Услышав соловья в уснувшей чаще,
Следя за тучкой, по небу скользящей,
Он погрустит, что к скорому концу
Подходит день, чтобы слезой блестящей
У ангела скатиться по лицу.
Девонширской девушке
Девушка с фермы, куда ты идешь
И что ты несешь в корзинке?
Ты — сельская фея, ты сливок свежее,
Не дашь ли хлебнуть мне из крынки?
Люблю я, мой друг, зеленый твой луг
И склоны с блуждающим стадом.
Но быть бы вдвоем нам в местечке укромном,
Два бьющихся сердца — рядом!
Завешу я шалью твоей деревцо,
И, лежа в лесу на опушке,
Мы будем смотреть маргаритке в лицо
С душистой зеленой подушки.
ИЗ АЛЬФРЕДА ТЕННИСОНА
У моря
Бей, бей, бей
В берега, многошумный прибой!
Я хочу говорить о печали своей,
Непокойное море, с тобой.
Счастлив мальчик, который бежит по песку
К этим скалам, навстречу волне.
Хорошо и тому рыбаку,
Что поет свою песню в челне.
Возвращаются в гавань опять
Корабли, обошедшие свет.
Но как тяжко о мертвой руке тосковать,
Слышать голос, которого нет.
Бей, бей, бей
В неподвижные камни, вода!
Благодатная радость потерянных дней
Не вернется ко мне никогда.
Дочь мельника
У мельника славные дочки.
И так мне одна дорога, дорога,
Что я бы хотел ее щечки
Коснуться, как эта серьга.
Меня бы укрыла волнистая прядь,
И милую шейку я мог бы ласкать.
Вокруг ее нежного стана
Хотел бы я быть пояском,
Чтоб сердце ее непрестанно
Со мной говорило тайком.
И знал бы я, верно ли бьется оно,
То нежной печали, то счастья полно.
И я бы хотел ожерельем
На белой груди ее стать,
Чтоб с грустью ее и весельем
Вздыматься и падать опять.
И я бы мечтал об одном, об одном —
Чтоб снять забывали меня перед сном.
ИЗ РОБЕРТА БРАУНИНГА
В Англии весной
Быть сегодня в Англии —
В этот день апреля!
Хорошо проснуться в Англии
И увидеть, встав с постели,
Влажные ветви на вязах и кленах
В маленьких, клейких листочках зеленых,
Слышать, как зяблик щебечет в саду
В Англии — в этом году!
А после апреля ― в начале мая
Ласточки носятся не уставая.
И там, где цветет над оградою груша,
Цветом своим и росой осыпая
Поле, поросшее клевером, ― слушай
Пенье дрозда. Повторяет он дважды
Песню свою, чтобы чувствовал каждый,
Что повторить он способен мгновенье
Первого, вольного вдохновенья.
И пусть еще хмурится поле седое,
В полдень проснутся от света и зноя
Лютики — вешнего солнца подарки.
Что перед ними юг этот яркий!
Флейтист из Гаммельна
Гаммельн — в герцогстве Брауншвейг,
С Ганнóвером славным в соседстве.
С юга его омывает река
Вéзер, полна, широка, глубока.
Приятней нигде не найдешь уголка.
Но многие слышали в детстве,
Что пять веков тому назад
Испытал этот город не бурю, не град,
А худшее из бедствий.
Крысы
Различных мастей, волосаты и лысы,
Врывались в амбар, в кладовую, в чулан,
Копченья, соленья съедали до крошки,
Вскрывали бочонок и сыпались в чан,
В живых ни одной не оставили кошки,
У повара соус лакали из ложки,
Кусали младенцев за ручки и ножки,
Гнездились, презрев и сословье и сан,
На донышках праздничных шляп горожан,
Мешали болтать горожанам речистым
И даже порой заглушали орган
Неистовым писком,
И визгом,
И свистом.
И вот повалила толпа горожан
К ратуше, угрожая.
— Наш мэр, — говорили они, — болван,
А советники — шалопаи!
Вы только подумайте! Должен народ
Напрасно нести непомерный расход,
Безмозглых тупиц одевая
В мантии из горностая!
А ну, поломайте-ка голову, мэр,
И, ежели вы не предложите мер,
Как справиться с грызунами,
Ответите вы перед нами!
Обрюзгших и пухлых лентяев долой
С насиженных мест мы погоним метлой!
При этих словах задрожали
Старшины, сидевшие в зале.
Молчало собранье, как будто печать
Навеки замкнула уста его.
— Ах! — вымолвил мэр. — Как хочу я бежать,
Продав этот мех горностаевый!
Устал я свой бедный затылок скрести.
Признаться, друзья, я не вижу пути
От крыс и себя и сограждан спасти…
Достать бы капкан, западню, крысоловку!…
Но что это? Шарканье ног о циновку,
Царапанье, шорох и легонький стук, —
Как будто бы в дверь постучали: тук-тук.
— Эй, кто там? — встревоженный мэр прошептал,
От страха бледнея, как холст.
А ростом он был удивительно мал
И столь же немыслимо толст.
При этом не ярче блестел его взгляд,
Чем устрица, вскрытая месяц назад.
А впрочем, бывал этот взор оживленным
В часы, когда мэр наслаждался зеленым
Из черепахи варенным бульоном.
Но звук, что на шорох крысиный похож,
В любую минуту вгонял его в дрожь.
— Ну что же, войдите! — промолвил он строго,
Стараясь казаться повыше немного.
Тут незнакомец в дверь вошел.
Двухцветный был на нем камзол —
Отчасти желтый, частью красный,
Из ткани выцветшей атласной.
Высоко голову он нес.
Был светел цвет его волос,
А щеки выдубил загар.
Не молод, но еще не стар,
Он был стройней рапиры гибкой.
Играла на губах улыбка,
А синих глаз лукавый взор
Подчас, как бритва, был остер.
Кто он такой, какого рода,
Худой, безусый, безбородый,
Никто вокруг сказать не мог.
А он, перешагнув порог,
Свободно шел, и люди в зале
Друг другу на ухо шептали:
— Какая странная особа!
Как будто прадед наш из гроба
Восстал для Страшного суда
И тихо движется сюда —
Высокий, тощий, темнолицый —
Из разрисованной гробницы!
Ступая легко, подошел он туда,
Где мэр и старшины сидели,
И с низким поклоном сказал: — Господа,
Пришел толковать я о деле.
Есть у меня особый дар:
Волшебной силой тайных чар
Вести повсюду за собою
Живое существо любое,
Что ходит, плавает, летает,
В горах иль в море обитает.
Но чаще всего за собой я веду
Различную тварь, что несет нам беду.
Гадюк, пауков вызываю я свистом,
И люди зовут меня пестрым флейтистом.
И тут только каждому стало заметно,
Что шея у гостя обвита двухцветной
Широкою лентой, а к ней-то
Подвешена дудка иль флейта.
И стало понятно собравшимся в зале,
Зачем его пальцы все время блуждали,
Как будто хотели пройтись поскорее
По скважинам дудки, висевшей на шее.
А гость продолжал: — Хоть я бедный дударь,
Избавил я хана татарского встарь
От злых комаров, опустившихся тучей.
Недавно Низама я в Азии спас
От страшной напасти — от мыши летучей.
А если угодно, избавлю и вас —
Из Гаммельна крыс уведу я добром
За тысячу гульденов серебром.
— Что тысяча! Мы вам дадим пятьдесят! —
Прервал его мэр, нетерпеньем объят.
Флейтист порог переступил,
Чуть усмехнувшись — оттого,
Что знал, как много тайных сил
Дремало в дудочке его,
Ее продул он и протер.
И вдруг его зажегся взор
Зелено-синими огнями,
Как будто соль попала в пламя.
Три раза в дудку он подул.
Раздался свист, пронесся гул.
И гул перешел в бормотанье и ропот.
Почудился армий бесчисленных топот.
А топот сменился раскатами грома.
И тут, кувыркаясь, из каждого дома
По лестницам вверх и по лестницам вниз —
Из всех погребов, с чердаков на карниз
Градом посыпались тысячи крыс.
Толстые крысы, худые, поджарые,
Серые, бурые, юные, старые, —
Всякие крысы любого размера:
Крупный вор и жулик мелкий,
Молодые кавалеры —
Хвост трубой, усы как стрелки, —
Крысы-внуки, крысы-деды,
Сыроеды, крупоеды, —
Все неслись за голосистой
Дудкой пестрого флейтиста.
Прошел квартал он за кварталом.
А крысы вслед валили валом,
Одна другую обгоняя.
И вдруг бесчисленная стая
Танцующих, визжащих крыс
Низверглась с набережной вниз