Урок истории
I. 1938 -1945
Новогодняя речь в парламенте31 декабря 1938 г.
В палату óбщин, в сумрачный Вестминстер,
Под Новый год заходит человек
С высоким лбом, с волнистой шевелюрой,
С клочком волос на бритом подбородке,
В широком кружевном воротнике.
Свободное он занимает место.
Его соседи смотрят удивленно
На строгого таинственного гостя
И говорят вполголоса друг другу:
— Кто он такой? Его я видел где-то,
Но где, когда, — ей-богу, не припомню!
Мне кажется, немного он похож
На старого писателя Шекспира,
Которого в студенческие годы
Мы нехотя зубрили наизусть! —
Но вот встает знакомый незнакомец
И глухо говорит: — Почтенный спикер,
Из Стрáтфорда явился я сюда,
Из старого собора, где под камнем
Я пролежал три сотни с чем-то лет.
Сквозь землю доходили до меня
Недобрые загадочные вести…
Пришло в упадок наше королевство.
Я слышал, что почтенный Чемберлен
И Галифакс, не менее почтенный,
Покинув жен и зáмки родовые,
Скитаются по городам Европы,
То в Мюнхен держат путь, то в Годесберг,
Чтобы задобрить щедрыми дарами… —
Как бишь его? — мне трудно это имя
Припомнить сразу: Дудлер, Тутлер, Титлер…
Смиренно ниц склонившись перед ним —
Властителем страны, откуда к небу
Несутся вопли вдов и плач сирот, —
Британские вельможи вопрошают:
«На всю ли Польшу вы идете, сударь,
Иль на какую-либо из окраин?»[1]
Я слышал, что британские суда
В чужих морях отныне беззащитны.
Любой пират на Средиземном море
Десятками пускает их ко дну.
И раки ползают и бродят крабы
По опустевшим кубрикам и трапам.
А между тем вельможи короля
Со свитой едут в Рим, как пилигримы, —
Не на поклон к святейшему отцу,
Не для того, чтоб отслужить обедню,
Молясь об отпущении грехов,
А в гости к покровителю пиратов,
К безбожному Бенито Муссолини…
О здравый смысл! Ты убежал к зверям,
А люди потеряли свой рассудок!..
Я — человек отсталый. Сотни лет
Я пролежал под насыпью могильной
И многого не понимаю ныне.
С кем Англия в союзе? Кто ей друг?
Она в союз вступить готова с чортом
И прежнего союзника предать,
Забыв слова, которые лорд Пéмброк
В моей старинной драме говорит
Другому лорду — графу Салисбюри:
«Скорее в бой! одушевляй французов,
Коль их побьют, и нам несдобровать!..»[2]
Так говорил в Вестминстерском дворце,
В палате óбщин, строгий незнакомец
В полуистлевшем бархатном кафтане,
В широком кружевном воротнике…
Он речь свою прервал на полуслове
И вдруг исчез — растаял без следа,
Едва на старом медном циферблате
Минутная и часовая стрелки
Соединились на числе двенадцать —
И наступил тридцать девятый год.
Декабрь 1938 г.
Вся Европа
Кличет Гитлер Риббентропа,
Кличет Геббельса к себе:
— Я хочу, чтоб вся Европа
Поддержала нас в борьбе!
— Нас поддержит вся Европа! —
Отвечали два холопа.
И пустились вербовать
Многочисленную рать.
Швед
Из города Берлина,
Три бельгийца
С половиной
Да подручный
Дорио
Встать готовы
Под ружье.
Опереточный
Испанец
С шайкой жуликов
И пьяниц —
Вот фашистский
Легион
Всех мастей
И всех племен.
Вызвал Гитлер
Риббентропа
И спросил,
Нахмурив лоб:
— Это что же —
Вся Европа?
— Вся! — ответил Риббентроп.
1941 г.
Два плаката
Бьемся мы здорово,
Рубим отчаянно, —
Внуки Суворова,
Дети Чапаева
1941
Днем барон сказал партизанам:
«Шапку с головы долой»
Ночью отдал партизанам
Каску вместе с головой
1942
Юный Фриц,илиэкзамен на аттестат «зверости»
Юный Фриц, любимец мамин,
В класс явился на экзамен.
Задают ему вопрос:
— Для чего фашисту нос?
Заорал на всю он школу:
— Чтоб вынюхивать крамолу
И строчить на всех донос.
Вот зачем фашисту нос!
Говорят ему: — Послушай,
А на что фашистам уши?
— Ухо держим мы востро,
Носим зá ухом перо.
Все, что ухом мы услышим,
Мы пером в тетрадку пишем —
В наш секретный «ташен-бух»
Вот зачем фашисту слух!
Вопрошает жрец науки:
— Для чего фашисту руки?
— Чтоб держать топор и меч,
Чтобы красть, рубить и сечь.
— Для чего фашисту ноги?
— Чтобы топать по дороге —
Левой, правой, раз и два!
— Для чего же голова?
— Чтоб носить стальную каску
Или газовую маску,
Чтоб не думать ничего.
(Фюрер мыслит за него!)
Похвалил учитель Фрица:
— Этот парень пригодится.
Из такого молодца
Можно сделать подлеца!
Рада мама, счастлив папа:
Фрица приняли в гестапо.
1941
Ленинградское кольцо
«У кольца нет кольца»
Пословица
Враги кричали: «Нет конца
У Ленинградского кольца
Мечом рассек его боец —
И вот кольцу пришел конец.
«Укорòтишь — не ворòтишь»
Отступая, гитлеровцы говорили в приказах о сокращении линии фронта
Глаз подбит у негодяя,
И на лбу фонарь,
Но хрипит он, угрожая:
— Ну, еще ударь!
После волжской жаркой бани Говорил он: — Ну,
Мы сочтемся на Кубани
Или на Дону!
После Дона и Кубани Он грозил не раз:
— Я вас в рог согну бараний —
Суньтесь-ка в Донбасс!
Из Донбасса отступая,
Говорил он: — Тпрру!
Дальше ехать не желаю. Суньтесь-ка к Днепру!..
Очутившись за Дунаем, Он кричал: — Ну да!
Это фронт мы сокращаем.
Двиньтесь-ка сюда!
«Укоротишь –
Не воротишь!» —
Говорит портной.
У Берлина
В три аршина
Будет фронт длиной!
1944
«НЕ» и «Ни»
Мне рассказывал смоленский
Паренек:
— В нашей школе деревенской
Шел урок.
Проходили мы частицы
«Не» и «ни».
А в селе стояли фрицы
В эти дни.
Обобрали наши школы
И дома.
Наша школа стала голой,
Как тюрьма.
Из ворот избы соседской
Угловой
К нам в окно глядел немецкий
Часовой.
И сказал учитель: «Фразу
Дайте мне,
Чтобы в ней встречались сразу
«Ни» и «не».
Мы взглянули на солдата
У ворот
И сказали: «От расплаты
НИ один фашист проклятый
НЕ уйдет!»
Последние итоги или Дитмар в тоге
Перед последней «тотальной» мобилизацией мобилизацией 1945 года фашистский генерал Дитмар озаглавил свой очередной обзор:«Дело дошло до триариев».
Когда, бывало, в старину
Вели латиняне войну
С народом Галлии, Швейцарии, —
В несчастье обращался Рим
К последним воинам свом:
«До вас дошел черед, триарии!»
И нынче Дитмар-генерал
В минуту краха и аварии,
Накинув тогу, пропищал:
«До вас дошел черед, триарии!»
Откликнулись на этот зов —
И то под страхом наказания —
Ряды тотальных стариков,
Мобилизованных в Германии.
Они идут — за взводом взвод —
Из Вюртемберга, из Баварии.
Спросил фон Дитмар: «Что за сброд?» —
«А это, батюшка, триарии!»
Шнабель и его сыновья
В фашисткой Германии объявлена новая «сверхтотальная» мобилизация.
Из газет
Два у Шнабеля сына, как и он, два кретина.
Говорит им папаша: «Ребята,
Самолет заводите, миномет зарядите
Да возьмите-ка два автомата.
Нынче пишет газета: в обе стороны света
Отправляет наш Фюрер отряды.
Посылаю я Макса разгромить англосакса,
Мориц, русских громи без пощады!
Привезите побольше из России, из Польши
Шерсти, кожи, мехов побогаче.
Я оставлю в наследство вам солидные средства
И свою пивоварню в придачу!»
Сыновья с ним простились, в путь дорогу пустились.
Шнабель думает: «Где мои парни?»
Только вместо ответа бомба грохнула где-то
В самом сердце его пивоварни.
Одинок и печален, он стоит меж развалин.
В небе гулко гудят бомбовозы.
Вдруг письмо с Украины: фотография сына
На кресте из плакучей березы.
Снова бомба валится. Шнабель в норах таится.
Вдруг приходит второе известье:
Крест дубовый над Максом, что грозил англосаксам,
Крест дубовый в Парижском предместье.
Фронт восточный все ближе, англосаксы в Париже.
Над империей звон погребальный.
Старый Шнабель хлопочет, — на войну он не хочет,
Но готовится к новой «тотальной».
Новые приключения Макса и Морица
В автобусе встретился с Морицем Макс.
Спросил он: — Как ваши делишки?
Веселого мало, находите? Так-с!
Отмечу я в памятной книжке!..
Встревоженный Мориц прервал его: «Вас?
Вас заген зи[4] старый знакомый?
Я тоже могу донести, что у вас
Приемник имеется дома!»
У Макса в глазах замелькали огни,
Слетела от ужаса шляпа.
И оба стремглав побежали они
Кратчайшей дорогой в гестапо.
Из уст в уста
У подъездов Фридрихсплатца,
У дверей кино
Немцам по двое скопляться
Не разрешено, —
Потому что там, где двое
Или больше двух,
Слово искра, сам собою
Возникает слух.
Вот покрытый сединами
Немец-генерал,
Наклонившись к рыжей даме,
Что-то прошептал.
Полицейский! Полицейский!
Манием руки
Этот заговор злодейский
В корне пресеки!
Почему же ты ни с места?
Догоняй, свисти!
Неужели от ареста
Дашь ты им уйти?
Что я вижу?
Ты недаром
К преступленью глух.
Ты в беседе со швейцаром
Распускаешь слух.
Этот слух пойдет по дому,
По другим домам,
От жильца пойдет к другому,
Как по проводам.
Так, по городу летая,
Запрещенный слух,
Словно стрелка часовая,
Совершает круг.
Слухи, слухи, как зараза,
Ширятся, растут.
Все отчетливее фраза:
«Гитлеру капут!»
1945
Геббельс — ГитлеруПосле вторжения союзных армий
Вы — предсказатель! Вы — пророк!
Предвидели вторжение.
Вот вам на голову венок —
И наше поздравление!..
Конечный маршрут
Проходит поезд бронированный
Глубокой ночью без огней.
Сидит в вагоне, как прикованный,
Злодей, боящийся людей.
Кочует фюрер по Германии,
От всех скрывая свой маршрут,
Но все равно без опоздания
Прибудет к станции Капут.
1944
Дурное воспитание
«Здесь неуместен разгул животных
инстинктов, как за рубежом».
Из фашистских газет 1945 года
Из-за границ
Вернулся Фриц
К себе домой — в Германию.
И слышит, он
Со всех сторон
Такие восклицания:
«Послушай, Фриц! —
Со всех страниц
Кричат ему газеты. —
Зачем ты грабишь частных лиц?
Зачем насилуешь девиц?
Очнись, подумай, где ты!
Ты не во Франции теперь,
Не в селах Украины.
Послушай, Фриц, скорей умерь
Ты свой инстинкт звериный.
Когда-то грабил ты и жег
Деревни Белоруссии,
А нынче грабишь ты, дружок,
Дома Восточной Пруссии…
За рубежом
Ты грабежом
Был занят непрестанно.
Но грабить свой, немецкий, дом —
По меньшей мере странно!»
В ответ раздался стекол звон
И хриплый голос Фрица:
«Я не могу, — воскликнул он,
Уже остановиться!
1945
Война, как таковая
«Война является естественным состоянием человека».
А. Гитлер
«…Никому из нас не придет в голову
расхваливать войну, как таковую».
Из фашистской газеты «Вестдейтчер беобахтер»
— Нет, война, как таковая,
Не легка и не сладка! —
Говорит передовая
Из фашистского листка.
А когда-то, в дни былые,
Клялся фюрер, что война,
Как родимая стихия,
Немцам истинным нужна.
Почему же неизвестный
Журналист в передовой
Отзывается нелестно
О войне, как таковой?
Потому что на Востоке
В грозной схватке боевой
Немцам дал урок жестокий
Сталинград, как таковой.
Потому что из Туниса,
Где сдалась фашистов рать
Только Роммель, точно крыса
С корабля успел удрать.
Потому что с небосклона
Самолетов слышен вой
И летит за тонной тонна
На Берлин, как таковой.
Так, в минуту роковую
Фюрер смутно разобрал,
Что войну, как таковую,
Навсегда он проиграл!
Новая басня про старого лжеца
«… И к былям небылиц без счету прилыгал».
И.А. Крылов, «Лжец»
Фон Роммель, старый лжец,
Который некогда грозился взять Суэц,
С корреспондентами гуляя в чистом поле,
Рассказывал про европейский вал
И к былям небылиц без счету прилагал.
— Вы видите, друзья, цветут здесь каприфоли,
Ромашки, ландыши, и тмин, и бальзамин,
А под корнями их — два миллиарда мин!..
Смотрите, на лугу траву жуёт корова.
Даю вам слово,
Что минами она у нас начинена
И, если ток включить, взрывается она!
Мы всё минируем — от хлева до овина.
Вот немка к нам идёт. «Как ваше имя?»
«Минна!..»
Услышав сей ответ, пугливый журналист
От Минны бросился бежать, дрожа, как лист,
И больше к Роммелю не ходит для беседы,
Боясь коровьих мин и женщины-торпеды.
У басенки моей простейшая мораль:
Границы должен знать и самый пылкий враль.
Пускай припомнит он один закон старинный, —
Что при плохой игре не помогают мины!
Разговор по душам
В Виши обсуждался вопрос о переезде «правительства» Петэна в Париж. Петэн заявил, что он опасается враждебного отношения парижан.
Приглашают нас в Париж,
Говоришь?
Чтоб повысить наш престиж,
Говоришь?
Я поехать был бы рад,
Да навряд
Нас в Париже захотят.
Так-то, брат!
Там нас немцами зовут,
Старый плут,
Чужеземцами зовут,
Старый плут!
Мол, продались торгаши
За гроши.
Лучше будем жить в тиши,
Пить Виши…
Приглашают нас в Париж,
Говоришь?
Не поеду я в Париж.
Нет, шалишь!
О Лавале и его печали
Пьер Лаваль высказал в печати свою скорбь по поводу начавшегося освобождения Франции.
Они вдвоем смотрели вдаль
Из-за бетонных стен.
«Стреляют!» — вымолвил Лаваль.
«Палят!» — сказал Петэн.
«Беда!» — подумал Пьер Лаваль
И впал в глубокую печаль.
Он, как премьер и как француз,
Не может не грустить:
Его страну от рабских уз
Хотят освободить.
Глядит сквозь щелку Пьер Лаваль,
И грустью он объят.
Он понимает, что едва ль
Грехи ему простят.
Что продал недругам давно
Он совесть и страну,
И вместе с ними суждено
Ему идти ко дну!
Безработные палачи
…Не для торжественных речей,
Не для банкетов светских
Собралась шайка палачей,
Гаулейтеров немецких.
Один-единственный вопрос
Интересует их всерьез,
А суть вопроса вкратце:
Куда им всем деваться?
Они, гаулейтеры, вчера
От Минска до Версаля
И от Ламанша до Днепра
Европой управляли.
Теперь у них переполох,
Им тесно в душной банке.
Сидит в котле гаулейтер Кох,
В котле — гаулейтер Ганке.
Иных уж нет, а те — в пути,
Готовятся к отлету…
Но где бездомному найти
Гестаповцу работу?
Кули таскать? Рубить дрова?
За это платят скудно.
Притом дрова — не голова.
Рубить их очень трудно!
Лудить, паять, кроить, дубить
Труднее, чем дубасить.
Носить трудней, чем доносить,
И легче красть, чем красить.
Так что же делать? Вот вопрос.
Ответа ждет гаулейтер.
Но, хвост поджав, как битый пес,
Дрожит и сам ефрейтор.
Разговор ефрейтора с генеральским мундиром
Прощай, мой мундир, мой надежный слуга.
Приходит минута разлуки.
Навеки прощай!.. Уж не ступит нога
В мои генеральские брюки!
С тобой покорить я надеялся мир,
Мечтал о добыче и славе.
С тобою в Париж я вступил, мой мундир,
В тебе гарцевал по Варшаве.
В тебе я когда-то всходил на Парнас
С веселой подвыпившей свитой.
В тебе я летал по Европе не раз
От фьордов норвежских до Крита.
Осталась прореха в твоем рукаве,
Прореха огромная — сзади
На память о тщетном стремленье к Москве,
О том, что стряслось в Сталинграде…
Вот эти заплаты оставил Донбасс.
Карелия… Крым… Украина…
Вот Венгрия, Польша… А эти сейчас
Нашиты вблизи от Берлина.
Теперь ты скучаешь в грязи и в пыли,
Лишившись подкладки атласной,
И тихо дрожишь, услыхав невдали
Орудия Армии Красной.
С тобою дождались мы черного дня.
Свой век доживем мы в разлуке.
И скоро повесят тебя и меня
Суровые, твердые руки.
Меня до костей пробирает озноб, —
Так сильно грохочут орудья.
Тебя бы — в мой гроб, а меня — в гардероб!
Да только найдут меня судьи…
Давно уложил я тебя в чемодан,
Мечтая лететь в Аргентину.
Увы, далеко от меня океан,
А фронт подступает к Берлину!
Прощай, мой мундир, мой надежный слуга.
Приходит минута разлуки.
Навеки прощай!. Уж не ступит нога
В мои генеральские брюки…
1944
Берлинская эпиграмма
«Год восемнадцатый не повторится ныне!» —
Кричат со стен слова фашистских лидеров.
А сверху надпись мелом: «Я в Берлине».
И подпись выразительная: «Сидоров».
Последняя линия защиты
Фашистских армий оборона
Была у Волги и у Дона.
Потом прошла по Белоруссии,
Затем была в Восточной Пруссии.
А передвинулась сюда —
В зал Нюрнбергского суда.
Сидят в траншее адвокаты,
Сжимая перья-автоматы.
Но им не вычеркнуть пером,
Что вырублено топором.
И нет на свете красноречья
Краснее крови человечьей.
Ноябрь, 1945 г.
Роковая ошибка ефрейтора
На площади в Германии
Хвалился он заранее:
«Со мною во главе
Берлинские дивизии,
Штеттинские дивизии,
Бригады Бранденбургские,
Полки Мариенбургские
Пройдут по всей Москве!»
Ответ на предсказание
Последовал один:
Нет Гитлера в Германии,
Освобожден Берлин!
И вот на всенародном
Советском торжестве
Дивизии Берлинские,
Тильзитские, Штеттинские,
Бригады Бранденбургские
Полки Мариенбургские
Проходят по Москве…
Но это — наши воины.
Их чествует страна.
За подвиг им присвоены
Такие имена!
II. 1946-1956
Игрушечка
В Нью-Гавре
(Америка,
Коннектикут)
Висит объявленье… О чем бы?
О том, что на фабрике выпуска ждут
Игрушечной атомной бомбы!
Румяный ребенок с папашей своим
Придет в магазин, и приказчик,
Сияя улыбкой, откроет пред ним
Наполненный бомбами ящик.
«Вам бомбочку нужно? Пожалуйста, сэр.
Швырните одну для проверки.
Вот мелкий, вот средний, вот крупный размер.
А это для них — бомбоньерки!»
Выходит малыш из стеклянных дверей
Еще веселей и румянее.
Спешит он домой, чтоб начать поскорей
Учебное бомбометание.
Для практики бомбу бросает дитя
В кота, петуха и наседку,
Потом в гувернантку швыряет шутя,
И в тетку, и в бабку, и в дедку!
Всерьез ли такою игрушкой бомбят
Иль только немного калечат, —
Пока неизвестно. Но души ребят,
Наверно, она изувечит!
Убийцы, детей превращая в калек,
Дают им игрушечный «атом».
Но мирный, здоровый, простой человек
Защитником будет ребятам!
Намного сильнее он всех королей —
Железных, стальных или пушечных.
Так пусть же он землю избавит скорей
От бомб настоящих, а малых детей —
От самых зловредных:
Игрушечных!
Распродажа
Агентство Рейтер сообщает, что в Лондоне были проданы с аукциона 134 письма Бернарда Шоу к его другу, артистке П. Кэмпбелл. Письма приобретены по телеграфу дельцом из Нью-Йорка за 1100 фунтов стерлингов.
Сказать по правде, хорошо
Дельцы не знают, кем был
Покойный мистер Бéрнард Шоу
И кто такая Кэмпбелл.
И все ж владелец кошелька,
Отнюдь не склонный к риску,
По телеграфу с молотка
Купил их переписку.
Вот молоток стучит о стол.
Растут на письма цены.
На сотни фунтов счет пошел…
— Кто больше, джентльмены?!
Пока ведет над Темзой торг
Компания скупая,
Телеграфирует Нью-Йорк:
«Бернарда покупаю».
Побили янки англичан,
Почти удвоив цену.
И вот идет за океан
Посылка к бизнесмену.
И говорит своим друзьям
Владелец переписки:
— Вот эти письма сам Вильям
Шекспир писал артистке!
— Шекспир? — Нет, впрочем, Шеридан…
Не помню точно, с кем был
Когда-то в Лондоне роман
У этой самой Кэмпбелл…
Как жаль, что Шоу Джордж Бернард
Не написал комедии
О том, как лондонский ломбард
Сбывал его наследие!
Бездонный чан
Спасти желая Гоминьдан,
Банкиры-торгаши
Бросали деньги в старый чан —
Бездонный чан-кай-ши.
Но все, что дали янки —
Орудия и танки,
И банки молока,
Табак, автомобили, —
В боях перехватили
Народные войска.
Теперь бездонную лохань
Прибило к острову Тайвань,
И там ее останки
Чинить собрались янки.
Но, дядя Сэм, ты свой карман
До дна опустоши,
А не спасешь дырявый чан,
Бездонный чан-кай-ши.
Как ни старайся, всё равно
Не будет дна у чана.
Быть может, он увидит дно,
Но только — океана!
Симеоны без короны
Гостит в Мадриде Симеон —
Без отчества, фамилии,
Но Симеона почтальон
Отыщет без усилия.
Не нужно для таких персон
Фамилии и отчества.
Ведь он — не просто Симеон,
А бывшее «высочество»!
В Мадрид приехав, Симеон
Сказал корреспондентам,
Что он себя на царский трон
Считает претендентом,
Что по рожденью своему
Он бывший принц болгарский
И очень хочется ему
Присвоить титул царский.
«По Сеньке шапка», говорят.
Но в лавках шапочных навряд
Отыщется корона
Для принца Симеона.
На свете принцев — что котят —
Несметное количество!
И все «высочества» хотят
Пробраться в «их величества».
Для этих принцев и принцесс,
Напрасно ждущих царства,
Холодный душ или компресс —
Отличное лекарство!
Сваха из СЕАТО
Сваха странствует по Азии,
Тут попьет, а там поест.
У нее – разнообразие
Женихов для всех невест.
Говорит она, усталая,
Опускаясь на диван:
— Нынче браком сочетала я
Анкару и Пакистан.
Но с невестами арабскими
Не поладить мне никак,
Хоть давно цепями рабскими
Я опутала Ирак.
Ох, мне плечи давит гирею
Новый заданный урок:
Я должна Ливан и Сирию
Заманить в такой же блок.
Я показываю, сватая,
Им портреты женихов.
Генералы есть усатые,
Адмиралы без усов.
Есть дельцы заокеанские.
Пожелай – озолотят!
Да красавицы Ливанские
Что-то замуж не хотят!
Побывала и в Каире я,
Не жалея старых ног.
Но Египет, как и Сирия,
Указал мне на порог.
Вот какое безобразие!
Изменился белый свет.
Прежней Африки и Азии
И в помине нынче нет!..
Куры и базы
Пишут, будто окружен
До сих пор туманом
Флирт, который Вашингтон
Начал с Пакистаном.
Будто вице-президент,
Хитроумный Никсон.
Свой покинул контитент,
Чтобы сделать книксен.
Будто с севера летит
Он на юг горячий,
Чтобы вежливый визит
нанести Карачи.
Сердце Никсона полно
Страстью к Пакистану,
Но поверить мудрено
Этому роману.
Не секрет ни для кого,
Что дельцы-пролазы
Строят куры для того,
Чтобы строить базы!
«Сторожевой пес»
Балканскую комиссию американские газеты откровенно называют «сторожевым псом на Балканах»
Из газет
Политики за океаном,
Решая каверзный вопрос,
Постановили, что Балканам
Необходим усердный пес.
Как будет этот пес Полкан
Стеречь спокойствие Балкан?
Приставлен он не для дозора,
А вся его задача в том,
Чтоб охранять получше вора
И не пускать хозяев в дом.
Антиамериканская деятельность мистера Тòмаса[7]
Давно ли мистер Томас
Метал раскаты грома
С трибуны на врагов
И всем грозя террором,
Был главным контролером
По линии мозгов?
А ныне где же Томас?
Лакей твердит: — «Нет дома-с.
Ушли они в конгресс!»
Но нет его в конгрессе.
Он, если верить прессе,
Уехал на процесс.
Кого же там он судит?
Кто новой жертвой будет?
Нет, вызванный к судье,
Не за столом судейским,
А рядом с полицейским
Сидит он на скамье…
В комиссии сената
Он чистил всех когда-то
Безжалостен и строг.
И так «очистил» Штаты,
Что совершил растраты
И угодил в острог.
Холодный дом
В газетах сказано о том,
Что продан Диккенсовский дом.
Публично, именем закона,
Дом «Копперфильда» и «Сверчка»
Оценщики аукциона
На днях пустили с молотка.
Бедняга Диккенс много лет
Лежит в Вестминстерском аббатстве.
Он не узнает из газет
Об этом новом святотатстве…
Клубится лондонский туман
И с фонарями улиц спорит,
Как в дни, когда писал роман
Покойный автор «Крошки Доррит».
По-прежнему издалека
Мы слышим крик зеленщика,
И запах устрицы и травки
Доносится из ближней лавки.
Во мгле, продрогнув до костей,
По переулкам бродят дети…
Но нет уж Диккенса на свете.
Певца заброшенных детей.
Его уж нет. И продан дом,
Где жил поэт, чудак, мечтатель.
Пойдет ли здание внаем
Иль будет отдано на слом, —
Решит случайный покупатель…
Будь этот дом в стране труда,
А не в краю капиталистов,
Его бы, право, никогда
Не описал судебный пристав.
В музей он был бы превращен,
Очищен от столетней пыли.
Туда бы школьники ходили
По воскресеньям на поклон.
И вновь бы ожил дом холодный,
Видавший столько перемен…
Среди его старинных стен
Не умолкал бы шум народный.
Согрел бы их людской поток.
И жадно слушали бы дети,
Не затрещит ли в кабинете
Приятель Диккенса — сверчок…
1949
Голливуд и Гайавата
Если спросите: откуда
Изгнан старый Гайавата,
Я скажу: из Голливуда,
Я отвечу вам: из Штатов.
Те, кто любит в день погожий
Слушать древние сказанья,
Спросят, может быть: за что же
Гайавате наказанье?
Я отвечу им: Поквана —
Трубка Мира — виновата
В том, что вынужден с экрана
Удалиться Гайавата.
Вы узнáете, в чем дело,
Прочитав две-три цитаты
Из описанных Лонгфелло
Похождений Гайаваты:
«…Из долины Тавазэнта,
Из долины Вайоминга,
Из лесистой Тоскалузы,
От скалистых гор далеких,
От озер страны полночной
Все народы увидали
Отдаленный дым Покваны,
Дым призывный Трубки Мира…»
Голливуд, читая строки
Из народного сказанья,
Обнаружил в них намеки
На Стокгольмское воззванье.
Сразу отдал он команду:
«Чтоб спасти от бунта Штаты,
Прекратите пропаганду
Коммуниста Гайаваты!..»
Новые приключения «Мурзилки»
С пометкой «запрещено» в СССР возвращаются из Франции такие издания, как журнал «Мурзилка».
Из газет
Французская почта
В Советский Союз
На днях возвратила посылку.
В почтовой посылке чиновник-француз
Узнал по обложке «Мурзилку».
— «Мурзилка!» — испуганный цензор вскричал
И весь покраснел — до затылка. —
Ведь это же школьный
Крамольный
Журнал
С названием страшным: «Мурзилка»!
Отправить назад он велел этот груз —
Учащихся орган печатный.
С французской границы в Советский Союз
Помчалась «Мурзилка» обратно.
А так как известно, что я состою
Сотрудником нашей «Мурзилки»,
Французским властям я вопрос задаю
По поводу этой посылки:
Какую опасностью Брюн или Кэй[8],
Была продиктована мера,
Закрывшая доступ «Мурзилке» моей
В отчизну Вольтера,
Мольера?
Мы знаем, почтенные Брюн или Кэй,
У вас не трясутся поджилки
При виде заморской стряпни для детей
Где столько убийц и зарытых костей.
(Чего не бывает в «Мурзилке».)
Зачем о свободе печати кричать
Пред каждою выборной урной?
Одна у жандармов свободна печать,
А именно: штемпель цензурный!
Конь в сенате
Генерал Омар Брэдли выступил в комиссии американского сената с агрессивной речью.
Когда-то, много лет назад,
Желая римлян огорошить,
Властитель Рима ввел в сенат
Свою оседланную лошадь.
А в наши дни в другой стране,
По сообщениям печати,
Не лошадь видели в сенате,
А генерала на коне.
В сенат галопом въехал Брэдли,
Заокеанский генерал,
И по-военному, не медля,
На все вопросы отвечал.
О наступленьи, о десантах
Хрипел он, шпорами звеня,
И адъютанты в аксельбантах
Держали под узцы коня.
Услышав эти речи Брэдли
Весь мир подумал: «Уж не бред ли?
Быть может, генерал сошел
С того, с чего сошел когда-то
Его учитель бесноватый —
Покойный мистер Форрестол!»
Министр по делам разооруженья
Благочестив миролюбивый Стассен,
Но в сущности весьма огнеопасен.
В его петлице — пальмовая ветка,
Но он сидит на бомбах, как наседка,
И в этом интересном положенье
Рассматривает план разооруженья.
Как спасти человечество от человечества
Доктор философии, священник Вильям Сноу, выступая с проповедью в Южной Англии, заявил, что миру угрожает не война, а перенаселение… Он предложил создать международный парламент, который устанавливал бы определенную квоту рождаемости для каждой страны на каждый год.
Вещает проповедник тленья:
— Опасна людям не война.
Опасно перенаселенье,
Деторождаемость страшна.
Он восклицает: — О народы!
Пусть вам парламент каждый год
Дает лицензии на роды
И регулирует приплод.
Зовет к войне, зовет к разбою
Оратор, не жалея сил.
Ах, очень жаль, что он собою
Планету перенаселил!
И если есть еще к тому
У проповедника наследник,
Спросить уместно: почему
Мировоззренью своему
Неверен мрачный проповедник,
Зовущий мор, войну, чуму?
И если надо в самом деле
Слегка уменьшить род людской,
Он должен был для этой цели
Свое потомство в колыбели
Прихлопнуть пастырской рукой!..
Две пары
Во многих семьях парижан
Еще не сняли траура,
А уж во Франции Шумàн
Встречает Аденауэра.
И вот идут они вдвоем
К американцам на прием.
За ними крадутся вдоль стен
Два призрака, два духа.
«Послушай, старый друг Петэн! —
Бормочет Гитлер глухо, —
— Мой Аденауэр, твой Шумàн —
Способные ребята!
Они затеяли роман,
Как мы с тобой когда-то…»
«Ах! — говорит другой мертвец, —
Нам радоваться рано.
Давно известен мне конец
Подобного романа!..»
Вот так фунт!
Над Темзою в старинном банке
Сошлись на несколько секунд
Английский фунт
И горделивый доллар янки.
— Мое почтенье, старый друг! —
Сказал американец гордо: —
Как изменил тебя недуг!
Ты на ногах стоишь нетвердо.
Скорее покорись судьбе.
Тебе поможет лишь больница.
И я советую тебе
На девальвацию ложиться.
Ты потеряешь фунт другой,
Бодрее станешь и моложе,
И для тебя, мой дорогой,
Я сделаюсь еще дороже!..
— Есть! — отвечал английский фунт
И стал пред долларом во фрунт.
Сор из избы
О гвоздях
Стремясь порядку научить людей,
Директор парка не щадил гвоздей,
В могучий ствол дубовый
Забил он гвоздь двенадцатидюймовый.
А в этот бук
Вогнал гвоздей огромных двадцать штук,
Чтоб вывесить такие объявленья:
«Оберегайте лесонасажденья!»,
«Не рвать цветов!», «Запрещено курить!»,
«Не мять газонов!», «В парке не сорить!»
«Нелья плевать!» и «Дорогие детки!
Не обрывайте у деревьев ветки!..»
На всех стволах, куда ни кинешь взгляд,
Таблички аккуратные висят.
Взгляните на каштан или на бук вы, —
С каким искусством выведены буквы:
«Налево — душ!», «Направо — тир и клуб»,
Когда бы говорить умел ветвистый дуб,
Столетний дуб с табличкой «Детский сектор»,
Он акричал бы: «Милый мой директор,
Порой друзья страшнее, чем враги,
Ты от себя меня обереги!»
Мы с вами книги детские видали,
Пробитые насквозь гвоздем морали.
От этих дидактических гвоздей
Нередко сохнут книжки для детей…
Мораль нужна, но прибивать не надо
Ее гвоздем к живым деревьям сада,
К живым страницам детских повестей.
Мораль нужна. Но — никаких гвоздей!
Столочеловек
Как будто слился воедино
Он со столом своим навек.
Теперь он стол наполовину,
Наполовину человек.
Сидит он, вытесанный грубо,
Как идол о шести ногах.
Две пары ног его — из дуба,
А третья пара в сапогах.
Ленивой косности образчик,
Едва глядит он из-под век.
И ваше дело в долгий ящик
Бросает столочеловек.
Устроен этот «долгий ящик»
В столе, как некий саркофаг,
Для всех входящих, исходящих
И неподписанных бумаг.
Истлеет в ящике бумага,
Покуда столочеловек,
Достав дела из саркофага,
Поставит подпись: «Имярек».
Но говорят: настанет дата,
Когда искусная пила
Отпилит стол от бюрократа
И бюрократа от стола!
Зубная быль
В дверь поликлиники зубной
Вбежал взъерошенный больной,
Большим обвязанный платком
С торчащим кверху узелком.
Был у него жестокий флюс,
Перекосивший правый ус.
А слева был такой же флюс,
Перекосивший левый ус.
Больной был сумрачен и зол:
Два зуба вырвать он пришел,
Два крайних зуба с двух сторон, —
Как говорится, — с корнем вон!
— В какой пройти мне кабинет?
Спросил он даму средних лет.
Но услыхал в ответ слова:
— Зарегистрируйтесь сперва.
— Вы что, смеетесь надо мной? —
Взревел в отчаянье больной.
— Простите, я, быть может, груб,
Но сто чертей сверлят мой зуб!
В ответ — бесстрастные слова;
— Зарегистрируйтесь сперва.
Идет он, проклиная свет,
К другой особе средних лет
И ждет, пока, припудрив нос,
Она начнет чинить допрос.
— Где родились? Вам сколько лет?
Лечились раньше или нет?
Национальность. Должность. Стаж.
Образованье. Адрес ваш…
Вопросов, двадцать задала
Особа, сидя у стола.
Когда ж спросила наконец:
— Болел ли корью ваш отец? —
Больной сорвал с распухших щек
Узлом завязанный платок
И, привязав шпагат к зубам,
Себе два зуба вырвал сам…
Два крайних зуба с двух сторон, —
Как говорится, — с корнем вон!
Новая сказочка про дедку и репку
Посадил дедка репку,
Стал дожидаться урожая,
Выросла репка большая-пребольшая!
Дедка — за репку,
Тянет-потянет,
Вытянуть не может.
Поклонился дед райисполкому.
Поклонился агроному
Областному.
Помощи ждет от них старый,
А они ему — циркуляры,
Всякие формы да анкеты.
Просят дать подробные ответы:
— Вся ль у вас отчетность в порядке?
Учтены ли за последний год осадки?
Из какого расчета с гектара
Есть на месте у вас «репкотара»?..
Начинает дед писать ответы
На запросы, циркуляры и анкеты.
Пишет-пишет, дописать не может,
Вычитает, складывает, множит.
Помогают дедке бабка, внучка,
Помогают кошка, мышка, Жучка:
Бабка с дедкой роются в отчетах,
Жучка с внучкой щелкают на счетах,
Кошка с мышкой извлекают корни,
Ну а репка с каждым днем упорней,
Не сдается, держится крепко…
Уж такая уродилась репка!
Цифры-то у деда в порядке, —
Только репка до сих пор на грядке!
Как маленькая свинка стала большой свиньей
Была она пегой,
Была она пестрой,
Была она толстой,
Как все ее сестры.
Была она
Низкого роста.
Была совершенно
Бесхвоста.
Росла эта свинка
В семье городской,
Но звали ее
Почему-то морской.
Она соглашалась,
Не споря,
Хоть сроду не видела
Моря.
Хозяева знали:
От этакой свинки
Не будет щетинки,
Не будет ветчинки.
И вот ее отдали
В руки
Служителя
Строгой науки.
В научный
Попала она институт,
Который
Немыслимым словом зовут.
Капусту и кашу
Давал ей ученый,
Давал простоквашу
И сахар толченый.
Она измеряла
Температуру
И даже попала
В литературу.
Писали о роли
Ее в медицине,
Причем называли
Ее по-латыни!
Найдя ее снимок
В научном журнале,
Ее среди свинок
Мы сразу узнали.
Узнали морскую
Бесхвостую свинку,
Крутой ее профиль
И жирную спинку.
Но после статьи
И портрета в журнале
Мы свинки знакомой
Уже не узнали.
Такой она стала
Надменной и гордой.
Не свинка, а дочка
Английского лорда!
Она пожелала,
Чтоб все секретарши
Ее называли
Сотрудницей старшей,
Чтоб дали ей флотскую
Форму
И корму
Недельную норму,
Чтоб ей присудили
Научную премию
И даже избрали
Ее в академию…
Несносную свинку
Полгода назад
Директор отправить
Решил в Зоосад.
И там затерялась,
Как в море песчинка,
Морская,
Но моря не знавшая
Свинка.
Сказочка про маму, дочку и прохожих
Свою девчонку за ручонку
Из парка женщина вела,
А все твердили им вдогонку:
— Как эта девочка мила!
Тряхнула девочка кудрями,
Хоть и была еще мала,
И нараспев сказала маме:
— Ты слышишь, мама? Я мила.
— Ну что ты! — мать сказала крошке,
На взрослых бросив гневный взгляд. —
Не про тебя, а про сапожки
Твои, должно быть, говорят.
Идут вперед. А слева, справа
Толкуют люди меж собой:
— Как эта девочка кудрява!
Как цвет идет ей голубой!
Смущенно мама шепчет дочке,
Пройти стараясь поскорей:
— Им очень нравятся цветочки
На новой кофточке твоей.
А на автобусной стоянке,
Куда спешили дочь и мать,
Две толстощекие гражданки
К ребенку стали приставать.
— Ах, что за пупс! — пропела дама. —
Ну прямо куколка — точь-в-точь!
— Довольно! — вымолвила мама. —
Калечьте собственную дочь!
Урок вежливости
Медведя лет пяти-шести
Учили как себя вести:
В гостях, медведь,
Hельзя pеветь,
Hельзя гpyбить и чваниться,
Знакомым надо кланяться,
Снимать пpед ними шляпy,
Hе настyпать на лапy,
И не ловить зyбами блох,
И не ходить на четыpех.
Hе надо чавкать и зевать,
А кто зевает всласть,
Тот должен лапой пpикpывать
Разинyтyю пасть.
Послyшен бyдь, и вежлив бyдь,
И yстyпай пpохожим пyть,
А стаpых yважай.
И бабyшкy-медведицy
В тyман и гололедицy
До дома пpоважай!
Так Мишкy лет пяти-шести
Учили как себя вести…
Хоть с видy стал он вежливым,
Остался он медвежливым.
Он кланялся соседям —
Лисицам и медведям,
Знакомым место yстyпал,
Снимал пpед ними шляпy,
А незнакомым настyпал
Всей пяткою на лапy.
Совал кyда не надо нос,
Топтал тpавy и мял овес.
Hаваливался бpюхом
Hа пyбликy в метpо
И стаpикам, стаpyхам
Гpозил сломать pебpо.
Медведя лет пяти-шести
Учили, как себя вести.
Hо, видно, воспитатели
Hапpасно вpемя тpатили!
Басенка о Васеньке
В одной из школ
Есть у меня знакомый мальчик Вася.
Два года он учился в первом классе
И во второй с натяжкой перешел.
Вот осенью явился в первый раз
К дверям второго класса наш Василий.
А двое новичков его спросили:
— Не можешь ли сказать, где первый класс?
— Не помню! — отвечал с презреньем Вася.
Давно я не бываю в первом классе!
Читатель, если новый чин у вас,
Не надо забывать свой прежний класс!
Великий немой
Молчанье в критике царит
По части детской книжки.
— О детях, — критик говорит,
Я знаю понаслышке.
— Я, — говорит, — не педагог,
Предмет я изучить не мог,
А мне нужна конкретность…
С такого критика налог
Берите за бездетность!
Кандидаты в кандидаты
Гораций с Овидием —
Двое приятелей —
Явились в президиум
Союза писателей…
Попали к швейцарше,
Потом к секретарше.
В тот день заседали
Все те, кто постарше.
И молвил в смущенье
Почтенный Гораций,
Его заявленье
Приводим мы вкратце:
«Страницы латыни
Давно уж не в моде,
Но можно их ныне
Читать в переводе.
Сказали в Гослите:
Стара наша муза.
Однако примите
Нас в члены Союза.
А если нас в члены
Принять рановато,
Мы просим смиренно
Принять в кандидаты.
Хоть мы староваты,
Но думаем все же,
Что есть кандидаты
Немногим моложе!»
Начинающему поэту
Мой друг, зачем о молодости лет
Ты объявляешь публике читающей?
Тот, кто еще не начал, — не поэт,
А кто уж начал, тот не начинающий!
Меры веса
Писательский вес по машинам
Они измеряли в беседе:
Гений — на «зиме» длинном,
Просто талант — на «победе».
А кто не сумел достичь
В искусстве особых успехов,
Покупает машину «москвич»
Или ходит пешком. Как Чехов.
Чемодан
Прекрасный новый чемодан
С двумя блестящими замками
Перевидал немало стран
И весь обклеен ярлыками.
А надписи на ярлыках —
На всевозможных языках.
Ну что ж, поверим чемодану,
Что он объехал целый мир,
Видал Бомбей, Багдад, Лозанну,
Париж, Венецию, Каир,
Видал Помпею, Геркуланум…
И все ж остался чемоданом!
Басня о куриной слепоте
— Зачем вспахали этот луг
От края и до края? —
Сказала, поглядев вокруг,
Двухлетняя гнедая. —
Узор цветов был так хорош
До этой глупой вспашки.
А после вспашки не найдешь
Ни кашки, ни ромашки!
— Да, — отозвался вороной, —
Ковер наш изумрудный
Изрезал плугом, бороной
Хозяин безрассудный.
— Смешно, поистине смешно!
С ума сошел он, что ли? —
Сказали гуси. — Он зерно
Разбрасывает в поле!
Пробились первые ростки,
Становятся все выше…
— Живем! — сказали хомяки
И полевые мыши.
Но вот, когда поспела рожь,
Пшеница пожелтела,
Колосья жнейкой сняли сплошь,
И поле опустело.
— Как поживешь да поглядишь,
На свете мало толка! —
Друг другу жаловались мышь,
Хомяк и перепелка.
Пшеницу, рожь, овес, ячмень
Убрали люди с поля.
И было слышно в ясный день,
Как мельницы мололи…
— Зерно, отличное зерно
Отборнейшей культуры
Зачем-то в пыль превращено! —
Негодовали куры.
Читатель! Что ни делай ты,
Тебя осудит кто-то,
Взглянув на дело с высоты
Куриного полета.