Федька рано понял безотцовскую заброшенность. Этим дразнили ребятишки, это вызывало злобу на все и на всех. Жалость к матери смешивалась со жгучей ненавистью к Герасиму. Так и рос Федька, раздвоенный внутренне, отчаянный и, со стороны казалось, злой. За то и прозвище — Варяг.
Мать спросила его ласково, как всегда:
— Что-то нонче рано приехал, Федя?
— На рассвете трое бандитов рыскали по степи. Кого-то ищут. Мы сразу и уехали, пока лошади целы.
— А тебя кто-то ночью спрашивал.
— Кто? — насторожился Федор.
— Не сказал. Спросил и ушел. Голос-то вроде похож на Андреев, да ведь я его вряд ли узнаю — давно не видала.
— Нет, не он, — сказал Федька. — Его вчера видали; проскакал в волость. — А в мыслях решил: «Он. Значит, жив».
— Ну садись, выпей парного молочка, — предложила мать.
Федька сел за стол и увидел на лавке, рядом с собой… кисет. Гараськин кисет! Он резко встал, смахнул кусок хлеба со стола и выбежал из избы.
Мать недоумевающе посмотрела ему вслед. Потом подняла с пола хлеб, положила его на стол и только тогда увидела кисет. Она всплеснула руками и тихо заплакала. Заплакала над тем, что брошенная, с детьми женщина должна отречься от жизни, а она вот не сумела, не осилила себя; заплакала от жалости и любви к детям. Плакала тихо, без всхлипываний, о погибшей своей жизни.
Федька вышел во двор. Он злился на все: на избу, на курицу, что хлопотливо и надоедливо вертится перед глазами. На все! Прошел на гумно и лег около канавы.
Перед глазами голубое небо. Небольшие белые облачка плыли чуть заметно. Солнце начинало пригревать. Невидимо, в необъятной высоте, зазвучал колокольчиком жаворонок.
— Погодите: приедет отец! — сказал Федька.
Кому он так сказал? Никому. Себе сказал.
«Что же это отец-то не едет?.. А какой мой отец: как у Витьки или как у Володьки? Нет, наш другой — черный, говорят…»
Заснул Федька около канавы, подставив лицо солнцу.
До семнадцати лет Федька прожил без отца. Правда, видеть он его видел, но был в то время пятилетним и помнит плохо. Слышал, что у него своя слесарная мастерская, что изредка присылает матери деньги, как подачку нищему, а ее не любит и жить с ней не хочет: сам живет в городе богато, и рабочих-батраков пять человек, а семья здесь в бедности.
Спал Федька и увидел во сне, будто летел с колокольни, а рядом с ним отец. Оба такие легкие-легкие. Отец полетел быстрее. Нужно было его догнать обязательно, иначе он разобьется. Если Федька догонит, то снова будут легкие и не разобьются. Но руки, которыми он махал как крыльями, отказывались работать. Вот и земля! Ужас охватил Федьку — страшно за отца. «Папашка!» — закричал Федька и проснулся. Под глазами мокро. Внутри обида. И стал он снова смотреть в небо. Теперь ему захотелось полететь вверх. Нарочно не оглядывался по сторонам, чтобы не видеть траву, и от этого казалось, что к небу стал ближе.
— Федя-а! Поросенок в огороде! — кричала со двора Зинаида.
Федька вскочил и погнался за поросенком. Догнал, ударил его кирпичом по ноге и вернулся. Поросенок пронзительно завизжал. А соседка закричала:
— Ай-ай! Да что ж ты делаешь, зверюга! Варяг! Безотцовщина! Ну за что ты животную изувечил?! Бросил вас отец, а вы тут и разбойничаете! Ух, управы на вас нету-у!
Федька снова лег около канавы, вверх лицом, и смотрел в небо, будто ругань соседки совсем не касалась его. Через некоторое время он услышал около себя шаги, но не пошевелился, а лишь скосил глаза и увидел подошедшего Ваню Крючкова. Ваня сел рядом, подогнув ноги и опершись одной рукой о землю. В другой руке он держал книжку.
Молчали несколько минут.
Русоволосый, голубоглазый Ваня всегда смотрел открыто и бесхитростно, то поднимая брови вверх, будто считая в уме (и тогда бантик губ чуть открывался), то вопросительно всматриваясь в человека или вещь, будто хотел что-то узнать (тогда бантик плотно закрывался). А знать он хотел обо всем на свете: о земле, о небе, о машинах, о растениях и о людях. Никто так толково не прочитает газету, как он, и книжку рассказать лучше него никто не умеет. Сирота круглый, живет в большой семье у дяди, с хлебом у них — кое-как, работает не меньше взрослого с малых лет, а — поди ж ты — все бы ему знать.
— Ты чего пришел, Ломоносов? — угрюмо спросил Федька.
— Так. Ничего… Читал в вишняке. Слышу — крик. Пришел посмотреть.
— Чего посмотреть? — буркнул Федька.
— И поросенка и… самого «героя». Тут нужна большая смелость — с поросенком сражаться.
— Да хватит тебе! — вспылил Федька.
— Ты за что его? — все так же спокойно пилил Ваня.
— Со зла. Отстань.
— Со зла укуси себе локоть или считай до тысячи. Поросенок тут ни при чем.
— Отвяжись, — проговорил Федька, все так же угрюмо, не меняя положения, смотря в небо. Неожиданно он повернулся на локоть и с озлоблением стукнул кулаком о землю: — К черту все на свете!
— А что? Опять?
Федька не ответил. Видно, у них с Ваней много переговорено ранее и они понимают друг друга без слов. Характеры разные, а дружба крепкая. Федьку ребята уважают за смелость, побаиваясь его решительности, а Ваню за то, что он больше других знает и никогда не связывается с драчунами и грубиянами. С Ухарем у Федьки дружба уличная, а с Ваняткой — другая, тихая и прочная. Федьке семнадцать лет, старше Вани на год, а в дружбе равны.
— Тебе, Ванятка, лучше, — задумчиво сказал Федька.
— Чем?
— У тебя все просто: ни матери, ни отца не помнишь… Дядя Степан — хороший человек. А у меня, видишь…
— Нет, Федя, лучше твоей матери нет.
Федька и сам знал — в мире для него нет никого дороже матери. И Ваня знал это, поэтому и продолжал:
— А ты все — «Гараська, Гараська»… Тебе не десять лет — пора понять. Герасим — неплохой мужик, трудолюбивый.
— Не могу, Ваня, не могу! — Федька вырвал из земли пучок мягкой травы и, рывком прижав ее к груди, крикнул: — Замолчи!
— Ну, ну, ладно. Замолчу. Надувайся пузырем.
Разговор совсем расклеился. Федор отломил палочку сухой полыни и ковырял ею землю. Ваня поджал ноги калачиком и раскрыл книжку. Сегодня воскресенье, в поле не ехать, можно посидеть вот так, молча.
Вдруг Ваня, не отрываясь от книги, спросил:
— Знаешь, какой длины корень у тыквы?
Федор не ответил, но вопросительно посмотрел на друга так, будто хотел сказать: «Не мерил». А Ваня прочитал ему:
— Если положить все корневые волоски в одну линию, то будет около двадцати пяти километров.
— Что-о?!
— Двадцать пять километров.
Бесшумно подошел сзади брат Федьки, Миша, и наклонился над плечом, заглядывая в книжку. Ваня положил книгу на траву, быстро поднял руки над головой, схватил, не вставая, Мишу за шею и притянул к себе.
— Пусти, — просил Миша, извиваясь.
— А ты чего подслушиваешь? Подслушивать стыдно, — шутил Ваня.
— Я не подслушиваю. Читать хочу.
— Ну садись.
Но Миша, заложив руки за спину, широко расставил босые ноги и начал одной пяткой вертеть ямочку в земле. Волосы у него короткие, кудрявые, глаза голубые; черные, блестящие брови удивленно приподняты. Ему уже двенадцать лет, но картуз он не мог носить на голове — жарко! — поясов не признавал никаких, ворот рубахи душил его, как петля, и был всегда расстегнут. Загорел Миша так, что был похож на негритенка.
— У кого, Миша, уши на ногах? — неожиданно спросил Ваня.
Миша заразительно засмеялся, приняв вопрос за очередную шутку. А Федька хотя и без улыбки, но уже мирно сказал:
— Глупости.
— На, читай, вот. У кузнечика слуховой аппарат расположен на ногах. — И Ваня сунул пальцем в книжку.
— Что за оказия! — воскликнул Федька. — А ну-ка, дай. — Он взял книгу и стал перелистывать, просматривая.
— Дай, Ваня, почитать, — проныл Миша.
— Иди в избу-читальню — там дадут. Вечером пойдем и перепишем ее на тебя.
— А я взял — про Пугачева, — сказал Федор. — Вот книжка так книжка! Пушкин…
— Ой, Федя! — забеспокоился вдруг Миша. — Меня же мама послала за тобой. Завтрак готов. А я… забыл.
— А что ж ты рассусоливаешь? Что ж матери — стоять у печки целый день? Ку-узнец ты с ушами на ногах, — пошутил Федька.
И они с братом поспешили к дому.
Ваня, заметив высоко в воздухе коршуна, долго следил за ним, защищая глаза от солнца книжкой.
…Больше двух лет не было вестей от Ефима Андреевича Землякова, отца Федьки. Слышно, голод там, где он живет. Потом прошел слух: мастерскую отобрали за налог, а сам отец собирается ехать в Паховку. Слухи оказались правильными — пришло письмо от отца. Читали вслух. Федька потихоньку радовался. Отец писал, что скоро будет в Паховке и опять желает сойтись «с супругой, если она попросит прощенья, при соседях, у законного своего мужа».
Недели через две после этого приехал отец.
В день приезда Ефима Андреевича собрались соседи. Мать стала на колени перед мужем, склонила голову и тихо сказала:
— Прости, Ефим Андреевич…
У Федора кольнуло сердце. За что «простить»? Зачем она так? И тут же мелькнула мысль: «Ради нас она — так. Ради нас».
Ефим отвернулся в сторону и не смотрел на супругу — выдерживал линию, как и полагается.
— Видно, чего же… Дети есть, Ефим Андреевич… Чего ж тут, — говорили соседи.
Ефим сдался и «простил»:
— Ладно. Христос прощал. И я прощаю.
Мать встала. Лицо ее было сурово и непроницаемо. С этого дня она стала молчаливой и, казалось, покорной.
А потом, по ночам, Федька и Зинаида иногда слышали, как отец тишком, хладнокровно бил в темноте мать. Она никогда не кричала. Разве только застонет.
Не такого отца ждал Федька. Сначала думал, что вот-вот будет по-другому, а потом стал снова таскать гусей в ночное и даже дебоширить. Посыпались жалобы. Два раза вызывали в сельсовет, пригрозили милицией.
— А что мне ваша милиция! Плевать я на нее хотел, на вашу милицию. Не пойманный — не вор, — отвечал Федька в сельсовете и пояснял председателю: — У тебя тоже гуси есть. Скажем, их завтра украдут. Что ж, значит, я буду виноват? Так?