затолкали ее локти драповые,
автобусы напугали, всхрапывая!
К старичку бежит она, к прохожему:
на хорошего, на доброго похожему:
— Где тут, дяденька, такая улица,
где пилюля продается — Юлиуса?
Шляпу дяденька снимает с проседи
и на улицу показывает тростью:
— Проходите по прямой,
вправо улицей Хромой,
влево площадью Победой,
параллельно этой,
перпендикулярной той,
а там спросите…
Затолкала Золушку
улица,
наступила на пальцы сотней подошв —
не нырнешь, не пройдешь!
Шины вздула, гудя и освистывая,
табачищем дунула,
обернулась — плюнула
на плечо Замарашкино ситцевое.
А за шумным углом —
удивительный дом,
и, грозу водопадную ринув,
проливным, водяным
засияла стеклом,
как тропический ливень, — витрина!
Потонула в окне
Замарашка.
Стекло донебесной длины
волнуется, мир омывая,
а вещи плывут под стеклом проливным
в шатры габардина и фая.
Перед блеском
год —
можно выстоять!
Книгой Сказок
вход
перелистывается.
И с прозрачных дверных страниц
сходят дамы, как чудеса,
черный грум кричит: — Сторонись! —
их покупки горой неся.
В мех серебряный вкутан смех,
туфли ящерицами скользят,
Губы мачехины у всех,
злые мачехины глаза…
Носят чуда кружев и прошв,
а у Золушки — только грош,
только грошик, и то не свой,
хоть платочек бы носовой!
Духов
дыханье близкое,
ангорский
белый пух.
Стеклярусом
обрызгивая,
бегут,
спешат в толпу
брезгливо
мимо Золушки
полою расшитой,
мимо
намозолившей
глаза им нищетой.
«Фи!
какая бедная,
Пфуй!
какая бледная,
Тьфу!
какая нищая.
Конечно,
раса низшая.
Тоже ходят,
разные,
в оспе,
в тифу…
Наверное,
заразная!
Фи!
Пфуй!
Тьфу!!»
Мордой соболя злится мех,
туфли ящерицами скользят…
Губы мачехины у всех,
злые мачехины глаза.
А в витрине проливной, где батистом плещет,
зашуршали, замечтали, зашептались вещи.
Молоточком динькая, анкером затикав,
часики с будильником секретничают тихо.
Будто в детском чтении, перед пудрой робкой
снял флакон с почтением радужную пробку.
Вещи стали множиться, побежали ножницы,
лента шелка выползла и свилась в венок.
Стали реять запахи, стали прыгать запонки,
сросшеюся двойней подковылял бинокль.
Первым в этой публике было слово: туфельки.
— Видите ли Золушку там, у окна?
Пусть она без устали и возится с помоями —
красивая, по-моему, и славная она!..
— Да,
да,
я это заметила! —
туфельке ответила
пахучая вода.
— Вы подумайте, сестры, —
сказал туалет, —
ведь на Золушке
просто
ничего из нас нет!
— Это ясно,
дорогие,
мы ж такие
дорогие!
Как за нас платят? —
удивилось платье.
— Я вот сто́ю,
например,
двести сорок долларов!
— Да, — сказала парфюмерия, —
это
очень
дорого.
Туфля охнула всей грудью:
— Ох,
быть может,
никогда у нас не будет
Золушкиных ножек…
Стеклянное озеро —
циферблат, —
часики Мозера
затикали в лад:
— Хорошо бы так это
часовой пружинкой
перетики-такиваться
с Золушкиной жилкой!
По корсет, шнуровку скривив,
заявил:
— Я к худым не привык;
мне нужна пошире,
а эта — худа,
не в теле и не в жире,
куда, куда!
Вещи все,
услышав это,
отвернулись от корсета.
Мы еще докажем, —
зашуршала шаль, —
не видать под сажей,
как она хороша!
И самое лучшее
банное мыло
обложку раскрыло
и заявило:
— А если
я еще
смою сажицу, —
самой сияющей
она вам покажется.
Рисунок суживая,
заговорило кружево.
Стали в круг
юнцы-флаконы
и меха поседелые
из почтенья
к такому
тонкому изделию:
— Еще ниткой я была, помню — спицами звеня,
кружевница Сандрильона выплетала меня.
В избах Чехии зимой, за труды полушка,
вам узоры вышивала девка Попелюшка.
Мелкий бисер-чернозвёзд, чтобы шею обвить,
Чинерентола в углу нанизала на нить.
Ашенбредель лен ткала, вышила рубашку,
кожу туфелькам дубила Чиндрелл-Замарашка.
Все забеспокоилось,
все заволновалось,
туфелька
расстроилась,
с чулком
расцеловалась,
перчатки из замши,
ботик
на резине:
— Как мы это раньше
не сообразили?!
Шелковое платье
шепнуло кольцу:
— Кольцо,
как вы считаете,
я Золушке
к лицу?
Сползают вещи
с полочки
с шелестом,
с гуденьем:
— Скорей
бежимте к Золушке,
умоем
и оденем!
И по витринной комнате
пошло гудеть:
— Идемте!
Идемте
ее приодеть!
Кружево —
часы за ремешок
берет:
— Товарищи!
К Золушке!
В стекло!
Вперед!
Но только тронулись —
уже наготове
задвижки,
замки,
засов на засове,
крючками сцепились:
— А ну, товар!
(Лязг зловещий.)
— Осади на тротуар!
В витрину,
вещи!
Ключей американских лязг и визг:
— Назад, пальто! —
Волнистое железо упало вниз.
— Заперто!
На двери и вещи решетка налезла,
оттиснули туфельку — не стало стекла,
конец водопаду —
висит из железа
гофрированная скала!
А улица туманом сглажена,
и небо все в замочных скважинах.
Все заперто ключами-звездами.
— Забыла, загляделась, поздно мне!
Полоска кровяная с запада.
— Что будет, если лавка заперта?
Микстурой синею шары наполнивши,
аптека, в инее, светла до полночи.
В облатке золота, на ватке — вот она! —
пилюля желтая, пилюля йодная.
Змея рисуется над чашей площади,
лежит Пилюлиуса ценою в грош один.
А у Золушки в ладошке
только дрожь…
Вспомнила о грошике.
Где же грош?
Стынет синим светом
стеклянный шар,
грошика-то… нету!
Нет гроша.
Где ты? грошик? грошик-хорошик! —
ищет грошик в снежной пороше,
Обтрогала платье,
за шагом шаг
шарит по асфальту —
нет гроша!
Был орел на гроше — гербовые крыла,