Сон*
Не было сил…
Я решил покинуть родной горох, обмануть близких и где-нибудь покончить с собой.
Была последняя ночь – утром рано я должен был уезжать. Я приготовил яд, спрятал его в карман пояса и с ним лег в постель.
Я уснул…
…Я вошел в маленькую, пустую, грязную комнату; с потолка, в углах комнаты, капала какая-то грязная жидкость, на стенах дрожали серые грязные тени. Жутко было. Отовсюду ползли тени. На полу скользило что-то холодное, мерзкое. Я нервно ходил из утла в угол. Мне было так тяжело. Я слышал, как билось мое сердце и, казалось, вся комната стучала давящим эхо его ударов. Голоса, казалось, была полна червей, – я глубоко, с болью чувствовал каждую мысль…
Было так трудно дышать…
Так тяжело…
И я вспомнил, что у меня есть яд. Я взял порошок, смочил его капающей с потолка водой (не все ли равно?) и быстро проглотил.
Я умер. Сердце остановилось. Ничего не чувствовал, ничего не слышал, не видел. Я думал, – думал без страданья о чем-то пустом, простом, о ненужном…
Вдруг в груди тихо оборвалось, страшная боль сдавила сердце… Я проснулся, проснулся со стоном…
На груди моей лежала и мирно мурлыкала наша большая, домашняя кошка…
…Я решил жить. Остался в родном городе.
Теперь я люблю жить и страшно боюсь смерти. Ценю страданья, но бегу их, ищу радости, ищу красоты, истинного.
Я не хочу умирать: – я видел близко смерть.
Токийские наброски*
Капли еще с сумерек застучали по окнам, по крышам, в улицах – всюду.
Когда зажгли лампы в домах и фонари на улицах, – дождинки мягче шумели по мостовым… на камнях уже дрожали лужи.
И лучи огней вмиг запрыгали весело и бойко на мокрых каменьях и в корявых лужах.
Я сел в коляску. Курума[1] спрятал меня от дождя в черные стены коляски и побежал по улицам и переулкам.
В окошечке передо мной прыгала его черная шляпа… Вдали мелькали, перебегали по лужам желтые, бледные, фиолетовые, красные – пятна огней.
Иногда мимо, с ворчливым грохотом, быстро проносились пасмурные, желтые вагоны трамвая.
То вдруг бешено и бесшабашно мелькали автомобили, врезаясь в дождь огненными глазами, рыча, как раненые звери – протяжно, жестоко, взъяренно.
Я смотрел – в три щели окон, по которым, как по щекам, скатывались крупныя дождинки.
Смотрел и бессвязно-отрывочно думал, тягуче, иногда скачками тосковал по привычке.
По черным стенам и пасмурным окнам прыгали, дробились, трещали назойливо, настойчиво и монотонно капли дождя.
А передо мной все прыгала-плясала дразняще-бойко круглая, как блин, шляпа курумы.
Изредка в щели – ко мне пробивались брызги, ложились ласково, мягко, как улыбка, на щеки, волосы, на шею… – бодрили, утешали на миг…
Думал сосредоточенно, но неустойчиво, иногда нервно, сжимая ноготь зубами…
Чувства перебивали мысль, вырывались вдруг и с ними – на лбу и меж бровей выступали морщины. Мешали чувства и морщины… Я терял мысль. Но разогнав морщины, снова думал, слушая музыку капель.
Было удобно думать. –
Я привык к дождю и к его прыгающей шляпе… иногда только – трамваи и автомобили пугали мысль…
Я думал о красоте, о дождливых вечерах, о вчерашнем дне, о моем галстухе, о какой-то девушке, которая с зонтиком переходила улицу, о зонтиках, о Ницше, об английском языке, о тротуарах, о пиве и еще, и еще… – так много и разнообразно думал, думал, думал… все думал и тосковал по привычке, почти машинально.
Подумал о чем-то нечаянно и захотелось декламировать свои стихи.
Прочитал вполголоса, с мимикой, жестикуляцией, конечно, – сдержанной – соответствующей…
Досадовал, что никто не слышал! – Вышло очень, прямо на редкость, удачно…
Зевнул вдруг…
Не успел оправить лицо, помятое зевком, как курума остановился, – приехал.
– Сколько?
– Семьдесят, – ответил курума.
В оправдание провел рукою по горячему лбу, а другой ткнул в дождь и на мокрую коляску.
Я взглянул на его профессионально-привычную улыбку… И вдруг понял, что и он тоже всю дорогу думал, думал, думал под дождем!..
И – он!!!
– Боже! о чем он думал?! О своей, – вчера умершей жене, о 70 заработанных иенах?!.. Или, быть может, как я, небрежно тосковал и думал наугад, зря… а икры мокли и ныли!
30 апреля н. ст. 1918 г. Ночь.
Токио. Аказака. Б.-З.
Мартелии*
27 ст. ст. Январь 1918 год.
Гнилой Угол
Хай-шин-вей
Комната Таланы Сольвейг
Сос
ВЕНЕДИКТ МАРТ
ЭДГАРУ ВЕНЕДИКТОВИЧУ
МАРТУ
моему первенцу покойному
сыну.
Жених черный
Я зимой на кладбище поймал Ворона.
Он прожил со мной до весны.
На исходе Марта я купил два обручальных кольца. –
Одно я привязал к крылу черному, – другое – проглотил – в сердце.
Я обручился с Вороном.
Скорбно поцеловал его мигающие глаза. И он отлетел от меня на исходе Марта.
…Солнце будет играть у крыла черного.
Луч солнца раздробится на золотом кольце…
И луна! и звезды!
Не тронут черви в сердце трупа кольца.
– Минуют черви.
Щель
Посвящаю Серафиме Захарьевне Лесохиной – жене моей.
27 ст. ст. Январь 1918 год.
Было так тесно, так тесно! Смерть приплюснула меня. Доски были ароматны… но так угрюмы, так строги! Было безысходно темно в гробу. И я стиснул веки до нервов.
И долго я тосковал в буднях зимы и смерти.
Весной приползли черви. Остановились в гробу.
Я был так рад, тронут визитом живых! Ведь я отвык от жизни!.. Последние гости, черви – они изласкали меня до костей.
…Толпы червей разнесли меня в Бессмертье!
И в смерти – щель!
Я скрылся в траве. – Прорвался травой…
– Знаете о чем шептали те травы! –
– «Подайте коровьи желудки – Март хочет снова к человеку!»…
Слезы черные
Драгоценному Николаю Варфоломееву.
27 ст. ст. Январь 1918 год.
Я растерзал ночь. Черные клочья я расшвырял по углам комнаты…
– Но за окном!!!: –
Она давилась в стекла!
Упорная мгла просочилась черной кровью в стекла!.. У подоконника – на полу запекалась. Черное пятно – лужа мглы!
Я смыл и это пятно: – Смыл лучами свечи. Поставил свечу на подоконник!
Язык желтый лизал фитиль и мглу заоконную.
Трепетали в углах скомканные клочья ночи.
Уязвленно и пытливо моргали углы комнаты…
Вдруг раскрылась дверь.
Вошла тусклая Пустыня…
Как шлейф шуршал песок у порога.
Пустыня раздвинула ребра мои и простерлась в сердце моем.
Как шлейф шуршало сердце в песках…
Я угорел Пустыней: –
– Все морщины тревожно собрались на лице моем. Глаза насторожились косо. Веками стряхнул слезы. Стиснул губы.
Зубами врезался в сердце!
– Довольно!!!: –
И я из флакона выплеснул чернила в лицо зеркала!
– Черный ответ.
– На, Зеркало… Возьми эти клочья и вытри черные слезы.
Стекало и запекалось.
Обряд на полуночи
Канеда-сану.
27 ст. ст. Январь 1918.
Звезды зябли на сучьях осенней мглы.
Продрогли звезды и мигали. –
Качались во мгле…
По земле – внизу шарил ветер в засохшем…
Камень скатился в откос и – как вкопанный, – стоит внизу. –
К нему подползают волны, омывают, причесывают его мох.
Камень не хочет ласки и в брызги дробит волны.
Какой-то человек прошелся по берегу…
Он стеком водит по волне, бороздит, – язвит ее…
Морщинится волна…
…Вдруг человек чиркнул спичку, взглянул на часы, надел монокль на левый глаз и пошел в море.
И – утонул в нем.
…Монокль скатился с его глаза.
Какая-то рыба клюнула часы и стала играть у лица его…
Визитку царапали крабы…
154
29 Января 1918 года.
Скорбь новоселья
Варваре Статьевой.
Я вошел в новую комнату.
Серафима – жена моя, – сказала, – что ночь… темно.
Пусть так!..
Но ведь Март начинает ночью.
Новоселье справлю как-нибудь в сумерки: –
Жену отправлю в кинематограф и тихонько, втихомолку, справлю новоселье…
А если кто-нибудь войдет в те сумерки я крикну, сквозь зубы:
– «Крючок, мне помешали!»
– «Веревка, ты очень длинна!»
– «Петля, ты слишком послушна!»
Пришедшему суну руку и выжму улыбку:
«– Здравствуйте, почему вы вошли в сумерки?.. Разве так можно! – Надо вечером, когда зажигают лампы, когда ноги над полом… Давайте, впрочем, повесим на крючок веревку, просунем в петлю сумерки и чиркнем спичку…»
Когда он уйдет я буду читать хрестоматию какую-нибудь…читать… пока не заплачу… заплачу… заплачу, а, может быть, пойду в кафе или в церковь…
Или все-таки повешусь, несмотря на то что ночь.
Горбатый любовник
Глубоко-много-щедро любимому моему Шурочке Левитану.
Она жадно целовала его горб и рдяные ее волосы осыпались на его плечи и шею.