Засим член месткома, он же член упрофбюро, он же известный скандалист, он же алкоголик, чрезвычайно знаменитая личность, фамилия коего на букву Ха. Два!
Три — бывший член союза Корелин. Ничего особенного, довольно симпатичная личность, не прославившая себя выдающимися подвигами в республике, преимущественно монтер.
И, в-четвертых, разные другие личности.
В общем, сели они за столики и напились до предельной нагрузки, по 420 пудов на ось, а засим и выше, отчего у них началось горение шеек и букс.
Первым сошел с рельсов именно наш кооперативный деятель и громогласно заявил:
— Братцы! Мне начинает казаться, что мы не на станции Ряжск, а в Америке, в городе Чикаго!
Почему ему померещилось Чикаго, кто его знает. Остальные заревели, как дети, брошенные матерью:
— Пропали мы теперь! Не достать нам, видно, больше русской горькой!
— Вы ошибаетесь, как рыба об лед! — объявил им наш кооператор и рявкнул:
— Псст!.. Эй, негр!
И появился официант Кириллыч. Никакой он не негр, а обыкновенный белый человек.
— Что угодно?
— Дай нам бутылочку русской горькой.
— Сию минуту!
И через некоторое время подает бутылку русской горькой и при этом заявляет:
— Пожалуйте деньги…
Тут вся компания возмутилась до самого дна:
— Как, ты нам не доверяешь?! Да ты знаешь ли, кто такие мы?!
А Кириллыч возьми да и ответь:
— Очень хорошо знаю (как ему не знать! Он-де оттого и деньги спросил).
Тут поднялся наш разъяренный кооператор В. и крикнул:
— Ах, так?!
И при этом урезал своим кооперативно-ответственным кулаком Кириллыча по уху так, что у всей публики в 1-м классе из глаз посыпались искры.
После чего произошел скандал.
Как вы смотрите на такие происшествия, товарищи?
Мы смотрим на такие происшествия крайне отрицательно, поэтому и печатаем ваше письмо.
Путешествие по Крыму
Хвала тебе, Ай-Петри великан,
В одежде царственной из сосен!
Взошел сегодня на твой мощный стан
Штабс-капитан в отставке Просин!
Улицы начинают казаться слишком пыльными. В трамвае сесть нельзя — почему так мало трамваев? Целый день мучительно хочется пива, а когда доберешься до него, в небо вонзается воблина кость и, оказывается, пиво никому не нужно. Теплое, в голове встает болотный туман, и хочется не моченого гороху, а ехать под Москву в Покровское-Стрешнево.
Но на Страстной площади, как волки, воют наглецы с букетами, похожими на конские хвосты.
На службе придираются: секретарь — примазавшаяся личность в треснувшем пенсне — невыносим. Нельзя же в течение двух лет без отдыха созерцать секретарский лик!
Сослуживцы — людишки себе на уме, явные мещане, несмотря на портреты вождей в петлицах.
Домоуправление начинает какие-то асфальтовые фокусы, и мало того, что разворотило весь двор, но еще на это требует денег. На общие собрания идти не хочется, а в «Аквариуме» какой-то дьявол в светлых трусиках ходит по проволоке, и юродство его раздражает до невралгии.
Словом, когда человек в Москве начинает лезть на стену, значит, он доспел, и ему, кто бы он ни был — бухгалтер ли, журналист или рабочий,— ему надо ехать в Крым.
В какое именно место Крыма?
— Натурально, в Коктебель,— не задумываясь, ответил приятель.— Воздух там, солнце, горы, море, пляж, камни. Карадаг, красота!
В эту ночь мне приснился Коктебель, а моя мансарда на Пречистенке показалась мне душной, полной жирных, несколько в изумруд отливающих мух.
— Я еду в Коктебель,— сказал я второму приятелю.
— Я знаю, что вы человек недалекий,— ответил тот, закуривая мою папиросу.
— Объяснитесь?
— Нечего и объясняться. От ветру сдохнете.
— Какого ветру?
— Весь июль и август дует, как в форточку. Зунд.
Ушел я от него.
— Я в Коктебель хочу ехать,— неуверенно сказал я третьему и прибавил:
— Только прошу меня не оскорблять, я этого не позволю.
Посмотрел он удивленно и ответил так:
— Счастливец! Море, воздух, солнце…
— Знаю. Только вот ветер — зунд.
— Кто сказал?
— Катошихин.
— Да ведь он же дурак! Он дальше Малаховки от Москвы не отъезжал. Зунд — такого и ветра нет.
— Ну, хорошо.
Дама сказала:
— Дует, но только в августе. Июль — прелесть.
И сейчас же после нее сказал мужчина:
— Ветер в июне — это верно, а июль—август будете как в раю.
— А, черт вас всех возьми!
— Никого ты не слушай,— сказала моя жена {124},— ты издергался, тебе нужен отдых…
Я отправился на Кузнецкий мост и купил книжку в ядовито-синем переплете с золотым словом «Крым» за 1 руб. 50 коп.
Я — патентованный городской чудак, скептик и неврастеник — боялся ее читать. «Раз путеводитель, значит, будет хвалить».
Дома при опостылевшем свете рабочей лампы раскрыли мы книжечку и увидали на странице 370-й («Крым». Путеводитель. Под общей редакцией члена президиума Моск. физиотерапевтического общества и т. д. Изд. «Земли и Фабрики») буквально о Коктебеле такое:
«Причиной отсутствия зелени является „Крымский сирокко“, который часто в конце июля и августа начинает дуть неделями в долину, сушит растения, воздух насыщает мелкой пылью, до исступления доводит нервных больных… Беспрерывный ветер, не прекращавшийся в течение 3-х недель, до исступления доводил неврастеников. Нарушались в организме все функции, и больной чувствовал себя хуже, чем до приезда в Коктебель».
(В этом месте жена моя заплакала.)
«…Отсутствие воды — трагедия курорта,— читал я на стр. 370—371, колодезная вода соленая, с резким запахом моря…»
— Перестань, детка, ты испортишь себе глаза…
«…К отрицательным сторонам Коктебеля приходится отнести отсутствие освещения, канализации, гостиниц, магазинов, неудобства сообщения, полное отсутствие медицинской помощи, отсутствие санитарного надзора и дороговизну жизни…»
— Довольно! — нервно сказала жена.
Дверь открылась.
— Вам письмо.
В письме было:
«Приезжайте к нам в Коктебель. Великолепно. Начали купаться. Обед 70 коп.» {125}. И мы поехали…
— Невозможно,— повторял я, и голова моя металась, как у зарезанного, и стукалась о кузов. Я соображал, хватит ли мне денег? Шел дождь. Извозчик как будто на месте топтался, а Москва ехала назад. Уезжали пивные с красными раками во фраках на стеклах, и серые дома, и глазастые машины хрюкали в сетке дождя. Лежа в пролетке, коленями придерживая мюровскую покупку, я рукой сжимал тощий кошелек с деньгами, видел мысленно зеленое море, вспоминал, не забыл ли я запереть комнату…
«1-с» великолепен. Висел совершенно молочный туман, у каждой двери стоял проводник с фонарем, был до прочтения плацкарты недоступен и величественен, по прочтении предупредителен. В окнах было светло, а в вагоне-ресторане на белых скатертях бутылки боржома и красного вина.
Коварно, после очень негромкого второго звонка, скорый снялся и вышел. Москва в пять минут завернулась в густейший черный плащ, ушла в землю и умолкла.
Над головой висел вентилятор-пропеллер. Официанты были сверхчеловечески вежливы, возбуждая даже дрожь в публике. Я пил пиво баварское и недоумевал, почему глухие шторы скрывают от меня подмосковную природу.
— Камнями швыряют, сукины сыны,— пояснил мне услужающий, изгибаясь, как змея.
В жестком вагоне ложились спать. Я вступил в беседу с проводником, и он на сон грядущий рассказал мне о том, как крадут чемоданы. Я осведомился о том, какие места он считает наиболее опасными. Выяснилось: Тулу, Орел, Курск, Харьков. Я дал ему рубль за рассказ, рассчитывая впоследствии использовать его. Взамен рубля я получил от проводника мягкий тюфячок (пломбированное белье и тюфяк стоят 3 рубля). Мой мюровский чемодан с блестящими застежками выглядел слишком аппетитно.
«Его украдут в Орле»,— думал я горько.
Мой сосед привязал чемодан веревкой к вешалке, я свой маленький саквояж положил рядом с собой и конец своего галстука прикрепил к его ручке. Ночью я благодаря этому видел страшный сон и чуть не удавился. Тула и Орел остались где-то позади меня, и очнулся я не то в Курске, не то в Белгороде. Я глянул в окно и расстроился. Непогода и холод тянулись за сотни верст от Москвы. Небо затягивало пушечным дымом, солнце старалось выбраться, и это ему не удавалось.
Летели поля, мы резали на юг, на юг опять шли из вагона в вагон, проходили через мудрую и блестящую международку, ели зеленые щи. Штор не было, никто камнями не швырял, временами сек дождь и косыми столбами уходил за поля.
Прошли от Москвы до Джанкоя 30 часов. Возле меня стоял чемодан от Мерилиза, а напротив стоял в непромокаемом пальто начальник станции Джанкоя с лицом совершенно синим от холода. В Москве было много теплей.
Оказалось, что феодосийского поезда нужно ждать 7 часов.
В зале первого класса, за стойкой, иконописный, похожий на завоевателя Мамая, татарин поил бессонную пересадочную публику чаем. Малодушие по поводу холода исчезло, лишь только появилось солнце. Оно лезло из-за товарных вагонов и боролось с облаками. Акации торчали в окнах. Парикмахер обрил мне голову, пока я читал его таксу и объявление:
«Кредит портит отношение».
Затем джентльмен американской складки заговорил со мной и сказал, что в Коктебель ехать не советует, а лучше в тысячу раз в Отузах. Там — розы, вино, море, комнатка 20 руб. в месяц, а он там, в Отузах, председатель. Чего? Забыл. Не то чего-то кооперативного, не то потребительского. Одним словом, он и винодел.