— Хорошо. Я вот тебе какую уступку сделаю: укажи мне, за кого ты согласен поручиться, за остальных я сам поручусь.
Произошло нечто, чего я сам не ожидал. Чичков стал отбирать тех, на кого он надеялся. Из 50 дворов образовалось две партии: одна ненадежная, счетом 44 двора, а другая надежная, счетом 6 дворов. Сам Чичков, видимо, смутился результатом своего сортирования. Дружный смех еще больше смутил его. За смехом вскоре последовало выражение негодования со стороны ненадежных, так бесцеремонно забракованных богачами.
— Вы всегда так мутите, — попрекал один.
— Через вас все беды наши, — говорил другой.
— Вы с Беляковым по миру нас пустили, — попрекнул третий.
— Ври больше, — огрызнулся Чичков.
Слова Чичкова попали искрою в порох. Долго сдерживаемое озлобление с силой прорвалось наружу.
Брань на Чичкова и богатых посыпалась со всех сторон.
— Сволочь!
— Мироеды!
— Коштаны!
— Да чего смотреть на них? — выдвинулся из толпы Петр Беляков. — Надо дело — говорить! — Его черные глаза метали искры. — Вчера вечером совсем было наладились идти к твоей милости, а кто расстроил? Все они же. «Постойте, старики, я еще сбегаю к барину, — поторгуюсь, не уступит ли?» Приходит назад: «Идет, говорит, уломал барина, стал сомневаться. Как станем дружно, сдастся, некуда деться-то. Землю-то не станет есть».
— Чичков вчера принес мне отказ от вас, — заявил я.
Это было новым сюрпризом для толпы и новым поводом сорвать на Чичкове накипевшее сердце. Они так насели на него, что я уж стал бояться, — как бы они бить его не стали. Кое-как толпа успокоилась, наконец.
— Ах, юла проклятая!
— Ну, и человек!
— Всем бы прост, да лисий хвост!
— Жид, пра, жид!
И всё в таком роде. Чичков, прижатый к стене дома, молчал. Особого страха в лице не было, юркие глазенки его бегали, с любопытством останавливаясь на каждом говорившем о нем, точно разговор шел о каком-то совершенно для него чужом.
— А вы будет, — остановил толпу безбоязненный и строгий мужик Федор Елесин. — Дело делать пришли, а не лаяться перед его милостью.
— Так чего же, братцы? — заговорил Петр Беляков. — Надо прямо говорить, барин милость нам оказывает, а мы не знаем, с чего упираемся.
И, обратившись ко мне, решительно проговорил;
— Пиши мне две десятины в поле,
— И мне две,
— И мне!
— И мне!
— Сейчас стол велю вынести.
И под этим предлогом я ушел в комнаты поделиться с женой неожиданною радостью. Жена сидела в спальне и, оказалось, слышала весь разговор. Окна были открыты, но жалюзи затворены. Это давало возможность видеть все происходившее на дворе, не будучи в свою очередь видимым. Когда я вошел, жена приложила палец к губам.
Со двора доносился тихий, ровный, спокойный голос Чичкова:
— Залезть-то залезли, а назад-то как?.. Видно, не мимо говорится: живем, живем, а ума все нет. Оплел он вас в чувашские лапти, — с места в неволю повернул. Дали вы ему свою волю, отбирать-то как станете? Хотел миру послужить, облаяли, как пса — последнего. Бог с вами. Мне ничего не надо. Уложился да и съехал — свет не клином сошелся. Вам-то как придется.
Толпа, за минуту перед тем готовая его разорвать, хранила гробовое молчание.
После нескольких секунд молчания опять раздался голос Чичкова:
— Не губите себя, старики! Время есть еще — опомнитесь, детей своих пожалейте!
Я поспешил во двор.
При моем появлении Чичков смолк и с невинною, простодушною миной смотрел мне в лицо. По наружному виду можно было подумать, что он не только не говорил, но и не шевелился.
— Дьявол ты, а не человек, — обратился я к нему, — слышал я в окно твои подлые речи. О себе только думаешь, тебе бы хорошо было. Да не то время, нет больше Николая Васильевича, не с кем морочить народ; прошло время, когда за пуд ржаной муки тебе по десятине жали, когда за бутылку водки ты на лучшей земле сидел, а народ бедствовал. Не будешь торговать чумною скотиной. Я за народ — и весь перед богом. Верой и правдой хочу помочь тем, которые века работали на моих отцов, дедов и прадедов. Тебе не смутить их: за каждое свое слово дашь отчет людям и богу. Будет и тебе мутить. Вот тебе моя воля: нет тебе ни земли, ни лесу, ни выпуска — иди на все четыре стороны. Месяц тебе сроку даю, и чтоб через месяц духу твоего не было. Ступай!
Чичков слушал все время с опущенною головой. Когда я кончил, он высоко поднял голову, вздохнул всею грудью и проговорил спокойным, уверенным тоном:
— Спасибо, сударь, и на этом.
Он низко поклонился и, держа шапку под мышкой, неспешным шагом пошел со двора.
Один за другим потянулись за своим коноводом богатеи.
Толпа угрюмо молчала.
— Скатертью дорога, — проговорил вслед уходившим Петр Беляков. — Добра мало видели от них.
— Господь им судья, — заметил Федор Елесин. — Ушли — и ладно. Проживем и без них.
— Проживем, — весело согласился Петр Беляков.
— Сволочь народ, — сказал Андрей Михеев и плюнул.
— А ты будет, — остановил Федор.
Я стал записывать кому сколько десятин. Стадо выпустили на выпуск. Скотина быстро разбрелась по лугу, жадно хватая по дороге траву. Народ повеселел.
— Ишь как хватает, — заметил Керов, мотнув головой по направлению выпуска. — Проголодалась.
— Напугал ты нас вовсе, сударь, — сказал, обращаясь ко мне, добродушный Прохор Ганюшев.
— Коли не напугал, — подхватил Керов.
Наступило молчание. Я продолжал записывать.
— А богатеи, мотри, и вправду уйдут, — заметил кто-то.
— А хай им пес, — отозвался Андрей Михеев.
— А уж вертелся Чичков — и туда и сюда, — начал опять Керов. «Старики, я с хозяюшкой посоветоваться сбегаю», — а сам забежит за угол, постоит-постоит и назад: «Жена не согласна».
Керов изображал Чичкова очень удачно и комично. Толпа наградила его смехом.
— Даве бают, — заговорил Андрей Михеев, понижая голос, — богатеи промеж себя: «А он, — это про вашу милость, значит, — как приехал, тогда еще сказал: не будет у меня богатых».
Толпа насторожилась и пытливо уставилась на меня.
— Я никогда этого не говорил. Я сказал, что у меня бедных не будет. Напротив, богатого мужика я уважаю. Если он богат, значит он непьющий, заботливый, трудолюбивый. Только не хочу я, чтобы он богател, отнимая у бедного. С земли бери что больше, то лучше, выхаживай ее. Тут ты сразу возьмешь сорок — пятьдесят пудов лишних, но не выжимай последней копейки у бедного.
— Видишь, что байт, — заметил добродушный Прохор.
— А сказывают, быдто земля наша не принимает навоз, — сказал Петр Беляков. — Нужен, ишь, навоз песчаной земле, а наша черная.
— Ты вот черный, а я русый, у обоих брюхо, и оба мы есть хотим. Так и земля: всякой навоз нужен, только песчаной чистый нужен, а черной — соломки побольше, потому что в черной силы и без того много, да только не перегорает она, как следует, от навоза же она горит лучше. Для этого же ее нужно почаще перепахивать.
— Этак и станем пахать да пахать, а другие работы?
— Поменьше сей.
— На что уж мало сеем.
— Вот в прошлом году я двоил, — говорил староста, — а Федька Керов в одноразку пахал. У него непрорезная рожь, а у меня вовсе плоха.
— То-то оно и есть, — заметил Федор Елесин. — Паши ты ее хоть по пяти раз, а не даст бог, ничего не будет. А раз вспаши, да с молитвой, откуда что возьмется.
— Молится-то ведь и худой, и хороший, и ленивый, и прилежный, кого же бог слушает больше? — спросил я.
— Всех слушает, — сурово заметил Федор. — Разбойника в последнюю минуту и то послушал.
Я невольно смутился.
— По-твоему, что хороший, что худой — одна честь?
— Не по-моему, а по-божьему, — кто как может.
— По-нашему, бают старики, — заметил молодой рябой Дмитрий Ганюшев, — бог даст — ив окно подаст. Захочет — и на несеяной уродит.
— Ну так вот, не паши свой загон, — заметил я. — Посмотрю, много ли у тебя уродит.
— А что ж? — вступился Федор. — Лет пять назад посеял я рожь. Убрал. На другой год не стал пахать — болен был, прихожу на поле, ан, глядь, у меня непролазный хлеб, — падалицу дал господь.
— То-то вот оно и есть, на все божья воля: волос с головы не упадет без его святой воли.
— Против этого я не спорю. Только я говорю: бог труды любит. В поте лица своего добывайте хлеб свой. Для трудов и на землю мы пришли, так и надо трудиться… Только за труд и награда от бога приходит, а помрем, тогда и за добрые свои дела награду получим.
— Где уж нам, — заметил Керов, — здесь всю жизнь работаем на бар и там, видно…
Керов подмигнул соседям.
Мужики лукаво уставились на меня: знаю ли я, на что намекал Керов?
— Ты что ж не кончаешь? — спросил я. — И там, видно, тоже будете работать: дрова для бар таскать? Так, что ли?
— Я не знаю, — смутился Керов.
— А я тебе на это скажу: какие баре и какие мужики.
— Верно, — согласился Федор Елесин. — Богатый да милостивый — оба царства царствует,
— Верно, — согласилась толпа.
— А вот Власов все баил, — начал опять Керов, — мне бы одно царство поцарствовать, а в другом мной хоть тын подопри.
Власов — мужик соседней деревни, умерший от запоя.
— Одно уж он царствовал, — вставил Федор Керов. — Как другое-то придется?
— Правда, что его вырыли и в озеро перетащили? — спросил я.
— Правда. Засуха стала, ну и вырыли. Как опустили в озеро, так и дождь пошел.
— Экие глупости! — заметил я. — Озеро только изгадили, какая рыба была.
— Рыба еще лучше станет, жи-и-рная, — заметил Керов.
— Ты, что ль, есть ее станешь? — спросил я.
— А хай ей, — отплюнулся Керов.
— Толкуете о боге, — заметил я, — а делаете дела такие, которые делались тогда, когда истинного бога не знали. Жили как чуваши, на чурбан молились. Тогда и таскали опойцев в пруд, а вы и до сих пор отстать от этой глупости не можете. Грех это, тяжкий грех!
— По-нашему, быдто нет греха.
— «По-нашему»! — передразнил я, — а ты батюшку спроси.