Поджилкин полетел на трамвае № 6.
Прилетел.
— Вот… ядрица… упустить боюсь… два двадцать, понимаете… а цена розничная установлена… понимаете… тоже два двадцать… Понимаете…
— Ну?
— Повысить разрешите.
— Ишь ловкач. Нельзя.
— Отчего?
— Оттого что оттого.
— Что же мне делать? — спросил Поджилкин и полез в карман.
— Нет, вы это бросьте. Вон плакат — «Просят не плакать».
— Как же не плакать?..
— Идите в Ме-Се-Пе-О.
Поджилкин поехал обратно на 4 номере.
— Опять вы?
— Дык к вам послали…
— Ишь умники. Иди обратно…
— Обратно?
— Вот именно.
Поджилкин вышел. Постоял, потом плюнул. И подошел милиционер.
— Три рубля.
— За что?
— Мимо урны не плюй.
Заплатил Поджилкин три рубля и пошел к себе в кооператив. Взял картонку и на ней нарисовал:
«Крупы нет!»
Подходили рабочие к картонке и ругали Поджилкина, а рядом частный торговец торговал крупой по 4 рубля. Так-то-с.
Библифетчик
На одной из станций библиотекарь в вагоне-читальне в то же время и буфетчик при уголке Ильича.
— Пожалте! Вон столик свободный. Сейчас обтиру. Вам пивка или книжку?
— Вася, библифетчик спрашивает, чего нам… Книжку или пивка?
— Мне… ти…титрадку и бутирброд.
— Тетрадок не держим.
— Ах вы… вотр маман… трах-тарарах…
— Неприличными словами просють не выражаться.
— Я выра… вы…ражаю протест!
— Сооруди нам, милый, полдюжинки!
— «Азбука», сочинение товарища Бухарина, имеется? {103}
— Совершенно свежий, только что получен. Герасим Иванович! Бухарин один раз! И полдюжины светлого!
— Воблочку с икрой.
— Вам воблочку?
— Нам чиво-нибудь почитать.
— Чего прикажете?
— Ну, хоша бы Гоголя.
— Вам домой? Нельзя-с. На вынос книжки не отпускаем. Кушайте, то бишь читайте, здеся.
— Я заказывал шницель. Долго я буду ждать?!
— Чичас. Замучился. За «Эрфуртской программой» {104} в погреб побежали.
— Наше вам!
— Урра! С утра здеся. Читаем за ваше здоровье!
— То-то я и смотрю, что вы лыка не вяжете. Чем это так надрались?
— Критиком Белинским.
— За критика!
— Здоровье нашего председателя уголка! Позвольте нам два экземпляра мартовского.
— Нет! Эй! Ветчинки сюда. А моему мальцу что-нибудь комсомольское для развития.
— Историю движения могу предложить.
— Ну, давай движение. Пущай ребенок читает.
— Я из писателей более всего Трехгорного {105} обожаю.
— Известный человек. На каждой стене, на бутылке опять же напечатан.
— Порхает наш Герасим Иванович, как орел.
— Благодетель! Каждого ублаготвори, каждому подай…
— Ангел!
— Герасим Иванович, от группы читателей шлем наше «ура».
— Некогда, братцы… Пе… тоись читайте, на здоровье.
— Умрешь! Па…ха…ронють, как не жил на свети…
— Сгинешь… не восстанешь… к ви… к ви…селью друзей!
— Налей… налей!..
По голому делу(Письмо)
«Все было тихо, все очень хорошо, и вдруг пущен был слух по нашей уважаемой станции Гудермес С.-К. ж. д., что якобы с поездом № 12 в 18 часов приедут из Москвы все голые члены общества „Долой стыд“.
Интерес получился чрезвычайных размеров, в том числе женщины говорили:
— Это безобразие!
Но, однако, все пришли смотреть.
А другие говорили:
— Будем их бить!
Одним словом, к поезду вышел весь Гудермес в общем и целом.
Ну, и получилось разочарование, потому что поезд приехал одетый с иголочки, за исключением кочегара, но и то только до пояса. Но голого кочегара мы уже видали, потому что ему сажа вроде прозодежды.
Таким образом, все разошлись смеясь.
Но нам интересно, как обстоит дело с обществом и как понять ихние поступки в Москве?»
Письмо т. Пивня.
Переписал М. Булгаков.
Ответ Булгакова:
«Тов. Пивень! Сообщите гудермесцам, что поступки голых надо понимать как глупые поступки.
Действительно, в Москве двое голых вошли в трамвай, но доехали только до ближайшего отделения милиции.
А теперь „общество“ ликвидировалось по двум причинам: во-первых, милиция терпеть не может голых, а во-вторых, начинается мороз.
Так что никого не ждите: голые не приедут».
Стенка на стенку
В день престольного праздника в селе Поплевине, в районе станции Ряжск, происходил традиционный кулачный бой крестьян. В этом бою принял участие фельдшер ряжского приемного покоя, подавший заявление о вступлении в партию.
В день престольного праздника преподобного Сергия в некоем селе загремел боевой клич:
— Братцы! Собирайся! Братцы, не выдавай!
Известный всему населению дядя по прозванию Козий Зоб, инициатор и болван, вскричал командным голосом:
— Стой, братцы! Не все собрамши. Некоторые у обедни.
— Правильно! — согласилось боевое население.
В церкви торопливо звякали колокола, и отец настоятель на скорую руку бормотал слова отпуска. Засим как вздох донесся заключительный аккорд хора, и мужское население хлынуло на выгон.
— Ура, ура!..
Голова дяди Зоба мелькала в каше, и донеслись его слова:
— Стой! Отставить…
Стихло.
И Зоб произнес вступительное слово:
— Медных пятаков чеканки 1924 года в кулаки не зажимать. Под вздох не бить дорогих противников, чтобы не уничтожить население. Лежачего ногами не топтать: он не просо! С Богом!
— Урра! — разнесся богатырский клич.
И тотчас мужское население разломилось на две шеренги. Они разошлись в разные стороны и с криком «ура» двинулись друг на друга.
— Не выдавай, Прокудин! — выла левая шеренга.— Бей их, сукиных сынов, в нашу голову!!!
— Бей! Эй, эй! — разнесли перелески.
Шеренги сошлись, и первой жертвой силача Прокудина стал тот же бедный Зоб. Как ни били со всех сторон Прокудина, он дорвался до Зобовой скулы и так тяжко съездил его, поддав еще в то место, на котором Козий Зоб заседал обыкновенно на общих собраниях сельсовета, что Зоб моментально вылетел из строя. Его бросило головой вперед, а ногами по воздуху, причем из кармана Зоба выскочило шесть двугривенных, изо рта два коренных зуба, из глаз искры, а из носа — темная кровь.
— Братья! — завыла правая шеренга.— Неужто поддадимся?
Кровь Зоба возопияла к небу, и тотчас получилось возмездие.
Стены сошлись вплотную, и кулаки забарабанили, как цепы на гумне. Вторым высадило из строя Васю Клюкина, и Вася физиономией проехался по земле, ободрав как первую, так и вторую. Он лег рядом с Зобом и сказал только два слова:
— Сапоги вдове…
Без рукавов и с рваным в клочья задом вылетел Птахин, повернулся по оси, ударил кого-то по затылку, но мгновенно его самого залепило плюхою в два аршина, после чего он рявкнул:
— Сдаюсь! Света божьего не вижу…
И перешел в лежачее положение.
За околицей тревожно взвыли собаки, легонько начали повизгивать бабы-зрительницы.
И вот, в манишке, при галстуке и калошах, показался, сияя празднично, местный фельдшер Василий Иваныч Талалыкин. Он приблизился к кипящему бою, и глазки его сузились. Он потоптался на месте, потом нерешительной рукою дернул себя за галстук, затем более решительно прошелся по пуговицам пиджака, разом скинул его и, издав победоносный клич, врезался в битву. Правая шеренга получила подкрепление, и как орел бросился служитель медицины увечить своих пациентов. Но те не остались в долгу. Что-то крякнуло, и выкатился вон, как пустая банка из-под цинковой мази, универсальный врач, усеивая пятнами крови зеленую траву.
Через два дня в укоме города Р. появился фельдшер Василий Иваныч Талалыкин. Он был в кожаной куртке, при портрете вождя, и сознательности до того много было на его лице, что становилось даже немножко тошно. Поверх сознательности помещался разноцветный фонарь под правым оком фельдшера, а левая скула была несколько толще правой. Сияя глазами, ясно говорящими, что фельдшер постиг до дна всю политграмоту, он приветствовал всех словами, полными достоинства:
— Здравствуйте, товарищи.
На что ему ответили гробовым молчанием.
А секретарь укома, помолчав, сказал фельдшеру такие слова:
— Пройдемте, гражданин, на минутку ко мне.
При слове «гражданин» Талалыкина несколько передернуло.
Дверь прикрыли, и секретарь, заложив руки в карманы штанов, молвил такое:
— Тут ваше заявление есть о вступлении в партию.
— Как же, как же,— ответил Талалыкин, предчувствуя недоброе и прикрывая ладошкою фонарь.
— Вы ушиблись? — подозрительно ласково спросил секретарь.
— М… м… ушибси,— ответил Талалыкин.— Как же… на притолоку налетел. М-да… заявленьице. Вот уже год стучусь в двери нашей дорогой партии, под знамена которой,— запел вдруг Талалыкин тонким голосом,— я рвусь всеми фибрами моей души. Вспоминая великие заветы наших вож…
— Довольно,— неприятным голосом прервал секретарь,— достаточно. Вы не попадаете под знамена!
— Но почему же? — мертвея, спросил Талалыкин.
Вместо ответа секретарь указал пальцем на цветной фонарь.
Талалыкин ничего не сказал. Он повесил голову и удалился из укома.
Раз и навсегда.
Новый способ распространения книги
Книгоспилка (книжный союз) в Харькове продала на обертку 182 пуда 6 ф. книг, изданных Наркомземом для распространения на селе.
Кроме того, по 4 рубля за пуд продавали лавочники издания союза украинских писателей «Плуг».