На краю набережной ржали другие лошади: вид моря испугал их. Лошадей поднимали на блоках и спускали на корабль, где между бочонками сидра, корзинами сыра, мешками зерна толклись пассажиры; слышалось кудахтанье кур, ругался капитан; юнга, облокотившийся на якорный ворот, ни на что не обращал внимания. Фелисите, хоть и не узнала его, все же крикнула: «Виктор!»; юнга поднял голову; она бросилась к нему, но тут внезапно убрали трап.
Пакетбот, который тянули с песнями женщины, вышел из гавани. Корпус его скрипел под напором тяжелых волн. Парус повернулся - уже никого нельзя было различить; на море, посеребренном лунным светом, пакетбот казался черным пятном, которое все уплывало, таяло и, наконец, исчезло.
Когда Фелисите проходила мимо кальвария, ей захотелось поручить Богу того, кто был ей дороже всех на свете, и она долго молилась стоя; по ее лицу текли слезы, взгляд был обращен к небу. Город спал, но таможенники бодрствовали; вода беспрерывно струилась сквозь отверстия шлюза, и шум ее напоминал шум водопада. Пробило два.
Монастырская приемная была открыта только днем. Опоздание Фелисите, разумеется, рассердило бы г-жу Обен, и она, подавив в себе желание обнять другого ребенка, вернулась домой. Служанки в гостинице только-только проснулись, когда она вошла в Пон-л’Эвек.
Бедному парнишке придется носиться по волнам много месяцев! Его прежние путешествия не пугали Фелисите. Из Англии и Бретани люди возвращаются; но Америка, колонии, острова - все это терялось где-то в неведомом мире, на краю света.
С тех пор Фелисите думала только о племяннике. В солнечные дни она терзалась мыслью, что его мучит жажда; когда бушевала гроза, она боялась, что его убьет молнией. Слушая, как в трубе воет ветер и срывает черепицу, она видела, как эта буря носит его по морю, а он, покрытый пеленой пены, лежа на спине, держится за верхушку сломанной мечты; или - тут она вспоминала географию в картинках - его пожирали дикари, тащили в лес обезьяны, он умирал на безлюдном берегу. Но о своей тревоге она никому не говорила.
А г-жа Обен тревожилась за дочь.
Монахини считали, что она добрая, но слабенькая девочка. Малейшее волнение вызывало у нее нервный припадок. Ей пришлось перестать учиться музыке.
Мать требовала, чтобы ей писали из монастыря регулярно. Однажды утром почтальон не пришел; она взволновалась и начала ходить по залу, от кресла к окну. Это возмутительно! Четыре дня нет известий!
Чтобы утешить ее, Фелисите привела в пример себя.
— А я, барыня, полгода не получаю писем.
— От кого это?
— Да... от моего племянника! - кротко ответила служанка.
— Ах, от вашего племянника!
Пожав плечами, г-жа Обен опять заходила по комнате, как бы говоря: «А я и не знала!.. Да и что мне за дело до вашего племянника! Юнга, нищий, велика важность! А вот моя дочь... Подумать только!..»
Фелисите, с ранних лет привыкшая к черствости, все же обиделась на барыню, но потом забыла обиду.
Ей казалось, что потерять голову из-за малютки вполне естественно.
Оба ребенка были ей одинаково дороги; их связывала нить ее любви, и ждала их одна судьба.
Аптекарь объявил ей, что судно Виктора прибыло в Гавану. Сообщение об этом он прочитал в газете.
Гаванские сигары нарисовали в воображении Фелисите страну, где люди только и делают, что курят; Виктор разгуливает среди негров в облаках табачного дыма. А можно «в случае необходимости» вернуться оттуда по земле? И далеко ли это от Пон-л’Эвека? За разъяснениями она обратилась к г-ну Буре.
Он вытащил атлас и пустился в объяснения касательно долгот; глядя на остолбеневшую Фелисите, он улыбался снисходительной улыбкой педанта. Наконец, указав карандашом на едва заметную черную точку в овальном пятне, он сказал: «Вот».
Фелисите склонилась над картой; от переплетения разноцветных линий у нее зарябило в глазах: она ничего не понимала, и, когда Буре полюбопытствовал, что ее смущает, она попросила показать ей дом, где живет Виктор. Буре всплеснул руками, чихнул и разразился неудержимым хохотом; такое простодушие привело его в восторг; но Фелисите не поняла, чему он смеется; быть может, она надеялась даже увидеть портрет своего племянника - до того она была неразвита.
Через две недели, в базарный день, Льебар, как обычно, вошел в кухню и протянул ей письмо от зятя. Оба они были неграмотные, и Фелисите обратилась за помощью к хозяйке.
Г-жа Обен, считавшая петли, положила вязанье подле себя, распечатала письмо и, бросив на Фелисите сочувственный взгляд, тихо произнесла:
— Вам сообщают... о несчастье. Ваш племянник...
Он умер. Больше в письме ничего о нем не говорилось.
Фелисите упала на стул, прислонилась головой к переборке и закрыла внезапно покрасневшие веки. Голова у нее свесилась на грудь, руки опустились, глаза уставились в одну точку; время от времени она повторяла:
— Бедный мальчуган! Бедный мальчуган!
Льебар смотрел на нее и вздыхал. У г-жи Обен чуть вздрагивали плечи.
Она предложила Фелисите навестить сестру в Трувиле.
Фелисите жестом ответила, что это ни к чему.
Наступило молчание. Добряк Льебар рассудил за благо удалиться. Тогда Фелисите сказала:
— Им это все равно!
И снова поникла головой; время от времени она машинально перебирала длинные спицы на рабочем столике.
По двору прошли женщины, неся шест, на котором висело белье; с белья капала вода.
Увидав их из окна, Фелисите вспомнила о своей стирке; вчера она замочила белье, а сегодня его надо было прополоскать; она вышла из комнаты.
Ее мостки и бочка были на берегу Тука. Она бросила на берег кучу рубашек, засучила рукава и взяла валек; ее сильные удары были слышны в ближайших садах. Луга были пустынны, ветер волновал реку; вдали высокие травы извивались от его порывов, как волосы утопленников, плывущих в воде. Фелисите скрывала свое горе и крепилась до вечера, но у себя в комнате, лежа ничком на постели, уткнувшись лицом в подушку и сжав кулаками виски, она дала ему волю.
Много позже сам капитан рассказал ей о подробностях гибели Виктора.
У Виктора была желтая лихорадка; в больнице ему выпустили слишком много крови. Его держали четыре врача. Смерть наступила мгновенно, и главный врач сказал:
— Так! Еще один!
Родители обращались с ним жестоко. Фелисите предпочла больше с ними не встречаться; они тоже не подавали о себе вестей - то ли потому, что забыли ее, то ли из черствости, свойственной людям, живущим в нищете.
Виргиния слабела.
Удушье, кашель, вечный озноб, пятна на щеках - все это были признаки серьезного заболевания. Г-н Пупар посоветовал отвезти Виргинию в Прованс. Г-жа Обен согласилась; она немедленно забрала бы девочку домой, если бы не климат Пон-л’Эвека.
Она сговорилась с одним извозчиком, и тот каждый вторник отвозил ее в монастырь. Сад стоял на горе, откуда открывался вид на Сену. Виргиния под руку с матерью ходила по опавшим виноградным листьям. Порою солнце выглядывало из-за туч, и она щурилась, глядя на паруса вдали и на линию горизонта, тянувшуюся от Танкарвильского замка до Гаврских маяков. Потом они отдыхали в обвитой зеленью беседке. Мать достала бочонок отменной малаги, и Виргиния, которую смешила мысль, что она опьянеет, отпивала два глотка, не больше.
Силы ее восстанавливались. Осень прошла спокойно. Фелисите подбадривала г-жу Обен. Но как-то вечером она ушла недалеко по делам, а вернувшись домой, увидала у дверей кабриолет г-на Пупара; сам он стоял в прихожей. Г-жа Обен завязывала ленты шляпы.
— Дайте мне грелку, кошелек и перчатки. Скорее! Виргиния заболела воспалением легких, и может быть, безнадежно.
— Пока еще нет, - заметил врач.
Под кружившимися хлопьями снега г-жа Обен и доктор сели в экипаж. Стемнело. Было очень холодно.
Фелисите побежала в церковь поставить свечку. Потом бросилась за кабриолетом, через час догнала его, ухватившись за шнуры, легко вспрыгнула сзади, но тут у нее мелькнула мысль: «А двор-то не заперт! Ну как заберутся воры?» И она соскочила.
На следующий день, на заре, Фелисите отправилась к доктору. Из монастыря он вернулся, но уехал в деревню. Потом Фелисите ждала письма в трактире. А ранним утром села в дилижанс, шедший из Лизье.
Монастырь стоял в конце переулка, круто поднимавшегося в гору. Дойдя до середины переулка, Фелисите услышала странные звуки: то был похоронный звон. «Это звонят по ком-то другом», - подумала Фелисите и яростно застучала в дверь.
Зашаркали чьи-то стоптанные туфли, дверь приотворилась, вышла монахиня.
Добрая женщина с грустным видом сказала, что Виргиния «только что отошла». Колокол св. Леонара зазвонил еще громче.
Фелисите поднялась на третий этаж.
Виргиния лежала на спине, руки у нее были сложены на груди, рот открыт, голова запрокинута, а над ней склонялся черный крест между неподвижных занавесей, не таких белых, как ее лицо. Г-жа Обен, обхватив руками изножие кровати, тихо всхлипывала. Аббатиса стояла справа. Три свечи на комоде бросали красные отблески, окна побелели от тумана. Монахини увели г-жу Обен.
Две ночи Фелисите не отходила от покойницы. Она повторяла одни и те же молитвы, кропила простыни святой водой, снова садилась и все смотрела на умершую. После первой своей бессонной ночи она заметила, что лицо покойницы пожелтело, губы посинели, нос заострился, глаза ввалились. Фелисите несколько раз поцеловала их; она была бы не так уж удивлена, если бы Виргиния их открыла - таким людям, как Фелисите, все сверхъестественное кажется простым. Фелисите обрядила покойницу, завернула ее в саван, положила в гроб, надела венчик, расплела косы. Косы у Виргинии были белокурые и необыкновенно длинные для ее возраста. Фелисите отрезала большую прядь п часть ее спрятала у себя на груди с тем, чтобы уж так там ее и оставить.
Согласно воле г-жи Обен, тело повезли в Пон-л’Эвек, а г-жа Обен ехала за катафалком в закрытой карете.
После отпевания пришлось еще три четверти часа добираться до кладбища. Поль, рыдая, шел впереди. Сзади шагал г-н Буре, за ним - местная знать, женщины в черных накидках и Фелисите. Она думала о своем племяннике, которому она не могла воздать таких почестей, и скорбь ее росла, как будто его хоронили вместе с Виргинией.