ростислава. С изумлением взирали послы на образа, сияющие златом, чей блеск был ярче огня, ярче воды и ярче неба.

Когда предстали послы пред императором, окруженным духовенством, поклонились ему, самый красноречивый из них молвил:

— Государь, люд наш отрекся от язычества и блюдет закон христианский. Но нет у нас учителя, который проповедовал бы истинную веру на нашем языке. Пошли же к нам, государь, епископа, да совершит он то, чего мы просим. Ибо от нас во все стороны изойдет добрый закон.

Среди великой тишины отвечал им император, а закончив аудиенцию, избрал двух мужей из самых православных. Звали первого из них Мефодием, второго Константином. Они были братья, сыновья человека, отправлявшего в Со луни должность, доверенную ему императором.

Этим двум братьям сказал император Михаил:

— Идите в страну Ростислава и, подобно добрым сеятелям, сделайте так, чтобы семена веры в Господа Иисуса Христа взошли в сердцах народа того и христианские обычаи и наши нравы нашли там себе почву.

Послушные воле императора, простились Мефодий и Константин со своими родными и поднялись в дальний путь. Но прежде чем отправиться в Моравию, составил ученый Константин письменность, удобную для славянских языков, и перевел на эти языки важнейшие из Священных текстов, дабы понятной была их речь для людей, жаждущих познания истины. Сделал это Константин с великим усердием и великим искусством, ибо знания его были обширны, а дух исполнен рвения.

Рассказывают, будто сам Бог вселил в него великую душу и одарил безмерным талантом. Далее писано, что Божья мудрость избрала сердце Константина своим обиталищем и что на языке его, подобно херувиму, всегда покоился Дух Святой. Но насколько сильны были дух и мысль Константина, настолько же слаб был этот человек телом. Хрупким было его здоровье, и одна лишь ревность к святому делу поддерживала его.

Итак, когда Константин завершил перевод Писания, то простился он с отчим домом и вместе с братом пустился в далекое странствие. Шли они по тем же местам, которыми проехало посольство Ростислава, и, преодолев бесчисленные трудности, ступили лета Господня 863 на землю Великой Моравии. И вышел им навстречу Ростислав, а с ним — нитранский князь Святополк. Оба князя обратились с речами к солунским братьям, Мефодий же с Константином отвечали им:

— Слава в вышних Богу, и мир людям доброй воли!

Затем под песнопения и клики толпы прошествовали они к храму и, освятив его, служили святую литургию на языке, понятном всему народу.

Люди же, услышав пение братьев, увидев, как служит Константин, пали на колени и правой рукой, привыкшей сжимать рукоятку меча или узду диких коней, изобразили знамение креста.

С той поры постепенно распространялось учение христианское; с той поры то тут, то там люди обращались на стезю веры, и семена, посеянные братьями, прорастали в недрах душ. С той поры солунские братья неустанно проповедовали христианскую истину. Были они учители и советчики, были священники и оделяли верующих милостью, и смирением, и утешением прекраснейшим. Трудясь так, заботились они и о том, чтобы собрать учеников и обучить их знанию Писания и Закона, необходимого для продолжения начатых трудов.

Так прошло более трех с половиной лет.

Завершив святую миссию, простились Мефодий и Константин с Ростиславом и племянником его, князем Нитранским, и пустились со своими учениками в дорогу к Венеции, чтобы из этого портового города отплыть в Царырад. Там должно было рукоположить в сан славянских учеников. Проходя через Паннонию, добрались они до владений князя Коцела, правившего после смерти отца своего Прибины.

По примеру покойного отца, К одел ценил блеск и роскошь, силу и власть. Усвоив излюбленные привычки и пристрастия Прибины, следуя по его стопам, Коцел с преданностью взирал на город Зальцбург и брал за образец обычаи франков. В душе Коцела ожили мысли, рождавшиеся у Прибины еще в Нитре, и мысли эти порхали над князем, подобно птицам.

Но вот случилось, что солунские братья, Мефодий и Константин, проходя по земле Словинской, встретились с сыном Прибины. Случилось так, что их скромный поезд ступил в замок Коцела.

Пыль покрывала их башмаки, пыль служила попоной их ослам, пыль и смирение украшали чело братьев и весь их поезд. Не было ни одного раба в этой кучке странников, ни один носильщик не нес их поклажу. Шли они, как ходят бедняки. Шли то молча, то с пением, и молчанье сменялось песнями и молитвами.

Когда стали они перед князем Словинским, снял Константин со своих плеч ларец с мощами святого Климента и обратился с речью к Коцелу. А был Константин слаб, изможден, пот стекал у него со лба, и влажные волосы прилипли к вискам. Он походил на горемыку, на жалчайшего из бедняков, но дымка непостижимой славы мерцала над его головой, и отзвук безмерного счастья трепетал в его голосе. Слушал Коцел слова смирения и веры, и все существо его сотрясало странное чувство, и очарованная душа его устремилась навстречу словам любви. В ту пору и князю, и Константину было около сорока лет, они были ровесники — и вот, когда мягкость и верность закону, и явленная ему правда Божия укротили гордыню Коцела, возникла между обоими душевная приязнь. Они полюбили друг друга и в этой обоюдной любви провели вместе несколько месяцев.

Когда же подошло время солунским братьям двинуться дальше со своими учениками, велел князь Коцел отворить сокровищницу свою, чтобы дать братьям золота в знак уважения. Но братья отвернулись от сокровища, и младший из них сказал:

— Ничто так не обременяет путников, как золото; ничто не служит им такой помехой, как богатство. Позволь нам, княже, дойти до ладьи и до пристани в безопасности и свободе, которые обеспечивает бедность. Позволь нам теснее завернуться в рваные плащи и насытиться голодом.

Простившись с князем и со Словинской землей, двинулись братья к Венеции. Когда дошли, разыскал их посол от папы Николая I. И посол этот передал им благоволение папы, его благословение и любовь, а далее молвил, чтобы они, послушные воле верховного князя Церкви, явились в Рим. Таково было повеление папы, так звучали его ласковые слова. Солунские братья повиновались и снова отправились в путь — и вот под колокольный звон, приветствуемые духовенством и отрядом папской кавалерии, предстали перед престолом Петра.

Однако прежде чем они добрались до Рима, угодно было смерти поманить к себе душу папы Николая. Умер папа, который некогда холодно ответил на просьбу Ростислава; умер папа, который в течение какого-то времени не желал склонить своего сердца к диким славянским народам, но затем, по воле провидения, изменил свое отношение к ним; умер и был погребен наместник святого Петра, который, отринув недоверие, призвал в Рим солунских апостолов. На святой престол воссел Адриан II.

Святость ли нового папы была тому причиной, то ли апостольские труды братьев или холодный расчет и желание распространить влияние римской курии, минуя Зальцбургское архиепископство, непосредственно на бывшую Иллирию — одним словом, по любви ли, по мирским ли причинам, а только папа Адриан II разделил позднейшее настроение Николая и принял славянских апостолов, как отец принимает своих сыновей. Он возложил руки на головы Мефодия и Константина и благословил литургию славянскую, и лично рукоположил их учеников в священники.

Затем, когда завершились пышные торжества, папа велел составить письмо, в котором значилось:

«Адриан, епископ и слуга Божий — Ростиславу, и Святополку, и Коцелу!

Слава в вышних Богу, и на земле мир людям доброй воли! Услышали мы о Ваших деяниях духовных, к чему и стремились мы желаньями нашими и молитвами о спасении Вашей души, ибо подвиг Господь сердце Ваше искать Его и указал Вам, что не верой единой, но и делами добрыми следует служить Ему. Ибо вера без дел мертва есть, и заблуждаются те, кто мнит, будто знают Бога, дел же отрицаются. Вы же не токмо у здешнего духовного престола просили учителя, но и благочестивого императора Михаила, дабы отправил к Вам философа блаженного Константина с братом его, поелику мы не исполнили просьбу. Они же, узнав, что земли Ваши относятся к апостольскому престолу, не учинили ничего, мимо канона, но пришли к нам, неся мощи святого Климента. Мы же, втройне испытав радость, положили послать сына нашего Мефодия, рукоположив его и с учениками, в Ваши земли, дабы учили они Вас, как Вы просили, переложив Писание на Ваш язык, и совершили бы полные обряды церковные и святую литургию, сиречь службу Божию, и крещение, начатое Божьей милостью философом Константином. Также, если некто иной сможет надлежаще и правомерно учить, то да будет сие свято и благословлено Богом, и нами, и всей апостольской Церковью, дабы Вы легко усвоили заповеди Божий. Единственный лишь соблюдайте обычай: да будут во время литургии читаны сперва Послания апостолов и Евангелие по-латыни, а затем на славянском языке во исполнение слова Писания: „Хвалите Господа, все народы!“ Вы же, любезные сыновья, слушайте учение Божие и не отвергайте повелений Церкви, дабы стали Вы истинными почитателями Бога. Отца нашего небесного, со всеми святыми. Аминь.»

Когда это послание стало известным и прослышали о нем итальянские и немецкие прелаты, недовольство их возросло. И стали ходить епископы к епископам, спрашивая друг друга:

— Дозволено ли папе писать подобное? Разве не излагались от века Законы Божий только на греческом языке или на языке древних иудеев, или на латыни? Смеет ли кто безнаказанно унижать и осквернять слово Писания варварской речью славян?

Но воля папы была тверда. Он строго отчитал ропщущих епископов и, чтобы выказать любовь к солунским братьям, восстановил для Мефодия Сремскую митрополию. Рассказывают, что эту святую должность папа хотел доверить Константину, который к тому времени был уже епископом; но нескончаемые труды, далекие странствия, лишения и заботы подорвали его слабое здоровье. Константин чувствовал, как с каждым днем истощаются его силы. Предчувствуя близкую смерть, он с головой погрузился в размышления. Покорный зову тишины, зову смирения, покорный тому голосу, что издавна звучал в его душе, приверженный славе, что рядится в плащ из праха и питается отречением, той славе, чей венец — уединение, ушел Константин в монастырь. Сложил с себя епископский сан. Стал монахом и нарекся Кириллом. Имя это — святое.

Лета Господня 869 закончились дни его жизни, и умер Кирилл. И вот что написано о великом учителе:

«Благословенны уста, чрез которые излилась на все земли милость духовная! Благословенны руки, чрез которые ниспослан дождь милосердия на наши сердца, сожженные грехом! Благословенны очи, чье сияние отогнало от нас слепоту нашу, и благостный свет воссиял для нас от этого сияния!»

ИЗМЕНА СВЯТОПОЛКА

Недолго длились мир и дружество, заключенные между Ростиславом и Людовиком Немецким в 864 году. Великая Моравия стояла на пути короля, и могущество Ростислава мешало франкам продвигаться на восток. Тем более что князь, назло Людовику, предоставлял убежище и охрану тем немцам, которые бежали от гнева своего короля, и поддерживал противников последнего. На границах непрестанно вспыхивали стычки.

Иной раз рубеж переходили немцы. В таких случаях король, узнав, как они совершили набег и какими завладели товарами, со смехом ударял по плечу гонца, принесшего эту весть. Когда же грабительский налет удавался людям Ростислава, хмурился Людовик, и его тяжелая ладонь опускалась на рукоятку меча. Так накапливались причины войны. В 869 году немецкие войска с трех сторон вторглись в Великую Моравию. Сын короля, маркграф Карломанн, разорил Нитранский край, а младший королевич Карл прошел огнем и мечом по владениям Ростислава и проник до самого Девина.

Но перед грозной этой твердыней сломилось высокомерие франков, и Карл, как некогда маркграф Карломанн и сам Людовик, в страхе и изумлении взирал на неприступный утес. Много дней стояло его войско под Девином, не ведя военных действий. Карл ждал. Не решался идти на приступ, и колебаниям его отвечали насмешливые крики с крепостных стен.

Наконец, так и не отважившись на удар, отступил Карл, и Девин, — о котором написано, что се есть сама скала, сама высота недостижимая, — а с ним и господин его, Ростислав, остались победителями.

Когда Великая Моравия избавилась от неприятеля и к ней вернулся мир, широко разнеслась слава Ростислава, непобедимого князя. Приветствия звучали на всех путях его, он был почитаем и любим, и меньшие князья, правившие уделами державы, повиновались ему и склонялись перед ним.

Но по следу величия тянется зависть. Коснулась она и души Святополка, окутала его своим плащом и переменила его мысли. С тех пор возненавидел Ростислава нитранский князь. Гордыня раздувала это жгучее чувство, гордыня спалила верность Святополка и привела его к измене. Лета Господня 870 вышел Святополк из повиновения дяде своему Ростиславу и взял сторону немца Карломанна.

Узнав о предательстве, распалился Ростислав гневом непримиримым, но скрыл его, не выдал даже в словах, застрявших в горле. Только когда он остался один и ушли те, с кем он проводил время, приказал князь позвать к нему человека по имени Будивой. Муж сей был предан ему и во всем исполнял его волю. И сказал Ростислав верному слуге:

— Я устрою пир, и будет к пиру сему Святополк. Ты же выбери помощников, и пускай по данному знаку выйдут они из засады и убьют Святополка.

Затем, притворившись мирным и прощающим, сделал Ростислав как сказано: созвал пир, пригласив и племянника, нитранского князя. Рабы носили на стол вино, носили туши, разрубленные на четыре части, рабы высоко держали горящие лучины и прислуживали князьям. Так, в веселье, текло время. Тут приблизился Будивой к тому, кого должен был убить, и шепнул:

— Спасайся, князь, беги, ибо смерть подстерегает тебя! Святополк внял предупреждению и, удалившись из пиршественной залы, вышел с Будивоем во двор замка.

А случилось это как раз, когда убийцы ворвались в залу, и Ростислав понял — измена. Тотчас по всему замку раздались крики:

— Заприте ворота! Заприте ворота!

Ростислав схватив меч и, вскочив на горячего коня, помчался в погоню за изменниками. Скакал он по лесной чащобе, все дальше и дальше, и дружина отстала от него.

Князь очутился один среди глубокой темноты; тогда из чащи выскочил отряд вооруженных людей Будивоя; Ростислава стащили с седла. Напрасно боролся он, попусту раздавал удары, и бесцельно пали те из верной ему дружины, кто подоспел на подмогу. Князь был пленен и связан. Сам Святополк стянул ему руки и, насмехаясь, произнес:

— Тебе дана была власть, ты подчинил себе князей и весь народ Великой Моравии — зови же свои войска! Подай знак засадам, приставь ладони к устам, кричи, зови своих на битву!

Ростислав не отвечал. Молча шагал он, привязанный меж двух скакунов своих палачей… Конопляная петля давила горло, и пришлось ему ускорить шаги, когда кони пошли рысью. Он падал от усталости, и, обессилившего вконец, доволокли его до Нитры.

Святополк, чтобы насытить свою гордыню, отправил измученного дядю к Карломанну.

Так страшное предательство открыло дорогу на восток маркграфу и королю. Так одержал победу Карломанн, так без боя завладел он Великой Моравией и властью своих наместников опутал униженную, растоптанную страну. Первый наместник звался Вильгельм, второй — Энгельшальк. Оба верно исполняли волю франков, стараясь повсюду насаждать своей властью чужие нравы и чужую речь. Наместники эти вымогали у народа по семь голов со стада, десятину урожая и такую же часть от прочего имущества и товара. Народ роптал, а Святополк мрачно думал о своей бесславной победе. Он был недоволен. Правда, маркгарф вернул ему Нитранское княжество, но немецкие епископы усердно следили за ним и за всеми его делами.

Ростислава, государя Великоморавской державы, связанным привели на суд короля. Людовику надлежало взвесить его провинности — и он приказал собраться в большой зале всем светским и духовным князьям.

Когда все сошлись, махнул король страже, и та ввела Ростислава. %ары сыпались на плечи его, сотрясая истомленное тело, но князь стоял, не глядя на Людовика Немецкого.

Тогда заговорил король, требуя большего смирения от побежденного.

Ростислав промолчал. Он стоял, устремив взор на потолочные балки огромной залы.

И вторично потребовал король покорности от пленного князя, и палачи вторили его словам.

Но Ростислав стоял прямо, не опуская глаз.

Тогда приказал Людовик ослепить Ростислава. И выжгли ему очи раскаленным прутом. Ввергли во тьму, припаленную угольями, во тьму жгучих ран, источавших кровь. Лишили его зрения — и король, и князья светские, и князья Церкви слышали его страшный вопль.

После этого в келье какого-то безымянного монастыря ждал Ростислав кончины своей; и время, эта неутомимая пряха, сучило его горе, его темные сны.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОРАВИЮ

Константин, принявший в римском монастыре имя Кирилл, умирая, назначил своим преемником брата, епископа Мефодия, доверив ему все заботы о трудах апостольских и прося вернуться в Великую Моравию. Мефодий обещал сделать по воле его, а так как им руководили и любовь, и горячее желание, то уже в конце 869 года пустился он в путь. Раз решившись, шел он скорыми переходами, неся князьям Ростиславу, Святополку и Коцелу папскую буллу, в которой Адриан II торжественно разрешал священникам служить святую литургию на славянском языке. Епископ Мефодий бережно хранил эту буллу и двигался быстро, используя мулов и лошадей. Добравшись до Паннонии, явился он к Коцелу, князю той земли, чтобы передать ему послание и волю папы.

Выслушав, Коцел расспросил Мефодия о кончине Кирилла; он засыпал его вопросами и просил задержаться в Словинской земле. Епископ же, зная, какое рвение и какую любовь заронил Константин в сердце Коцела, не мог воспротивиться его горячим просьбам и остался.

Потекли дни, заполненные беседами; слушая речи епископа, князь видел внутренним взором обоих братьев: смиренная вера венчала чело Константина короной ласкового света, Мефодию же христианские добродетели вручили сверкающий меч. И мнилось князю, что любит он обоих равной любовью, но сердце его все же склонялось к тому из них, кто был смиренен нестрог, чей возвышенный дух был исполнен решимости победить в начатом деле.

Потом епископ Мефодий и князь Коцел сошлись на том, что надобно Мефодию вернуться в Рим и просить папу о восстановлении Сремской митрополии: Коцел мечтал вырвать свою землю из-под власти Зальцбургского архиепископа и в церковных делах войти в область нового, славянского архиепископа, которым должен был сделаться Мефодий.

Придя снова в Рим, предстал Мефодий перед папой и высказал эту просьбу. Задумался наместник Петра, взвешивая в мыслях пользу, которую принесло бы восстановление архиепископата в Среме для распространения христианства — и для влияния римской курии. Он взвешивал выгоды и ущерб, которые произойдут от этого для франкских епископов. Долго рассматривал он мысленно то и другое — и наконец, быть может, для того чтобы споры об имуществе и доходах не сотрясали церковь, решил объявить область, отходящую к архиепископату Мефодия, папской собственностью. Решив так, благословил он коленопреклоненного епископа и возвел его в архиепископский сан.

Но это решение вызвало бурю негодования среди франкских прелатов. Поднялись они, а с ними епископ Пассауский и архиепископ Зальцбургский, собрались все вместе и, не признав папскую волю, воспротивились ей.

К тому времени в Великой Моравии покончено было с властью Вильгельма и Энгельшалька. Святополк снова овладел своей державой. С ним-то и вступили в союз коварные франкские церковники и большими силами — какими правит кривда, пока не наступит час Божьей кары, — напали на поезд архиепископа Мефодия, возвращавшегося в Моравию и только что пересекшего границу.

Мефодия схватили. Прелаты и епископы, презрительно отозвавшись о булле Адриана, которую он нес с собой, предали его суду и судили, и поносили, и били по лицу. Первым ударил Мефодия епископ Пассауский, и князь Святополк, наблюдавший за судилищем с возвышенного кресла, не остановил его.

Со смиренномудрием сносил эти мучения архиепископ Мефодий. Молча выслушивал он оскорбления и проклятья, не отвечал на брань и издевки; но на обвинение в том, что варварской речью он оскверняет Писание и святые обряды, сумел возразить и без труда доказал свою правоту.

Сильным был Мефодий, если говорить о силе души. Несокрушимой была его вера, и страху или робости не было места в его груди.

Архиепископ Мефодий был осужден, церковники произнесли над ним свой приговор, и епископ Пассауский, объявив сего архипастыря своим пленником, увез его в Баварию. Три с половиной года продержал он Мефодия в темнице. Он рассчитывал, что тени подземелья сломят душу узника, что холод и сырость темницы сокрушат его здоровье, — но душа архиепископа вместе с ангелами исповедовала правду Божию, тело же не понесло никакого ущерба. Мефодий был жив верой.

В согласии с этой верой случилось так, что на папский престол воссел Иоанн VIII и, по велению справедливости, вспомнил о служителе истины Мефодий. Иоанн VIII в свою очередь издал буллу, стяжавшую славу, ибо выше силы и власти ставились в ней право и правда. Эта булла раскрыла двери Мефодиевой темницы. Вот слова, освободившие архиепископа-мученика:

«Брат наш Мефодий правоверен и вершит апостольские труды, и в его руки Богом и престолом апостольским отданы все Славянские земли, дабы кого проклянет он, тому прокляту быть, кого освятит — освящену быть».

ОБРАЩЕНИЕ КНЯЗЯ СВЯТОПОЛКА

Сказано: предательство — меч обоюдоострый; другая притча добавляет, что меч сей качается туда и сюда, задевая сперва того, кто был предан, затем того, кто предал. Вот ранил этот меч Ростислава — и уже направляется к груди Святополка. Безмерные страдания ожидают этого князя.

Немец Карломанн дал ему власть над всей Моравией, подчинив ему и те земли, которыми некогда владел Ростислав. Всю эту преданную страну доверил он Святополку. Меж тем законный князь ее, подлинный властитель Великой Моравии, лежал, ослепленный, в темнице, и правил вместо него ужасный наследник. Ему платил народ десятину, его имя твердило войско, темные и страстные упования поддерживали его оружие, и жажда битв размахивала его мечом. Народ поверил в славный путь Святополка и полюбил его.

Карломанн же смотрел на возрастающую силу нового князя со страхом и ненавистью. Однажды созвал он своих советников и сказал:

— Понял я и вижу, что Святополк — не друг нам. Вижу, отказывает он вам и мне в почестях, имя его обретает силу, немецкое же имя умаляется. Вот что донеслось до меня, вот на что обращен взор мой. Ответьте же, советники, выскажите свое мнение: должен ли я равнодушно взирать на все это или нам более приличествует поднять войну?

Опустив лоб на ладонь, а локоть уперев в рукоять меча, задумались советники. Думают, спрашивают друг друга, обмениваются мнениями. Наконец встает один из них и просит Карломанна поверить в измену Святополка и наказать его.

— По воле вашей и мира ради, — ответствовал Карломанн, — приказываю и повелеваю схватить его! Бросить в заточенье!

Сказано — сделано; Святополк, подобно своему дяде, оказался в глубоком подземелье, терзаемый бессилием и злобными мыслями. Лежал он на голых камнях, стеная от ненависти. Тут взору его предстала фигура, порожденная наполовину мечтаниями, наполовину раздумьями. Эта бесплотная фигура обладала способностью принимать облик отсутствующих — и вот стал перед Святополком преданный им Ростислав. Бледен был он. Оковы отягощали его руки. Черная кровь текла из глазниц — и, обретя голос, беспрестанно твердил он одно: «Отмщенье! Отмщенье! Отмщенье!»

В другой раз явился во сне Святополку Карломанн. Борода маркграфа тряслась от хохота, и щеки его раздувались. Он стоял выпрямившись и скрестив руки, и от смеха бренчали его браслеты. Тут разжал зубы Святополк и крикнул этому призраку: «Отмщенье! Отмщенье! Отмщенье!»

Меж тем управление Великоморавской державой опять было вверено Вильгельму и Энгельшальку, двум верным немецким маркграфам. И правили страной иноземные господа, но народ славянский не склонился перед их властью и все толковал о Святополке. Значение его имени возрастало. Оно переходило из уст в уста. Люди рассказывали друг другу, что держат князя в башне, другие же утверждали, что он убит тайком.

Слухи эти побуждали народ волноваться и собираться во множестве. Толпами отправлялись люди к замкам — словно шествовал по земле тот призрак, что являлся в темнице Святополку, и гремел клич: «Отмщенье! Отмщенье! Отмщенье!»

Мораване избрали вождем Славомира из рода своих князей.

— Веди нас на битву! Будь нашим воеводой! — сказали они ему.

Славомир колебался; тогда толпа разразилась угрозами и требованиями. Пришлось Славомиру сесть на коня. Окруженный копьями, чуть ли не с мечом у горла, шел Славомир с мораванами от сраженья к сражению, от битвы к битве — и к победе. Рушилась мощь немецких маркграфов, и гонцы от них, едва ли не умирая от усталости, с трудом ворочая языком, передали Карломанну горячую просьбу — спешить на помощь своим братьям, не допустить их окончательной гибели.

— Государь! — говорили гонцы, воздевая руки к Карломанну. — Вильгельм и Энгельшальк скрываются по лесам, а слуга твоего пленника владеет страной. Слуга твоего пленника Святоподка укрепился в неприступном Девине и властвует над страной. Разрушь эту крепость! Приблизь поражение мораван! Размечи твердыню, ибо пока не рухнут камни ее стен и не сгорят запоры ее, не будет в Моравском крае ни мира, ни покоя!

Давно умолкли гонцы, давно их уже накормили, а Карломанн все обдумывал их слова. Обдумывал, размышлял о крепости Девин, и безнадежность сжимала его сердце. Что мог он сделать? Каким способом добыть твердыню, что — сама скала, сама крутизна, сама высота недостижимая? Семь раз вопрошал он себя и еще трижды спрашивал, наконец задал себе один-единственный вопрос, и разум ответил ему: «Ступай, выведи из темницы Святополка!»

Тогда приказал Карломанн отворить подземелье и, спустившись туда, приветствовал узника. Затем он обнял его со словами:

— Я хорошо знаю твое сердце. Тебя обвинили облыжно. Завистники оговорили тебя, но правый суд находит тебя безвинным. Твой дурной слуга Славомир овладел Моравией, принадлежащей тебе по праву и роду. Встань же и возглавь войско, ожидающее тебя. Когда победишь, когда приступом или хитростью овладеешь Девином, державу твою признают все немцы.

Кончив, Карломанн опять раскрыл объятия, и руки его, обремененные металлическими украшениями, сомкнулись на плечах Святополка.

Был полдень, солнечный свет проник в темницу, и со светом вошло дуновение свежего воздуха.

— Верность! — проговорил маркграф. «Отмщение!» — ответил в сердце своем племянник Ростислава.

И чудилось ему, что обнимает он исхудалую шею призрака, явившегося ему с этим грозным словом.

Чудилось Святополку, что предательство отдалило свой меч от его груди, и клинок, качнувшись, приблизился к сердцу Карломанна.

Осыпанный почестями, двинулся Святополк во главе немецких войск на Моравию. Народ, не понимая, что Святополком движет жажда мести, страшился его поступи, проклинал его и разбегался. Мужчины собирались в укрепленных местах, стада отгоняли в леса, при дорогах расставляли засады, и все, вооруженные и безоружные, оплакивали предательство Святополка и горевали:

— Горе, наш князь, сын своего народа, идет во главе немецких супостатов, хочет разрушить Девин и наказать, верность наших упований, отплатить злом за преданность и любовь!

А немецкое войско во главе со Святополком шло все дальше и дальше; торопилось оно, делая долгие переходы, и вот уже близок был Девин. Омытый двумя реками, сама скала, сама высота недостижимая, сама крутизна, высился он над краем, и только птицы, только птицы могли достичь его стен, только рыбы — подплыть к подножью утеса.

Увидев издали эту твердыню, замедлило шаг немецкое войско — и остановилось. Смолкли веселые крики, и в молчании этом слышались лишь изумленные вздохи.

И стояли немцы под утесом в печали и безнадежности, и советчики онемели, и никто не мог сообразить, какими таранами бить по этой скале. В этой беспомощности, в этой растерянности обратили они взоры на Святополка. Тогда пошел князь к первым рядам воинов и проговорил:

— Силам человеческим не сокрушить Девинскую скалу. Неприступна твердыня эта, и Карломанн, и Людвиг, и Вильгельм с Энгельшальком тщетно будут стараться взять ее, ибо они — чужеземцы. Но я, князь Моравский, поднимусь один по этой крутой тропе, обращусь к своему народу и сделаю так, что он откроет вам ворота Девина. Ждите меня под скалой и кричите, а я с высоты покажу своим бесчисленность ваших рядов. Кричите на вольном пространстве, кричите из леса, заставьте ваш скот подать голос, стучите копьями и щитами, дабы страх объял мораван и подчинились они воле моей.

— Иди! — согласился Энгельшальк, и в сердце его, в сердцах всех немецких воинов родилась новая надежда.

— Когда задрожат они в страхе, — продолжал Святополк, — и согласятся с моими словами, тогда отбросьте оружие в знак мира и дружества!

Никто не догадывался, что задумал Святополк. Никто не подозревал, что призрак, с которым он беседовал в тиши своей тюрьмы, шагает теперь с ним рядом. Никто не слышал грозных слов, которые этот призрак нашептывал князю.

И вот, как договорились, пошел Святополк один, без свиты, и вступил в крепость. И встал перед Славомиром — один. Один перед всей дружиной.

Неисчислимое немецкое войско обложило тем временем утес, и крики его были слышны даже во внутренних помещениях крепости. Вширь и вдаль разносились эти крики, проникая во все уголки Девина, и возносились к небу.

Славяне смотрели на Святополка со страхом. Люди теснились в проходах меж частоколами и показывали пальцем на князя, пришедшего во главе иноземцев. Смельчаки бросали проклятья в лицо ему, другие с трудом удерживали меч в ножнах. Все теснее окружали они Святополка, все громче становилось негодование их. Тогда подступил Святополк к проклинавшим его и, озираясь, обратился к Славомиру:

— Брат, я беседовал с неким призраком, и тот сказал мне: «Отмщенье! Отмщенье! Отмщенье!» Этот призрак привел меня сюда. Он ведет меня за руку и кладет мой меч к твоим ногам. Вот я выдаю тебе себя головой и хочу стоять с тобой и с мораванами против недругов. Карломанн заточил меня. Вильгельм и Энгельшальк захватили мою страну, но ты восстал на них. Кто же мне друг? Кто мне брат? Кто меч моей безоружной руки?

Услышав эти слова, обнял Славомир князя и, отстегнув меч, сам остался перед ним без оружия.

И все приветствовали Святополка, и ликовали в веселье.

Тогда поднялся Святополк на возвышенное место и дал немецкому войску условный знак отбросить копья и прочее оружие.

Немцы сделали, как было договорено, и быстро рассеялись по лесу для роздыха, ибо долгий поход и лишения изнурили их.

Когда это произошло, когда немцы, не соблюдая порядка, спешили насытиться и отдохнуть в тени, ринулись славянские воины из крепостных ворот. Они хлынули вниз, ворвались в долину и с неистовой силой ударили по баварам.

Горе им, горе пришельцам из далекой страны! Высоко над толпой блещет меч Святополка. Победа вздымает его. Жажда мести обрушивает его на голову маркграфа Вильгельма. И падает тот, за ним — Энгельшальк. Были маркграфами — и вот лежат поверженные, и кровь вытекает из их ран, а войско их и весь стан в руках Святополка.

Без числа бавар уводит в плен Святополк, без числа их побито, и лишь горстка несчастных спасается бегством. Лишь горстка калек дотащилась до Баварии, и только двое из них стали пред маркграфом.

Карломанн слушал их, закрыв ладонями лицо.

— Увы! — заговорил он, когда смолкли вестники несчастья, — Увы, все мои завоевания обращены в ничто, и сила немецкая уменьшилась до горстки беглецов. Увы, зачем я не убил Святополка! Когда лежал он в башне моей, не в силах поднести к устам кружку с водой, был полумертв и слаб — а ныне властвует!

УСТРАШАЮЩАЯ СЛАВА

После смерти маркграфов Вильгельма и Энгельшалька, после гибели Карломанновых войск и победы Святополка под Девином окрепло могущество князя и расширились владения его. Он стал сильнее прежнего. Толпы рабов корчевали леса на границах, толпы рабов шли впереди его войск, работали на полях и носили грузы для строительства домов. Бесчисленные стада паслись в рощах, бесчисленные овцы кормились на тучных лугах, дорогие товары накапливались в городищах. Умножалось богатство страны, и имя Святополка возвысилось настолько, что чешские племена, жившие на севере, искали приязни его и отправили к нему посольство.

Князь приветливо принял послов, а вскоре после этого сам поехал в Чехию, чтобы взять в супруги Святожизнь, дочь одного из князей этой земли.

Когда возвращался он в Моравию с невестой, окруженный дружиною, надо было им проезжать многими теснинами и урочищами. Мелькали тени, солнечные блики играли на латах воинов, от бега коней развевались тонкие, прозрачные ткани, звякали пряжки сбруи.

Внезапно в горном ущелье, таком тесном, что лишь по два конника могли проехать по дну его рядом, напало на поезд немецкое войско. Жажда добычи привела немцев к чешским рубежам, жажда добычи обрушила их мечи на княжескую дружину, которая везла столь редкостные дары, что никто не видел им подобных. И бросились немцы на князя. Число их в двадцать раз превосходило число людей Святополка. Нападали и в лоб, и с боков, и сзади.

Святополк схватил Святожизнь, перетащил на своего коня и мечом проложил себе дорогу. Он ушел, спасся, но оставил врагам великую добычу.

Эта потеря, а также позор, испытанный Святополком, не могли остаться без возмездия. И стал князь насылать многочисленные отряды, и они грабили на рубежах Франкской земли. Король ответил войной. Немецкие и моравские войска встретились в мае 872 года. Завязалась великая битва. Моравские полки ударили по королевским и нанесли им столь позорное поражение, что многих бегущих франкских рыцарей стаскивали с седел и убивали дубинками моравские женщины.

Но, победив, заключил Святополк бесславный мир. Это произошло в городе Форххайме в присутствии короля. Святополк присягнул ему на верность и, чтобы добиться уступок в церковных делах, обязался платить ему ежегодную дань.

К тому времени известной стала булла Иоанна VIII, а славянское оружие и победа придали словам папы силу и мощь. Так раскрылись двери пассауского узилища. Так вышел на свободу Мефодий, так благодаря папе и благодаря победе возведен он был в должность архиепископа Паннонского и назначен папским легатом у народов, говорящих на славянских языках. Тем положено было начало великому делу, которое в ущерб образованию и успешному развитию было впоследствии нарушено римской же курией, ибо папа взял обратно разрешение служить Богу на славянских языках.

Когда прочитано было это запрещение, обрадовались франкские прелаты и епископы, Мефодий же не мог в это поверить. Не мог он отказаться от трудов, внушенных ему добрыми побуждениями, не мог погубить посевы, уже взошедшие благодатью и благословением, не мог заглушить в себе голос, звук которого потрясал его душу. Он не мог не слышать голоса, твердившего ему: «Следуй по стопам рыбарей Христовых! Иди и говори с каждым на его языке, речью, что внедрена в глубинах его души и всего существа его!»

В то время римская курия была могущественнее королей, и Святополк с надеждой взирал на папу. Жаждал благосклонности его и все дела свои правил так, чтобы с помощью папы вырвать свою державу из-под франкского влияния. И отшатнулся князь от архиепископа Мефодия, и приклонился к латинским церковникам.

Среди последних был швабский немец по имени Вихинг; Рим благословил его епископом Нитранским, и он явился в Моравию в свите Мефодия. Этот Вихинг втерся в доверие к Святополку, и льстил ему, и неотступно пребывал поблизости от него, устраивал князю развлечения и забавы. Никогда не корил он князя за дикие страсти, не попрекал необузданностью и улыбкой отвечал на бурный смех Святополка.

Душа князя не страшилась никакой жестокости. В ней гремели войны, а величие, дарованное ему, навсегда избавило преславного сего государя от чувств сострадания и милосердия.

Вихинг поддерживал необузданность Святополка, превращавшую кривду в правду.

Во время дикой гоньбы за зверем, и в пиршественной зале, и тогда, когда властитель, обагренный кровью, возвращался с поля брани, льстивый епископ повторял ему свои лицемерные слова.

Мефодий же речью, звучавшей как колокол, ставил князю в пример святых угодников и ревностно осуждал его проступки.

И отвратилось сердце князя от архиепископа; он слушал одного Вихинга и его латинскую мессу. А франкские прелаты слали папе жалобы на Мефодия, и Вихинг вышел из повиновения своему архиепископу.

Тогда предстал Мефодий пред князем и спросил его, как он поступит, какой силой заставит епископа Вихинга честно и праведно исполнять свой долг. Святополк, теребя пояс, ответил:

— Я поступлю по воле папы и положу конец раздорам, установив единство.

Тут он громко позвал Вихинга и приказал читать послание папы. Епископ поклонился и, осенив себя крестным знамением, прочитал следующее:

«Именем Бога Святого с престола Петра говорю вам, что греховность и ярость сокрыты в делах архиепископа Мефодия, правду же явную отстаивают те, кто заодно с латинским духовенством».

Епископ закончил чтение и остался согбенным; пергамент шуршал в его руке. Протекла минута тишины. Потом Святополк ударил по мечу и в гневной поспешности высказал свой суд. Он кивнул Вихингу, положил ладонь ему на плечо, оставив Мефодия без внимания.

Франкский прелат затрепетал от счастья, а пергамент в его руке слегка задрожал, похрустывая. Крепко держал епископ пергамент, боясь выпустить его из рук, ибо послание это не писалось папой. Писал его франкский диакон в комнате Вихинга.

В ту пору Великая Моравия занимала огромную территорию. Святополк властвовал над землями, простиравшимися далеко по Дунаю, вплоть до Нижней Австрии. Владел он словаками, и чехами, и сербами вплоть до рек Заале и Одры. На востоке власть его достигала Повислья, и саксонские князья платили ему дань.

Но и эти просторы казались тесными честолюбию князя, и он предпринимал все новые и новые захваты. Вставала на дыбы алчность Святополка, как встает на дыбы скакун под горячим всадником, и несла его от битвы к битве. Лета Господня 883 и снова в 884 году вторгся он диким волком в Паннонию, вырезал большую часть подневольного населения, а лучших мужей той страны искалечил, велев отрубить им руки и вырвать языки. В ту пору князем Паннонским был некий Арнульф. Император Карл III, узнав о разгроме, сжалился над Арнульфом и, желая помочь ему, вступил в переговоры со Святополком, и заключил с ним мир в Венском лесу, неподалеку от Тульна. Там, окруженный светлыми своими дружинами, выслушал Святополк слова императора. Гордыня легла ступенькой под ноги его, ангел гордости реял над ним, и ветер, поднятый крылами ангела, шевелил его длинные волосы.

СМЕРТЬ

Благосклонностью Святополка возросла сила Вихинга, неприязнью князя уменьшилось влияние архиепископа Мефодия. Он остался без поддержки, проводил время среди своих учеников, наставлял их и переписывал перевод Писания. Было тогда у Мефодия двести диаконов и иподиаконов, и самый известный из них носил имя Горазд. Он во всем брал пример с учителя своего и обладал неустрашимым духом. Этого Горазда любил Мефодий больше прочих и назначил его своим преемником. Часто видели, как оба склоняются над книгами, как беседуют или с пением идут во главе процессии — а свершали они дальние пути, возвещая любовь Господа и слово Христово. Однажды, около 880 года, шли они по северным пределам Моравии, и тут встретился им чешский князь Боривой и просил святого крещения. И крестили они этого князя; благодать и благословение снизошли на его голову и на голову супруги его по имени Людмила.

Когда это свершилось и назначен был преемник архиепископа, а труды апостольские были завершены, заявили уже о себе старость и близость смерти; тогда созвал архиепископ Мефодий верных своих учеников и так говорил им:

— Вы знаете, сколь сильны еретики в злых делах, как стараются они, искажая Слово и Писание, напоить ближнего смертельной отравой. С этой целью они пользуются двумя средствами: красноречием и суровостью. Первым — для людей слишком простодушных, второй — для робких без меры. Но уповаю, что ваши души хорошо защищены и никакое красноречие не собьет вас в пути. Вижу и предполагаю, что никакой обман не возьмет вас в плен и не позволите вы, чтобы твердыни сердец ваших дрогнули в ужасе. Ибо слышали вы — негоже бояться того, кто убивает тело, ибо душу он сгубить не в силах.

Собравшиеся отвечали клятвой верности и песнопением. После снова заговорил апостол:

— Превыше всего, братия, храните чистоту сердец ваших, ибо среди тенет проляжет ваш путь и по смерти моей войдет в вашу среду волк. Противьтесь ему и пребывайте твердыми в вере.

Сказав так и простившись, ушел архиепископ, чья память и благословенна и свята, с горсткой тех, кого не привязывал к месту долг служения и кто не мог покинуть архипастыря из любви к нему; ушел Мефодий из Моравской земли.

Умер он своей смертью, но последователей его гнали палачи Вихинга, многие умирали в заточении, другим пришлось покинуть родину.

В те времена ослабло могущество римской курии; светские и церковные князья выслушивали папских легатов без почтения и послушания. Святополк видел упадок Рима и в поисках новых друзей заключил договор с герцогом Арнульфом, немцем по крови. Так спор между Великой Моравией и франками обернулся дружеством. Так прекратил Святополк военные походы. И настал мир.

Никто не был счастливее от этого, никто не радовался этим переменам больше, чем епископ Вихинг. Он вообразил, что миролюбие герцога усыпит бдительность Святополка, что старость уже взяла в тиски воинственное сердце князя, что обещание мира обманет его. И отправил Вихинг посланца к герцогу Арнульфу, и посланец этот посоветовал начать войну.

В те поры в придунайские области вторглись венгры, чей образ жизни и способ ведения боя напоминали гуннов и авар. Венгры тоже были кочевники, дикие лошадники, и война была их средством пропитания. Рассказывают: ужас и страх летели впереди их конницы. Пастухи и земледельцы не могли ей противостоять, и правители старались направить ее путь в земли соседей.

Подобная мысль занимала и герцога Арнульфа. Он задумал сделать венгерский меч своим мечом и, готовя — по совету Вихинга — поход на Святополка, вступил в союз с этими дикими племенами. Летом 892 года вместе с венграми он двинулся на Моравию.

Тогда потоптаны были белые поля, персть взлетала из-под копыт лошадей, горели селенья, и дикие всадники вместе с герцогскими войсками сеяли смерть широко-далеко.

Святополк, собрав армию, сблизился с неприятелем. Победа вела его скакуна. Видно было — скачет она бок о бок с ним, и из всех людей разве один лишь Вихинг верил, что настанет конец славе великого князя. Один только Вихинг видел мысленным взором, как падает Святополк с боевого коня, как разжимается длань его и звенит, упав на камень, меч, — и безмерное счастье распирало грудь епископа.

Он ждал этого, в таких мечтаниях проходили его дни.

Когда кончилась битва и стали возвращаться очевидцы сражений, когда сам победитель с войском своим приблизился к Девину, Вихинг узнал в нем Святополка и задрожал в страхе. Княжеский конь шагал впереди дружины и ржал. Высокая фигура князя рисовалась на фоне пылающего заката, и видно было, как встает на стременах Святополк. Подняв меч, издал он победный клич, и все войско подхватило его.

Такова была мощь князя, такова и в старости была сила его мысли, что вскоре добыл он новую победу над Арнульфом и над болгарами, сражавшимися на стороне герцога. Святополк рассеял, разгромил их полки и в славе необычайной вернулся домой.

Навстречу ему вышла из замка процессия. Были тут все диаконы и священники, одного не хватало: епископа Вихинга. Он бежал. Не дождался возвращения князя. Бежал к Арнульфу, и Святополк не стал его преследовать. Князь презирал измену, лишенную силы, презирал тех, кто скрывается, ибо сердце князя отдано было войнам и славным сражениям.

И остался Святополк одиноким. Одиноким среди своих сыновей и советников. Остался одиноким, но сила не покинула его даже в час кончины. Умер он без страха. Умер на ложе, осененный крылами ангела, крылами посланца, что дарует беспредельные желания, жажду боя и волю к победе. Умер князь, обремененный проступками. Умер обремененный славой.

Едва разнеслась весть о кончине правителя Великой Моравии, поднялись на преемника Святополка, Моймира II, чехи и стали под руку Арнульфа. Тогда разбилось единство и настала пора смятения. Дрогнула Великоморавская держава, ибо всякие шептуны и служители разброда побудили одного из сыновей Святополка взбунтоваться против Моймира II, умножив хаос. А тогда ударили по Моймиру и бавары; пришлось князю защищаться и на чешских рубежах, и на границах Моравии. Тогда отпала от Моймира Чехия, а с нею и сербские области.

В то же время венгры вторглись в Германию, и король, устрашенный их силой, заключил с Моймиром II мир в Регенсбурге. Договор этот гласил, что франки и князь, в дружеском союзе, будут стоять заодно против вторжения диких венгерских племен.

В период недолгого мира, сменившего войны, вспомнил князь Моймир о Христовом учении и отправил в Рим посольство с просьбой восстановить в Великой Моравии самостоятельнее управление церковными делами. Папа дал свое согласие, но архиепископ Зальцбургский и другие епископы поднялись против мудрости Иоанна VIII и возроптали. Ненависть, которую ничто не могло преодолеть, побудила их писать бесконечные жалобы. Одна из них заканчивалась даже угрозой: хочет того папа или нет, а Моравия будет подчинена нашей власти!

Возобновившиеся раздоры среди церковников опять приблизили войну с громом сражений. Наступали сумерки памяти и смерть. Наступил 902 год, когда в последний раз дарована была оружию Моймира решающая победа. С тех пор все глубже проникали венгры в земли Великой Моравии. С тех пор теряется след Моймира II, и лишь 904 год еще напомнит нам о его победоносном мече. Далее уж одни только ангелы вели счет поражениям, бедам и годам Великой Моравии.

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ЧЕШСКОГО ГОСУДАРСТВА