Вылупил Петька глаза на друга. «Что бы он сделал?»
— Пахал! — важно ответил Петька.
Рассмеялся Микишка:
— Разве один прорву такую вспашешь! Жизни твоей не хватит.
Повернулся Микишка к Симке. И к этому с тем же вопросом.
Был Симка не умнее Петьки.
— Я бы её продал. — Потом добавил: — Свистульку себе купил. А деду медовых пряников.
— «Свистульку»! — передразнил Микишка. — Это ж земля!
Смутился Симка. Виновато глаза потупил. Притихли ребята. Ждут, что же Микишка скажет? Что бы сам он с землёю сделал?
Посмотрел на друзей Микишка:
— Что? Я бы её мужикам раздал.
Раскрыли Симка и Петька рты.
— Бесплатно?
— Бесплатно.
— Всем без обид?
— Без обид.
— Вот это да! — не сдержался Петька Неелов.
— Верно, верно! — кричал Симка Непитов.
Умно порешил Микишка. Уселись друзья на лугу, делят господскую землю. Называют крестьян по дворам — не забыть бы кого случайно.
Всем досталась по разделу земля. Нет в Копытовке ни бедных теперь, ни богатых. Все равны. Хорошо!
Кончили мальчишки игру.
— Э-эх, — вздохнул Симка.
— Э-эх, — вздохнул Петька.
— Если б такое на самом деле.
И вдруг…
— Революция! Революция! Революция! Скинули в Питере власть богатеев…
— Рабоче-крестьянская, новая власть!
— Декрет о земле!
Всколыхнулась деревня Копытовка. Гудит что улей в час медоноса. Словно в похмелье мужицкие души. От светлой радости бабы ревут навзрыд:
— Земелька, землица…
— Земелька, землица…
— Неужто декрет?..
Приехал в село агитатор.
— Товарищи! Граждане! — поднял в руке бумагу. — Вот он, земельный декрет. Принят на съезде солдат и рабочих. По докладу Ульянова-Ленина. В два часа ночи, двадцать шестого сего октября. Землю — крестьянам, громыхает оратор. — Конец Перегудовым. Да здравствует наша Советская власть!
— Ура! — кричат мужики, веря не веря в свершённое чудо.
Выйди на холм. Посмотри налево, направо. Повернись на все на четыре стороны. Лежит вековая кормилица. Смотрит вздыбленной зябью. Дышит привольным паром.
Чья же это земля?
Это — Саврасовых, это — Нееловых, это — Непитовых. А это Оглоблиных, Кожиных, Вяловых. А там, за бугром, — Горевых, Стоновых, Сажиных, Зоревых… По всей необъятной России стала в народных руках земля.
Заждался отца Васятка. Далеко у Васятки отец — на войне, на германском фронте.
— Мам, а мам, — пристаёт мальчик к матери. — А что он там делает?
— Воюет, Васятка, — ответит мать.
Что же ответить сыну? Мал, глуп ведь ещё Васятка.
Разве поймёт, что это капиталисты и помещики погнали отца на войну. Хотят захватить они новые земли. Вот и воюет для них отец.
Ждёт не дождётся отца Васятка.
И тот всё время о сыне думает. О доме своём, о жене, о далёкой родной Ракитовке.
Четвёртый год, как идёт война. Большая война. Мировой называется. Сражаются русские, немцы, французы. Другие народы бьются. Льётся потоком солдатская кровь.
Капиталисты и помещики русские гонят русских солдат на немцев. Богатеи немецкие гонят немецких солдат на русских. Идут друг на друга англичане, австрийцы, венгры, французы.
Солнце палит, грязь, непогода.
— В атаку! В атаку! В атаку!
Нет надежды на мир солдату.
Окопы, окопы, окопы. Горы убитых. Всё больше и больше на свете сирот.
Герасим Ракитов, отец Васятки, четырежды ранен, дважды контужен, шрам от штыка на лице. Нелёгкая участь солдата. Вздыхают в окопах солдаты:
— Увидим ли дом родной?!
«Доживу ли, увижу ль Васятку?» — думает с болью отец.
И вдруг как вспых среди ночи:
— В Питере власть у рабочих!
— Штурмом захвачен Зимний дворец!
— Мир. Мир. Мир. Всем народам и землям мир!
Это принят Советской властью знаменитый Декрет о мире.
Катит, катит, бежит эшелон. Паровоз то гуднёт, то утихнет, то сажей задышит, то паром отплюнется. Колёса на рельсах стук-перестук. Вагоны гуськом, вперевалку.
Едет, едет солдат Ракитов с фронта домой, едет в деревню свою, в Ракитовку.
Вот и родимый край. Вышел солдат из вагона.
Идёт он от станции к дому. Дорога то вверх, то вниз, то балкой, то кручей, то ровным полем.
Поклонился солдат земле:
— Здравствуй, родимое поле!
Вот лес вековой на пути. Застыли сосны и ели. В богатырский обхват дубы.
— Здравствуй, батюшка лес!
Вот речка бежит Песчанка. Гладит берег прозрачной водой.
— Здравствуй, поилица-речка!
А вот и деревня сама Ракитовка.
— Здравствуй, Ракитовка! — скинул шапку свою солдат.
Пас Васятка козу у крайних домов за околицей. Видит — идёт человек. «Кто бы такой?» — подумал.
— Васятка! Васятка! — кричит солдат.
Всмотрелся мальчонка зорчее.
— Тятька, тятенька!.. — заголосил.
Помчался Васятка к отцу навстречу.
— Признал, признал… — Слёз не сдержал Ракитов.
Идёт он по отчему краю. По родимой своей Ракитовке. На руках Васятку несёт.
И солнце светит ему. И небо ему улыбается. Всё для него: и мир, и земля, и Советская власть.
— Здравствуй, здравствуй, родимый край!
— Здравствуй, солдат Ракитов!
Жили-были Шкурин и Хапурин. У каждого по заводу. У Шкурина гвоздильный. У Хапурина — мыловаренный. Друзьями они считались. Оба богатые. Оба жадные. Оба на чужое добро завидущие.
Вот и казалось всё время Шкурину, что доход у Хапурина с мыла куда больше, чем у него, у Шкурина, с гвоздей. А Хапурину казалось, что доход больше у Шкурина.
— Эх, кабы мне да шкуринские гвозди… — вздыхал Хапурин.
— Эх, если бы мне да хапуринское мыло… — мечтал Шкурин.
Встретятся они, заведут разговор.
— К тебе, Сил Силыч, — начнёт Шкурин, — денежки с мыла золотым дождём сыплются.
— Не говори, не говори, — ответит Хапурин. — Это у тебя, Тит Титыч, от гвоздей мошна раздувается.
Разъедает их зависть друг к другу — хоть бери и меняйся заводами. Начнут они говорить про обмен. На словах — да, на деле — пугаются!
А вдруг прогадаешь!
Пока они думали и решали, наступил 1917 год.
Стали земля, фабрики и заводы переходить в руки трудового народа.
Забегали Шкурин и Хапурин:
— Ох, ох!
— Ах, ах!
Чувствуют, что скоро очередь и до них дойдёт. Только вот не знают, какой завод будут раньше национализировать. Хапурину кажется, что его мыловаренный. Шкурину, что его — гвоздильный.
Сидят они, мучаются, гадают. И снова мысль об обмене приходит в голову и одному и другому. И снова боязно, страшно.
— Ой, обманет меня Хапурин!
— Перехитрит, разорит меня Шкурин.
Прошло какое-то время, и вот приносят Шкурину пакет из губернского Совета рабочих и крестьянских депутатов. Распечатал Шкурин пакет, вынул бумагу — в глазах потемнело. Так и есть: чёрным по белому значится национализировать гвоздильный завод.
— Матушка, царица небесная, пресвятая богородица! — взмолился Шкурин. — За что? За какие грехи?! За что же меня? Почему не Хапурина?!
Бьёт он перед образами земные поклоны, а сам думает: «А что, если немедля бежать к Хапурину и, пока тот ничего не знает, уговорить на обмен».
Однако и Хапурин в этот день получил точь-в-точь такую бумагу. И он стал отбивать земные поклоны царице небесной. Отбивает, а сам думает: «А что, если скорее к Шкурину…»
Помчались они друг к другу. Повстречались на полпути. Второпях чуть не сбили один другого. Остановились, тяжело дышат.
— А я к тебе, милейший Сил Силыч, — наконец произнёс Шкурин.
— А я к тебе, дорогой Тит Титыч, — проговорил Хапурин.
— Давай меняться заводами.
— Давай.
Поменялись они заводами. Довольны.
«Здорово я его, — рассуждает Шкурин. — Хе-хе».
Идут они важно по городу. Каждый умным себя считает. Вошли в заводские конторы. А там уже новый, законный хозяин — рабочий класс.
— Привет вам, Шкурин. Привет вам, Хапурин! Приехали — слазьте. Кончилась ваша власть!
Вот так фамилия — Перец-Изюмов! Перец-Изюмов — чиновник царский. Не простой он чиновник, не мелкий, а очень важный.
Стол у него в кабинете дубовый. Мягкие кресла. Чернильный большой прибор. Выбрит чиновник, напомажен, напудрен. Утро. Начинает Перец-Изюмов служебный приём. Приходят к нему посетители.
Приехал помещик.
— Прошу вас, садитесь.
Сладкие речи ведёт с ним Изюмов: как, мол, живёте, как, мол, доехали, как, мол, детишки. Возможно, вам помощь моя нужна?
Излагает помещик просьбу.
— Конечно, конечно, — кивает Изюмов. — Будьте уверены. Считайте, исполнено. Тотчас отдам приказ.
Но вот в кабинете — простой рабочий. И тут-то Изюмов совсем не Изюмов. И даже не Перец-Изюмов, а просто без всякого — Перец. Насупился грозно: зачем, мол, явились, вас же не звали. В чём ваша просьба? Подайте бумагу. Принял бумагу. Даже не глянул. Сунул куда-то в стол.
Фабрикант на приём явился. Бухнулся в кресло, раскинулся важно.
— Рад вас увидеть, — щебечет Изюмов. — Просите любое. Честью для себя сочту. — Вскочил по-солдатски. Склонился почтительно. Даже пылинку с плеча фабриканта снял.
Уехал заводчик. И снова Изюмов совсем не Изюмов. Перец ведёт приём.
Сообщает помощник:
— Пришли крестьяне.
— Занят, занят! — кричит Изюмов. — Тьфу! Быдло любое прёт…
Вот какие чиновники царские. Велика, необъятна страна Россия. В Туле, в Ростове, в Иркутске, в Тамбове, в городе крупном, в городе мелком всюду были такие чиновники. На них и держалась царская власть.
Скинули эту власть.
До Великой Октябрьской революции городская школа называлась гимназией. Ходят в гимназию дети.
У Кирилла отец — помещик. У Павла — важный царский чиновник. Генерал у Наталии, фабрикант у Розалии. У тупицы Модеста отец — жандарм.
А вот и Сорокин Петя. Нелёгкая жизнь у мальчика. Прачкой работает Петина мать.