Теперь они завтракали, сидя друг против друга. Они пили много чая, ели много ломтиков поджаренного хлеба и мазали имбирным вареньем по доброй дюжине соленых бисквитов. Этот англо-саксонский аппетит забавно противоречил тонкому изяществу мистрис Хоклей и в особенности почти эфирному очарованию мисс Вэйн. Мисс Вэйн была, поистине, лилией, чудесно белая и тонкая. Изгибистая лилия, на длинном гибком и хрупком стебле. Стройные ноги, узкие бедра, грациозная талия образовывали стебель, на котором подымалось нагое тело плеч и бюста, как едва распустившаяся чашечка цветка. Мисс Вэйн носила странную одежду, наполовину бальное платье и наполовину рубашку, очень открытую и пышную, зеленый, водянистый шелк, который выгодно выделял глаза цвета водорослей и золотисто-рыжие волосы.
Мистрис Хоклей не была таким цветком-зверем, она была женщиной, еще точнее — эталоном современной женщины… Глядя на нее, не хотелось сравнивать ее ни с чем, кроме того, чем она была на самом деле: американкой тридцати лет, удивительно безукоризненно красивой. Эта красота без порока была первым и самым ослепительным из трех ореолов мистрис Хоклей, вторым — было ее колоссальное состояние, а третьим — ее шумные авантюры, из которых наиболее нашумевшими были ее развод и самоубийство ее бывшего мужа. Но стоило только увидеть мистрис Хоклей и тотчас же забывалось, что она богата, что она поработила, после десяти других известных и знаменитых людей, самого, быть может, благородного из художников нашего века. Забывалось все в восторге перед телом и лицом, каждая линия которого достигала совершенства. Мистрис Хоклей была крупная блондинка, очень стройная, хотя и мускулистая. Ее глаза были черны, кожа золотистая и ослепительная. Но более всего замечательна она была общей гармонией целого, не поддающегося никакому анализу. Она была прекрасна вся, целиком. Фельз, чтобы написать ее, чтобы фиксировать на холсте это мощное очарование, исходившее одновременно от чела, уст, фигуры, бедер, — должен был сделать портрет всего этого и даже ее платья.
Мисс Вэйн, покончив с тринадцатым бисквитом, смазанным имбирным вареньем, откинулась в своем кресле-качалке.
— Уже поздно, — пробормотала она беспечно.
Мистрис Хоклей взглянула на часы на своем браслете:
— Да, четверть десятого…
— Мэтр не торопится…
Мистрис Хоклей ничего не ответила, но позвонила несколько нервной рукой. Лакей раздвинул занавес пурпурного бархата.
— Приведите Ромео.
— О, — воскликнула мисс Вэйн. — Как можете вы беспрестанно прикасаться к этому отвратительному существу.
Раздвинувшаяся портьера пропустила серого зверя на кривых ногах, с острой мордой и пушистым хвостом — рысь. Мистрис Хоклей, конечно, не могла удовольствоваться собакой или кошкой, вульгарными домашними животными.
— Человек! — позвала мистрис Хоклей.
В это мгновение бархатная портьера раздвинулась опять, чтобы на этот раз пропустить человека… и даже мужчину… и даже Жана-Франсуа Фельза.
— Добрый день! — сказал он.
Он подошел к мистрис Хоклей и наклонился, чтобы поцеловать ее руку. Но эта рука ласкала жесткую шерсть рыси, и Жан-Франсуа Фельз, склонивши голову, с согбенной спиной, должен был ждать, когда кончат ласкать рысь.
Фельз сел и залпом выпил чашку остывшего чая.
— Вы забыли время, дорогой! — заметила мистрис Хоклей.
— Да, — ответил он. — И прошу вас извинить меня. Но вы ведь знали, где я, и я думал, что вы не беспокоитесь и не рассердитесь…
Она разглядывала его внимательно.
— Вы действительно курили опиум?
— Да. Всю ночь.
— Это совсем не заметно… Неправда ли, мисс Вэйн?
Мисс Вэйн согласилась молчаливым кивком. Мистрис Хоклей продолжала изучать лицо Фельза, как естествоиспытатель изучает какой-нибудь зоологический феномен.
— Впрочем, нет! Немного это заметно… По зрачку, который более блестящ и неподвижен… и по цвету лица, цвет его более бледен… я сказала бы — трупный.
— Благодарю…
— Почему «благодарю»? Надеюсь, что это вас не сердит? Я ведь только констатирую любопытное явление… Я хотела бы понять, почему ваш цвет лица таков… Ведь опиум не имеет никакого влияния на кровообращение, не так ли? Он действует исключительно на нервную систему и парализует рефлексы… Тогда я не понимаю… Можете ли вы мне объяснить?..
— Нет, — сказал Фельз.
— Вы даже не догадываетесь о причине?
— Даже не догадываюсь.
— Но вам любопытно было бы знать ее?
— Ни капельки.
— Как необычайно! Вы удивительно — француз! Французам не доставляет никакого удовольствия отдавать себе отчет в окружающем… Скажите мне, какого рода наслаждение, получаемое от курения опиума?
Фельз, раздосадованный, встал:
— Я совершенно не могу вам объяснить это, — сказал он.
— Почему?
— Потому что это наслаждение, говоря вашим словом, не может быть доступным американке. А вы — удивительно американка!
— Да, я такова. Но почему вы внезапно пришли к этому выводу?
— Благодаря вашим вопросам. Вы совершенная противоположность француженке. Вам доставляет слишком много удовольствия отдавать себе отчет… нет, пытаться отдать себе отчет в окружающем.
— Разве это не естественный инстинкт существа, обладающего даром мышления?
— Нет, это скорее мания существа, не обладающего даром чувства.
Мистрис Хоклей не рассердилась. Ее слегка нахмуренные брови говорили об усиленном процессе мышления. Мисс Вэйн, все еще откинувшаяся в кресле-качалке, разразилась дерзким смехом.
— Что с вами? — спросила мистрис Хоклей, обращаясь к своей чтице.
Мисс Вэйн ответила:
— Право же смешно, что вам, такой чуткой и раздражительной, бросают упрек в бесчувственности… — И, ответив, продолжала смеяться…
— Прошу вас! — сказала ей мистрис Хоклей. — Не прерывайте подобными шутками серьезный разговор!
Она снова обратилась к Фельзу:
— Скажите, пожалуйста, дорогой мой!.. Ваш китаец, этот мандарин, с которым вы когда-то подружились и которого вы вновь встретили здесь… он совершенный дикарь? Я хочу сказать — примитивный и отсталый?
Фельз наклонил голову вперед и устремил свой взгляд в глаза мистрис Хоклей:
— Совершенно, — подтвердил он. — Поверьте, что нет ни одной общей идеи у вас и у этого китайца.
— Так ли? Но ведь он, кажется, путешествовал?
— Совершенно верно.
— Он путешествовал! А теперь он в Японии, в стране, которая как раз теперь сбрасывает с себя свое старинное варварство… Возможно ли, что этот китаец в такой мере отстал, как вы утверждаете? Так чужд цивилизации. Например, здесь, в Нагасаки, в его доме, неужели нет телефона?
— Телефона нет.
— Непонятно! Ужели вы находите приятность в обществе такого человека?
— Вы видите, что у него я забыл о времени.
— Да…
Она снова задумалась, слегка нахмурив брови.
— Французы, — заявила мисс Вэйн самоуверенно, — отстали от современного прогресса, поэтому они забываются с себе подобными…
— Да, — согласилась мистрис Хоклей, удовлетворенная этим объяснением. — Они отстали, и они относятся даже с презрением к прогрессу. Вы правы, Эльза.
Она поднялась и, подойдя к мисс Вэйн, потрясла обе ее руки с одушевлением. Фельз, отвернувшись, прислонился лбом к стеклу иллюминатора.
Лакей, которого мистрис Хоклей позвала минуту назад, знал, для чего его позвали: он внес два букета орхидей, хозяйка взяла их и занялась их размещением в больших бронзовых вазах, украшавших камин…
— Японские? — спросила мисс Вэйн.
— Нет, это все еще запас из Фриско. Лед их превосходно сохранил.
Фельз поднял оброненный цветок и стал расправлять его лепестки.
— Никакого аромата, — сказал он.
Он вдруг припомнил холм Цаплей.
— В эту пору все вишневые деревья Нагасаки в цвету. Вы не предпочли бы прекрасные ветки, розовые и живые, этим орхидеям, имеющим вид искусственных?
Мистрис Хоклей сказала:
— Поистине, удивительно, что у вас, такого изящного художника, такие простонародные понятия о красоте.
Жан-Франсуа Фельз открыл было рот, чтобы сказать что-то об истинной красоте, но мистрис Хоклей подняла в это мгновение к вазам руки, нагруженные ветками орхидей…
Длинные, стройные ноги, широкие бедра, узкий торс, круглые плечи, поддерживающие сильную и тонкую шею, под тяжелой массой золотых волос, поднятые кверху руки — все тело этой женщины было таким великолепием и такой гармонией, что Жан-Франсуа Фельз не возразил ничего.
Между тем мистрис Хоклей закончила установку орхидей.
— Дорогой мой, — сказала она внезапно, — но ведь вы нам ничего не сказали об этой японской маркизе, портрет которой вы пишите. Как вы ее называете? Я забыла уже.
— Иорисака.
— Да!.. Она действительно маркиза?
— На самом деле.
— Старинного рода?
— Иорисака были некогда даймиосами племени Шошу, на острове Гондо. И думаю, что они не заключали неравных браков.
— Даймиосы… Это сюзеренные владыки? Наподобие европейских.
— Да.
— Сюзеренные владыки! Это, право же, занятно. Во всяком случае, я думаю, что раз вам нравится писать портрет этой японской маркизы, то она совершенная дикарка, как ваш китайский мандарин?
Фельз улыбался.
— Не совсем.
— О, так у ней есть телефон?
— Не знаю, но готов держать пари, что есть.
Мисс Вэйн вставила:
— У многих японцев есть телефон.
— Да, — ответила мистрис Хоклей. — Но я удивляюсь, что мэтр согласился писать портрет японки, у которой есть телефон.
Она рассмеялась, потом прибавила серьезно:
— Так правда, что маркиза Иорисака — современное существо?
— Да, довольно современное.
— Она не приняла вас сидя на корточках на циновке, в маленькой комнате без окошек, между четырех бумажных ширм?
— Нет, она приняла меня, сидя в кресле, посреди салона в стиле Людовика XV, между роялью и зеркалом в золоченой раме.
— О!
— Да. Я, кроме того, имею полное основание думать, что маркиза Иорисака шьет у того же портного, что и вы.