Скрылось солнце, и только кровавая полоса еще зловеще горела.
Тоскливое, жуткое чувство овладело Чернышевым.
«Опять эта ночь, это бессмысленное напряжение, ожидание, может быть, страх… Ах, боже мой, он знает, что, случись это, и он бы не растерялся, но это ожидание… Что он может сделать со своими нервами? И как эти негодяи отлично, тонко, как в книге, читают в душе. Никакой дисциплины: как воевать с ними?!»
Напряженье опять охватило Чернышева, болезненное, тяжелое, то напряжение, которое не оставляло его все эти три месяца его пребывания на этом мосту. Ночью. от ожидания нападения, днем от этого непрерывного шпигованья солдатами.
Чернышев совершенно не мог уяснить себе этого раздражения солдат. Обращается он с ними хорошо: несмотря на все давление роты, требующей остатков, он почти все деньги тратил на их корм, и тем не менее уже два анонимных доноса было на него, по поводу второго назначили ревизию, и все, конечно, оказалось в порядке.
Он читал эти доносы. Написано толково, грамотно, так, как и он, пожалуй бы, не написал. В доносе, между прочим, писали:
«Не надо забывать, что случай с Потемкиным известен здесь и, казалось бы, должен служить, и особенно здесь, предостережением, что матросы и солдаты — люди и требуют прежде всего человеческого отношения к себе, начиная с еды и кончая обращением, а также знания того дела, в котором берущиеся за него являются ответственными за жизнь их подчиненных».
«Разве прийти к ним и сказать:
— Братцы, я, конечно, понимаю всю ответственность и, конечно, не подготовлен и не могу, откровенно совершенно говорю…»
Что-то легкое, радостное, отчего он было сразу воспрял духом, оставляло его по мере того, как он слагал свою речь, и совершенно оставило. Не кончив, он безнадежно махнул рукой и стал медленно ходить по мосту.
Совсем стемнело.
«Вот сейчас: тра-ах! и я лечу вместе с осколками моста в воду».
Там, внизу, едва сверкала серая, вздувшаяся от дождей, масса воды.
Он так реально почувствовал, как уже погружается в воду, что вздрогнул и отошел от перил.
«Упадешь, пожалуй, еще».
И мучительно подумал:
«Неужели же я, действительно, трус?!»
Воздух был душный, мокрый, он снял шапку, вытер рукавом потный лоб и подумал: «Во всяком случае, и теперь это ясно, что я не военный».
Мчался поезд, и однообразный гул от него разносился далеко кругом. Вот сверкнули на горизонте огненные глаза, ближе, ближе — и с грохотом, треском, шипя и извиваясь, как громадная змея, промчался поезд, опахнувши и часового и Чернышева.
«Так упал уже один часовой под вагоны, — надо бы их дальше ставить… Но ведь по уставу надо так ставить как стоит часовой. Нарушишь устав, а потом что-нибудь, — и иди под суд, да еще в военное время…
И начальство к тому же какое-то несуразное попалось, — такой же, в сущности, как и я, воин, но при том канцелярист до мозга костей, только и интересуется что хозяйственною частью: по целым дням, запершись сидит с артельщиком.
— Я, говорит, вынужден экономию нагонять, иначе останемся без запасного капитала…
Вор он, конечно. В месяц рублей тысячу ворует. И ни с кем не делится из низших. Все воруют. Говорит мне:
— Без ваших остатков просто совсем пропал. Не могу по справочным ценам кормить солдат, не понимаю, как вы умудряетесь. Только и покрою перерасход вашими сбережениями.
Вот тебе и запасный капитал. Прийти к солдатам и сказать разве:
— Так и так, братцы, вот вам отпускаемые суммы — кормитесь, как знаете.
Что, в самом деле? Субалтерн я офицер, был таким, и останусь. Кампания к концу, а у меня никакой награды нет и не будет. Из-за чего же стараться да неприятности от солдат наживать? Ей-богу, так и следует. сделать».
Чернышев отлично сознавал, что ничего подобного он, конечно, не решится никогда сделать, и тем не менее, возвращаясь домой, он шел и думал о том, как завтра он соберет солдат и объявит им, что довольство передает им на руки.
Солдаты выслушают и облегченно вздохнут, и кто-нибудь из них скажет:
— Конечно, ваше благородие, что вам грех на душу брать…
«Какой грех? Грех, конечно: скотина стоит сто рублей, а платишь за нее китайцу двадцать пять и через тех же солдатиков… Все на виду… И, главное, хоть бы польза какая-нибудь была тебе. Обещает из остатков, а остатки… Э… Нет, непременно, непременно так и сделаю. Пускай начальство на дыбы лезет, что оно мне может сделать?
В поручики не представят? Я все равно в военной службе не останусь. Как только война кончится, сейчас же уйду сперва в запас, подыщу какое-нибудь место, может быть, в земские начальники…»
Войдя в свое отделение, Чернышев повелительным голосом крикнул за перегородку денщику:
— Семен, чайник, чайник!
— Семен, слышишь? Зовут.
Спавший Семен вскочил и спросонья набросился на будившего:
— Чего тебе?
— Чаю завари, — раздался голос Чернышева.
И так как никакого ответа не последовало, то Чернышев хотел крикнуть:
«Ты в знак того, что слышал распоряжение мое, должен отвечать всегда: слушаю-с».
Он и рот уже открыл, но ничего не сказал и только рукой махнул.
И только после долгой паузы спросил:
— Семен, ты слышал? — налей чаю. На что заспанный голос ответил:
— Так что слышал.
А Чернышев вздохнул и с горечью подумал: «Это солдат? Совершенно отвыкли в своих деревнях от всякой выправки…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Комментарии
В настоящий том включены очерки и рассказы Гарина второй половины 90-х — начала 1900-х годов.
Во второй половине 90-х годов рабочее движение в России приняло массовый характер, повсюду возникали социал-демократические кружки. Сама жизнь подтверждала правильность марксистских взглядов: рабочий класс становился могучей передовой силой освободительного движения.
Изменившаяся общественно-политическая обстановка, сближение с самарскими марксистами способствовали окончательному разрыву Гарина в 1897 году с народническим «Русским богатством»; он почувствовал, что «жизненная и теоретическая правда, а следовательно, и будущность была на стороне реалистов — марксистов, а не идеалистов — народников», — говорилось о нем в некрологе, напечатанном в журнале «Вестник жизни» (1907, № 1). При ближайшем участии Гарина реорганизована газета «Самарский вестник», в которой, по донесению начальника Главного управления по делам печати Соловьева министру внутренних дел Горемыкину, «существующий экономический строй и все находящиеся в связи с ним явления общественной жизни… постоянно обсуждаются согласно учению Маркса»; газета рисует в самом мрачном свете «положение русского крестьянина и вообще простого рабочего люда…» Далее Соловьев указывал, что «Самарский вестник» говорит «туманными намеками о необходимости насильственного переворота» для «устранения нынешнего экономического порядка» («Красный архив», 1925, № 2 (9), стр. 238–239).
В произведениях этого периода Гарин по существу ставит те же темы и проблемы, что и раньше, но теперь он разрабатывает их глубже, на более широком материале, — критика общественных отношений приобретает у него большую остроту.
Значительное место в его творчестве по-прежнему занимает крестьянская тема.
В очерках «Картинки Волыни», «На ночлеге», «Мои скитания», «В сутолоке провинциальной жизни» изображается властное вторжение капитализма в деревню, разрушение общины, превращение крестьян в фабричных или мануфактурных рабочих. Рассказ «Волк» повествует о трагической судьбе талантливого самородка-крестьянина, загубленного сельским «миром», с которым он тщетно пытался бороться.
Продолжая свою полемику с народниками, Гарин подчеркивает консервативность общины, непрерывность процесса расслоения деревни, рисует потрясающие картины все усиливающейся эксплуатации крестьян помещиками, кулаками, торговцами, земскими деятелями.
Многие произведения в данном томе посвящены вопросам общественной морали, семейных отношений, тяжелого, бесправного положения женщин и детей во всех слоях общества; автор тесно связывает эти вопросы с критикой современного ему социального и общественного строя. В рассказах «Ревекка», «Клотильда», «Дворец Дима» и в более поздних — «Правда», «Встреча», в «Отрывке первом» из неоконченного произведения «Заяц» Гарин изображает трагическое положение женщины в буржуазном обществе, мораль которого основана на власти денег.
Произведения эти исполнены гневного протеста против фальшивой и лицемерной морали «порядочного» общества, топчущего в грязь человеческое достоинство, большие человеческие чувства. В изображении женских образов появляются новые мотивы: так самоубийство героини рассказа «Правда» — это уже форма протеста, вызов, брошенный обществу, «создавшему и поддерживающему весь этот ад жизни». Героиня рассказа «Ревекка» в поисках путей переустройства жизни жадно тянется к знанию, а народоволка Маня Карташева (одна из героинь повести «Инженеры») обретает счастье в борьбе за свободу народа.
В творчестве Гарина по-прежнему большое место отведено изображению жизни угнетаемых царским правительством народностей («Картинки Волыни», «В сутолоке провинциальной жизни»); описанию жизни народов других стран — Кореи, Китая и Японии — посвящены его очерки кругосветного путешествия «По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову». Очерки и рассказы на эту тему, написанные, как и большинство произведений этих лет, в резко обличительной манере, проникнуты призывом к лучшей жизни, «более справедливой и более равноправной».
В начале 900-х годов, когда царское правительство в целях отвлечения народных масс от назревающей революции организовывало татаро-армянскую резню, еврейские погромы, Гарин, как и многие прогрессивные писатели, создал ряд произведений., в которых выступил в защиту угнетенных национальностей («Гений», «Еврейский погром» и др.).
В начале своей деятельности Гарин возлагал большие надежды на демократическую интеллигенцию, — она казалась ему силой, способной переустроить жизнь на новых началах. Вновь обращаясь в поисках движущих сил исторического развития к интеллигентской среде, Гарин по-новому расценивает ее возможности.