из них он развивал и усовершенствовал эту природную силу, так что все они, проникшись его пламенем, расцветали в своем могучем разнообразии. Его величайшее значение являлось, именно, в последствии, которое враги ставили ему в упрек: а именно: что из его школы, где встречались честный Критон, и божественный Платон, и безумный Аполлодор, и прелестный Теэтет, подобный бесшумно текущему ручью из масла, — могли выйти сладострастный Аристипп, и Критий — самый свирепый из тридцати тиранов, и другой тиран — Харикл, и неукротимый нарушитель законов Алкивиад, который не знал границ своему преднамеренному распутству. «Сердце мое бьется гораздо сильнее, чем у карибантов, когда я слышу его речи», — говорил сын Клиник, изящный зверок, украшенный плюшем и фиалками, слагая ему самую дивную хвалу, какой когда-либо обожествляли человека; это было в конце пира, гости которого из уст Силена выслушали великое посвящение Диотима.
Какие силы мог бы возбудить во мне подобный учитель? К открытию каких мелодий привел бы он меня?
Прежде всего он пленил бы мое сердце своей редкой способностью чувствовать очарование ветхой красоты, облагораживать известной умеренностью обыденные удовольствия и показал бы мне цену, какую идея о смерти придает прелести всего земного.
Чистый и строгий, как никто другой, в своих поступках, он всю жизнь обладал утонченными чувствами, которые могли быть названы изящными создателями его ощущений.
По мнению Алкивиада, беспристрастного судьи, никто лучше его не умел наслаждаться пирами. По словам Ксенофонта, Сократ в долгом молчании созерцает вместе с другими совершенную красоту Автолика, как бы признавая чье-то сверхъестественное присутствие. Затем с тонким вкусом он беседует об ароматах, танцах и вине, украшая свою речь живыми образами, как мудрец и поэт. Соперничая в шутку в красоте с Критобулом, он произносит чувственные слова: «Если губы мои толще твоих, не думаешь ли ты, что мой поцелуй должен быть более страстным?» Сиракузцу, который дает представление с флейтщицей, изумительной танцовщицей и мальчиком, играющим на цитре, он советует не принуждать эти юные тела к чрезмерным усилиям и опасным фокусам, не доставляющим никакого удовольствия, но позволить, чтобы их детски-свежие тела принимали, сообразно звукам флейты, позы, свойственные грациям, нимфам и другим божествам в изображении художников. Итак, поражающему беспорядку он противополагает услаждающий порядок и этим самым еще раз обнаруживает себя ценителем музыки и мастером стиля.
Но более всего меня волновало в то далекое время и волнует еще и теперь — это его последнее движение к прекрасному живому созданию, любимому им и такому хрупкому; моя душа любит иногда погрузиться в наслаждение грустью и задумчивостью страсти, какие может вызвать в жизни, наделенной благородным изяществом, чувство вечной изменчивости, беспрерывных переливов и беспрерывной гибели.
В диалоге последнего вечера меня менее поражает то место, где Критон по просьбе тюремщика, приготовлявшего отраву, прерывает речь обреченного на смерть, советуя ему, не горячиться, если он хочет, чтобы яд подействовал быстрее, а бесстрашный мудрец с улыбкой продолжает свое поучение; и я менее очарован музыкальным образом прорицателей лебедей и их мелодичной радостью; и не так сильно дивлюсь я великим последним мгновениям, когда этот человек краткими жестами и краткими словами так отчетливо заканчивает свою земную жизнь и, подобно художнику, дающему последний штрих своему произведению, смотрит удовлетворенный на свое собственное изображение, чудо искусства, которое останется бессмертным на земле. Сильнее всего я был восхищен тем неожиданным молчанием, последовавшим за сомнениями, какие высказали Кебет и Симлий в уверенности, выраженной их красноречивым учителем.
Это молчание было глубоко; в него, как в бездну, погрузились все внезапно ослепшие души, и для них нежданно погас луч света, направленный на тайну тем, кто был готов вступить в нее.
Учитель угадал печаль внезапного сомнения своих последователей, и крылья его мысли понемногу поникли. Действительность предстала его ощущениям и еще немного удержала его в области конечного и познаваемого. Он почувствовал бег времени, течение жизни. И, когда глаза его остановились на Курчавых волосах красавца Федона, быть может, его слух воспринял отголоски шума великого города, быть может, его ноздри вдохнули благоухание нового лета, уже близкого.
Так как он сидел на ложе, а Федон сидел около него на низкой скамейке, он положил руку на голову своего ученика, гладил ему волосы, окаймлял ими чело, как он имел обыкновение играть с этими пышными юношескими кудрями. Он еще молчал — так должно было быть сильно и исполнено наслаждением его волнение. Прикасаясь к живой и тленной красоте, он в последний раз общался с земною жизнью, где он окончил свой жизненный путь и осуществил свой идеал добродетели; и, может быть, он чувствовал, что ничто не существовало за пределами этого, что его законченное существование ограничивалось самим собою, что переход в вечность был только воображением, подобно кольцу вокруг планеты, происшедшим от необычайного совершенства его личности.
Никогда волосы юноши Элиды не имели для него такой цены. Он любовался ими в последний раз, потому что должен был умереть; и он знал также, что на следующий день они будут обрезаны в знак траура. Наконец, он произнес — и ученики никогда не слыхали подобного выражение в его голосе — он произнес: «Завтра, о, Федон, ты обрежешь эти чудные волосы». И юноша: «Разумеется, о, Сократ!»
Это чувство, впервые пробудившееся и зазвучавшее во мне при чтении этого эпизода в диалогах Платона, стало впоследствии путем аналогий таким сложным и таким обычным для меня, что я постановил его явной или сокровенной музыкальной темой созвучий, к которым я стремился.
Итак, Эллин научил меня думать о смерти в духе, соответствующем моей природе, дабы я находил большую цену и большое значение во всем близком мне. И он научил меня отыскивать и открывать в моей природе действительные достоинства, как и действительные недостатки, чтобы расположить те и другие по намеченному плану, терпеливой работой придать последним достойный вид и воспитать первые до высшего совершенствования. И он научил меня откинуть все, что было бы в несогласии с моей основной мыслью, все, что могло бы исказить черты, созданные моим воображением, замедлить или прервать ритмическое развитие моей мысли. И он научил меня верным инстинктом познавать, какие души подчинить благодеянию и власти и от каких получить необычайное откровение. И наконец, он внушил мне свою веру в демоническое начало, которое являлось таинственным обозначением стиля, ненарушаемого никем и даже им самим в своей собственной личности.
Проникшись этим учением и пользуясь одиночеством, я принялся за дело, надеясь, что мне удастся ясными и сильными штрихами очертить мою собственную личность, в созидании которой участвовало столько отдаленных причин, влиявших с незапамятных времен в бесконечной цепи поколений. Родовая доблесть, называемая на родине Сократа евгеникой, открывалась мне тем живее, чем суровее становилась строгость моей дисциплины; и моя гордость росла вместе с чувством удовлетворения, потому что я думал, что в этом испытании огнем многие другие души рано или поздно выказали бы низменность своей души.
Но иногда из самых корней моего существа — там, где покоится неразрушимая душа предков, неожиданно вспыхивали энергичные порывы, такие бурные и пылкие, что я печалился, признавая их бесполезность в эпоху, когда общественная жизнь является только жалким зрелищем низости и бесчестием. «Разумеется, это чудо, — говорило во мне демоническое начало, — что в тебе с такой нетронутостью сохранились древние, варварские силы. Эти силы все еще прекрасны, хотя и несвоевременны. В другое время они помогли бы тебе вернуть себе назначение, подобающее равным тебе, то есть назначение человека, намечающего определенную цель, к которой он ведет своих последователей. Но так как этот день еще далек, ты должен в настоящую минуту сосредоточить эти силы и обратить их в живую поэзию».
Разумеется, этот день не казался близким, высокомерие народа не было так велико, как низость тех, кто терпел или поощрял его. В Риме я был свидетелем самых гнусных кощунств и самых отвратительных сделок, какие когда-либо бесчестили священное место. Как в разбойничьем лесу, сходились злодеи в роковых стенах Божественного города, где из толпы гигантских призраков власти, казалось, могло только восстать какое-нибудь величественное проявление мощи, вооруженные идеей более ослепительной, чем все, переданные нам воспоминаниями. Подобно грязному потоку, волна низких вожделений запрудила площади и перекрестки, все более зловонная и пенящаяся, и ни разу не осветило ее пламя честолюбия, хотя бы и порочного, но титанического, ни разу не вспыхнула в ней искра прекрасного преступления. Вдали — на другом берегу Тибра — одинокий купол, где обитала душа дряхлая, но твердая в сознании своих намерений, оставался неизменно величайшим знамением в противоположность другому жилищу, бесполезно возвеличенному, где король воинственной расы подавал изумительный пример терпения, исполняя унизительные и скучные обязанности, предписанные ему декретом черни.
В один сентябрьский вечер, стоя на квиринальском холме, охраняемом близнецами Тиндара, и слушая, как густая толпа праздновала дикими криками победу, все ужасное значение которой она не сознавала (Рим был ужасен, как кратер под немой тучей облаков), я думал: «Какой сон мог бы вызвать в великом сердце короля эти пожары латинского неба! Такой, под тяжестью которого гигантские кони Праксителя погнулись бы, как соломинки… А! Кто своей могущественной мыслью сможет обнять и оплодотворить Мать? Ей одной, ее каменному чреву, которое столько веков было изголовьем Смерти, — ей одной дано зародить достаточно жизней, чтобы вторично создался мир».
И я увидел в своем воображении за пламенеющими стеклами королевского балкона бледное нахмуренное чело, на котором, как на челе корсиканца, был начертан знак сверхчеловеческой судьбы.